И я отправился к холодильнику, чтобы вручить его ей. Даже когда мы были малышами, она устраивала кучу шума вокруг всего, что мы делали. Даже самый маленький дерьмовый рисунок прикреплялся на холодильник, словно это был Пикассо. Через некоторое время дурацкие каракули начинали казаться интересными даже мне. До тех пор, пока я не попал к учителю рисования, угрюмому проныре по имени Верной Моулд, и не спросил его, могу ли я посещать уроки рисования, а он посмотрел на мои маленькие деревья, растущие прямо из земли, и сказал, что, по его мнению, класс рисования и без того переполнен.
Я снял табель с холодильника и показал старику.
– Должен признать, очень неплохо, – сказал он, вытягивая ноги.
Даже несмотря на то что я знал, что все это – чушь собачья, я все еще не мог ничего с собой поделать – мне стало хорошо. Ведь это твои родители, точно? Они держат тебя за яйца.
– Взять хоть физику, – сказал вошедший Харпер. – Абсолютно очевидно, что кто-то на время хорошо прочистил мозги.
– Я выдержал, – сказал я. – Это все, что имеет значение.
' – Ты халтурщик, если бы меня спросили.
– Но никто тебя не спрашивает.
– Харпер, – сказала мама.
– Я просто говорю, чтобы никто не планировал, не дай бог, посылать его в Мичиганский технологический институт.
– В любом случае мы не можем себе этого позволить, – сказал старик.
– Ну хорошо, мальчики, – сказала мама. – Мне нужно поговорить с вашим отцом.
Я последовал за Харпером к дверям.
– Что, черт возьми, происходит? – прошептал он.
– Не знаю.
– Вряд ли они выпустили его.
– Ну, он ведь здесь.
– Черт, – сказал Харпер. – Он привез с собой вещи?
Мы пошли к «моррису» и заглянули через заднее стекло. Там была только маленькая сумка, в которую могла поместиться пижама.
– Что ты об этом думаешь? – Я посмотрел на Харпера.
Выглядит забавно, – сказал он. – Если бы его выписали, он бы привез с собой кучу всякого дерьма.
– Держи пальцы скрещенными.
И я вернулся к борьбе с мухами. Я лупил их мухобойкой, отдавая им coup de gr?ce ногой. Хрусь. Глубоко удовлетворяющая деятельность.
Через некоторое время я услышал, как у меня за спи – ной открылась дверь-ширма. Возникло чувство, что это старик, но я не обернулся. Я хотел, чтобы он некоторое время полюбовался на меня, какой я мастер-мухобой. Странная вещь, мне хотелось показать ему свою ловкость. Убивать мух. В конце концов я обернулся.
– Эти мухи могут чертовски здорово покусать, – сказал он. – Надо было надеть рубашку. И ради бога, постарайся не разбить окно.
– Не разобью, – сказал я. – Я очень осторожно.
– Мама платит тебе за это?
– Нет. Я делаю это просто ради удовольствия. Приносит большое удовлетворение.
– Только до тех пор, пока цело чертово стекло.
Он осмотрел гараж невидящим взглядом и упер руки в бедра.
– Думаю, стоит немного порыбачить.
Я вроде как кивнул:
– Сегодня хороший день для этого.
– Не слишком ветрено?
– Нет.
Он спрашивал так, будто я эксперт. На самом деле рыбалка для меня самое мучительное занятие, к которому только приспособлен человек. Но он чего-то хотел, это я мог сказать точно.
– Куда планируешь отправиться?
– Через переправу, скорее всего.
– Это самая глубокая часть озера.
– Точно?
– Так, во всяком случае, я слышал.
– Значит, я смогу заодно заправить лодку. И съесть мороженое.
– В ней сейчас достаточно бензина.
Он кивнул так, словно это не имело значения.
– Послушай, – сказал он, – есть кое-что, о чем я хочу с тобой поговорить. Может, выйдем глотнуть свежего воздуха?
В последний раз, когда он меня куда-то с собой брал, мы немножко поболтали о птицах и пчелах, после чего я избегал девушек по меньшей мере год. Я должен был сидеть там и обдумывать вопросы о лесбиян – ках, чтобы он не слишком беспокоился. Для нас было неестественно говорить о чем-то важном, обычно всеми этими делами занималась мама, и мне не понравилось, как прозвучало его предложение. У меня было чувство, что навел его на эту мысль психиатр из клиники. Новый улучшенный вариант Па. Это было словно новехонькая пара штанов, которая была на нем и которая не подходила ко всему остальному.
Странная вещь, но, несмотря на то что он заставлял меня нервничать (я его боялся, признаю это), иногда я также чувствовал себя его защитником, словно я был единственным человеком в доме, который его понимает. Знает, чего по-настоящему он хочет, несмотря на то что он говорит. Было похоже, что он попал в ловушку к своей старомодной английской личности – он ходил в школу в Англии, когда был мальчишкой, – и иногда он бился об меня, как животное бьется в коробке, повторяя снова и снова бессмысленные действия, бессмысленные попытки вырваться, несмотря на то что они не срабатывают ни в первый, ни в сотый раз. Так что иногда я отклонялся назад, чтобы он не чувствовал себя совсем уж плохо.
Так или иначе, но мы двинулись через желтеющие поля. Нашли старую дорогу на дне оврага и двинулись по ней, старик смотрел под ноги, размышляя о том, что он скажет. Думаю, что его усилия только осложняли дело. Так бывает, когда изо всех сил стараешься слушать, а слышишь чертову кучу ненужных вещей. Но на лице его была мягкая улыбка, говорившая о том, что он хочет, чтобы все шло хорошо.
Мы добрались до края леса, поднялись на маленький холм и направились к болоту. Солнце исчезло в ветвях деревьев. Воздух стал прохладным. Появились комары. Мы шли поодиночке, он впереди, я сзади. Наступали на стволы деревьев. Это было страшноватое место; когда мы поздно вечером возвращались с танцев, все здесь напоминало сцену из фильма ужасов: лягушки квакают, сверчки заводят свою песенку крик-крик, крик-крик и все такое прочее.
Мы дошли до лодочного сарая, дерьмовой маленькой красной лачуги на краю озера. Полной комаров и мокрых купальников. Ничего нет хуже, чем пытаться надеть на себя мокрые плавки. Яйца наползают на живот. Мы выволокли коробку со снастью, пару удочек, свалили их в лодку и поплыли прямо на середину озера. Время было отличное, далеко за полдень, солнце искрилось на воде, все вокруг казалось вроде бы золотым, старик и я забросили свои лесы, он прикрыл глаза, потому что солнце отсвечивало от воды. Мы приглушили мотор, и теперь лодка едва ползла. Передвинув удочку, он присел рядом со мной на переднем сиденье.
– Люблю рыбалку, – сказал он. – Ни разу ничего не поймал, но все равно люблю.
– Это ритуал, – сказал я.
На одно мгновение мне показалось, что он меня не слышит. Он смотрел куда-то за горизонт.
– Ритуал? – переспросил он, по обыкновению слегка нахмурившись. Однако это было дружеское выражение. С оттенком озадаченности и обеспокоенности. Что заставило меня внутренне задрожать, как будто – ого – он не в своем уме. Я словно бы не к месту выскочил со своим объяснением.
– Я хочу сказать, что не имеет значения, поймаешь ты что-нибудь или нет. Главное, что тебя окружает. Садиться в лодку, быть на воде, компания, все такое. Это по-настоящему не имеет никакого отношения к рыбе.
– Ты так считаешь?
– Да, – сказал я. – У меня было такое же чувство, когда я ловил окуней с причала. Я стоял там целый день и снова и снова ловил одну и ту же рыбку. Со временем я даже стал узнавать ее в лицо.
Он потянул удочку, и леска потянулась из воды, с нее падали серебряные капли.
– Как ты думаешь, что случится, если я в самом деле что-нибудь поймаю? – спросил он.
– У тебя, наверное, будет сердечный приступ.
Я подумал, так ли уж здорово говорить такое кому-то, кто пробыл три месяца в клинике.
– Надеюсь, мне это не грозит, – сказал он.
Некоторое время все было тихо. Я чувствовал, как он обдумывает что-то.
– Знаешь, черт побери, ты получил очень хороший табель.
– Да, я прошел. Это огромное облегчение.
– Ты сделал большее. Твоя мама рассказала мне, что ты становишься первоклассным барабанщиком.
– Она это сказала?
– Буквально.
Она говорит, что я играю слишком громко.
– Мне она говорила другое. Хотел бы я однажды прийти и послушать тебя.
– Я буду нервничать.
– Пора привыкать к публике.
– Мне нужно некоторое время, чтобы разогреться, – сказал я. – Тебе потребуется терпение. И ты должен будешь меня поддерживать. И не слишком наваливаться, если я заиграю какую-нибудь дерьмовую песенку.
Он нахмурился.
– Жаль, конечно, но ты понимаешь, что я имею в виду.
– Я буду поддерживать тебя, – сказал он. – Всегда. Ты знаешь, что я раньше играл на банджо?
– Не может быть.
– Правда. Однако мне пришлось прекратить. Не мог больше брать аккорды.
Он посмотрел на левую руку, на изогнутые и трясущиеся пальцы, на которые упал во время войны люк резервуара.
– Так я слышал, у тебя есть девушка?
– Да. Она модель.
– У меня никогда не было девушки-модели. Хорошая девочка?
– Если ты ей нравишься…
– А ты ей нравишься?
– Да. – Я подождал минутку. – Что ты имел в виду? – спросил я.
– Ну, если бы меня спросили, ответ был бы, вероятно, «нет».
У меня заняло некоторое время, чтобы осознать сказанное.
– Почти, – уточнил я.
– В самом деле? – спросил он. – Мне пришлось ждать, пока я не попал в армию.
– Именно тогда ты и встретил маму?
– Нет, до твоей мамы я знал несколько других девушек.
– Ох.
– Была война, ты знаешь. В некотором роде особое время.
– Звучит довольно романтично.
– Так и было, только на странный манер.
– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал я.
– Может быть, и понимаешь.
Далеко – далеко через озеро я видел крошечное дерево, стоящее посреди равнины. Одно-одинешенько. Казалось, что там – другая страна.
Мы развернули лодку к солнцу; ветер изменился.
– Ты замерз? – спросил он. – У тебя мурашки.
– Нет, я в порядке.
– Хочешь вернуться?
– Нет, все хорошо.
Он затормозил лодку еще больше.
– Послушай, – сказал он. – Не хотел тебя тревожить, но есть кое-что, что я должен сказать. Мне жаль, что я был таким подлецом. Надеюсь, я не слишком тебя пугаю. – Он слегка пожал мне руку.
– Нет, – сказал я.
– Уверен?
– Совершенно.
– Потому что я чувствую себя не слишком хорошо. Веду себя как сукин сын, как говорили мы в армии.
– Все в порядке.
И. неожиданно, словно бы ниоткуда, у меня появилось странное желание разразиться слезами, прямо здесь, как ребенок. Это было слышно по моему голосу, он стал дрожащим.
– Не слишком – то хорошо пугать мальчишку вроде тебя.
– Все в порядке, папа.
– Хочешь обратно?
– Мне и здесь хорошо, – сказал я.
Он медленно повернул лодку по ветру.
Мы проехали еще немного; потом он заглушил мотор почти до полной остановки.
– У нас кое-какие проблемы, Саймон. И нужно, чтобы ты помог мне их решить.
– Здорово. А что такое?
– Семейные дела. Я не уверен, что мы сможем полностью удержать ситуацию.
– Что за ситуацию?
– Ну, когда вы двое в школе. И два дома. Я думаю, нам придется кое от чего отказаться.
– От чего, например?
– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Что ты думаешь насчет того, чтобы продать дом?
– Какой дом?
– Городской.
– Ничего себе, это не очень хорошая идея. Мне нравится то место.
– Ты, конечно, останешься в школе. Сохранишь своих друзей и все такое. Ты просто станешь пансионером.
– Пансионером?
– Да. В этом ничего плохого нет, не так ли? Я был пансионером, твой дядя Том был пансионером. Далеко не каждый живет на расстоянии улицы от места учебы.
Место учебы. Мне не понравилось, как это звучит. В этом было что-то раздражающее, в самом тоне отцовского голоса, и я почувствовал, как нервность возвращается. Теперь следовало быть по-настоящему осторожным. Когда кем-то напуган в детстве, то все еще боишься его, даже после того, как вырос, даже после того как стал больше, чем он. Я чувствовал, как этот старый страх возвращается, словно секунду или две назад он собирался наорать на меня или дать мне по уху. И даже несмотря на то что я теперь мог уклониться это не имело значения. Я чувствовал себя словно я все еще малыш и знакомая большая черная тень надвигается на меня.
– Я чересчур взрослый, чтобы становиться пансионером, разве не так?
Я не уверен, что смогу к этому привыкнуть.
– Ну, тебе придется, – сказал он. И что-то в том, как он это произнес, достало меня, вся эта краткость, словно я был просто надоедой. Вся эта чушь о том, что – бы перейти в место, полное чужаков, и все это знают, когда тебя заставляют каждое воскресенье ходить в церковь и разрешают только три свободных воскресенья в семестр. Я хочу сказать, что это было похоже на чертову тюрьму в сравнении с жизнью обычного ученика.
– Именно об этом ты хотел со мной поговорить?
– Не только.
– Нам стоит обсудить это.
– Мы и обсуждаем.
– Звучит так, как будто ты уже принял решение. Он фыркнул.
– Ну, я не думаю, чтобы у нас был какой-нибудь выбор.
– Значит, по-настоящему мы это не обсуждаем. Я хочу сказать, не имеет значения, что я скажу.
– Ну конечно имеет.
– Но есть ли у меня право голоса?
– У нас недостаточно денег для двух домов, Саймон.
– Значит, у меня нет права голоса.
Я отвернулся. Мы продвигались вперед в молчании.
– Может быть, нам стоит вернуться, – сказал он. – Я не думал, что ты будешь таким эгоистичным.
– Эгоистичным? – переспросил я. В ту же секунду, как прозвучит это слово, эгоистичный, понимаешь, что тебя просто-напросто собираются послать к черту. Я чувствовал, что меня несет куда-то, где я никогда не был раньше, но в любом случае не с ним вместе. – Ты вытаскиваешь меня сюда, чтобы якобы поговорить, а когда я не соглашаюсь с тобой, желаешь вернуться.
Он посмотрел на меня несколько изумленно.
– Я не собираюсь становиться пансионером. Если ты это со мной проделаешь, я убегу. Вот увидишь.
На долю секунды у меня мелькнула мысль выпрыгнуть из лодки.
Некоторое время мы двигались вперед, не глядя друг на друга. Наконец, глубоко вздохнув, он сказал:
– Мне очень жаль, если ты думаешь, что я – плохой отец.
– Так я и думаю.
Шум мотора.
Помню, как пару лет тому назад он и мой брат поспорили из-за лодки, из-за того, чтобы на ночь снимать амортизаторы. И Харпер держался до конца, говоря, хорошо, пусть так и будет, но это не всегда необходимо, зависит от погоды. Старик злился все больше, но не потому, что был прав, а потому, что ему противоречили, и он двинулся в сторону Харпера, словно собирался ударить его;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26