Шлепнула она ее действительно яростно. Из автобуса, остановившегося перед светофором, раздался хор возмущенных голосов: «Эй, за что вы бьете девочку? Не бейте ребенка». Такое неожиданное проявление сочувствия заставило Сару взвыть еще громче, и я увидел, что жене захотелось снова шлепнуть ее. Потом я сфотографировал детей на аттракционе. Эта фотография и сейчас стоит у меня в комнате – Сара и Клаудио улыбаются и машут нам руками, довольные необычным полетом.
Дагмар Хагелин тоже была почти ребенком, когда сделала ошибку – решила навестить подругу, которая была связана с партизанами в горах. Когда ее окликнули вооруженные люди, она в страхе побежала, поэтому Альфредо Астис – позднее его взяли в плен британские войска во время Мальвинской войны – опустился на одно колено и выстрелил в нее. Он был хорошим стрелком, а также – по сообщениям захвативших его британцев – был способен на любезность, настоящий джентльмен; вероятно, и он мог присоединиться к протестам чадолюбивой нации против матери, шлепнувшей своего ребенка на улице. Этот выстрел сделал Дагмар калекой, и хотя арестовавшим ее стало ясно, что она никак не связана с политикой, ее, прикованную к инвалидному креслу, оставили в заключении по той простой причине, что было слишком неловко признать ошибку и отпустить ее. Один из бывших палачей вспоминал, что видел в саду девочку, которая вежливо попросила его вытащить завязшее колесо ее кресла. Перед проведением чемпионата мира по футболу – который Аргентина выиграла – многих задержанных убили, чтобы они не попались на глаза иностранцам, в большом количестве приехавшим в страну. Предполагается, что в числе убитых была и Дагмар Хагелин, поскольку с тех пор ее никто больше не видел.
Человеческая природа. Легко слетает с языка. И ничего не значит. Альфредо Астис был – и остался – убийцей, насильником, палачом, предателем и шпионом. Моя природа отличается от его природы. Я не хочу примирения, я хочу возмездия, хочу его со всей страстью. Не сомневаюсь, что я смог бы застрелить его, и застрелил бы, будь это в моей власти, но это не значит, что мы с ним одинаковы. Если бы его ничтожная и презренная жизнь прекратилась, мир стал бы гораздо лучше, и я поднял бы бокал за его кончину. Тот факт, что Астис по-прежнему ходит и смеется, демонстрируя свою безнаказанность, является оскорблением для тех, на чьи сердца вечным шрамом легла его порочность. И хотя мои сомнения в отношении НОВОГО ЧЕЛОВЕКА теперь несколько усилились, я не верю ни в какую пораженческую квазирелигиозную философию в отношении ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ с надоевшим припевом, что в каждом из нас таится Менгеле или Астис. Большинство моих знакомых, готовых убивать, страдали от избытка воображаемого сострадания, а не от его полного отсутствия.
На поле начинается драка между игроками турецкой и курдской команд. Она грозит превратиться в полномасштабную войну, но одному из нигерийцев-перуанцев приходит в голову светлая мысль крикнуть: «Иммиграционная служба!» – после чего все затихает, а нелегалы разлетаются в разные стороны. Бывали случаи, когда появлялись представители властей и хватали людей прямо с поля. Во время затишья неофициальный рефери-боливиец удаляет по игроку с каждой стороны и объявляет, что обе команды будут оштрафованы на 50 фунтов за нарушение духа пролетарского интернационализма. В результате едва не вспыхивают новые беспорядки, на что единственная британская команда взирает со смехом и изумлением. Не совсем понятно, как она попала на эти соревнования: видимо, ее капитан знаком с кем-то из организаторов, но все остальные игроки выглядят озадаченными и делают недоуменные лица, когда всем командам втолковывают таким образом, что нельзя ссориться в Международный день солидарности трудящихся.
Мы с Панчо ходим вокруг поля и останавливаемся около одной из палаток, чтобы купить по сэндвичу. Я поглядываю, не появился ли мой сын, обещавший тоже прийти. Наконец мы садимся у края поля, следим за игрой чилийской и колумбийской команд – не похоже, что их переполняет дух пролетарского интернационализма, – едим свои сэндвичи, пьем тепловатое пиво и греем головы на первом весеннем солнце.
Я лениво размышляю о том, зачем Ник, этот светловолосый журналист из телекомпании, пришел в тот вечер в клуб. Я знаю, что он работает над программой о профсоюзном боссе, которого обвиняют в растрате, и к этой программе его появление в клубе не могло иметь отношения. Вся серия передач посвящена судебным ошибкам – осуждению невиновных людей. Это скромные маленькие эпизоды о несправедливостях, убеждающие, что система работает хорошо, если не считать таких отклонений от нормы; после подобных передач люди радуются, что живут в стране с либеральной демократией.
Мне немало известно о Нике Джордане, тогда как ему обо мне – практически ничего. Даже удивительно, что он узнал меня в клубе. Я слышу, как в конце дня он договаривается со своей девушкой или друзьями о встрече вечером. Я слышал однажды, как он спорил с кем-то по поводу своей маленькой дочки, которая живет не с ним. Я вижу, как он уверенно ведет себя с сотрудниками, особенно со своим молодым помощником, которого слегка терроризирует. Я слышал, как одна молодая сотрудница признавалась другой в том, что он ей очень нравится, но совершенно ее не замечает. В обед Ник ест сэндвичи и всегда разбрасывает крошки по столу. Он комкает листы бумаги и швыряет их в мусорную корзинку, но обычно промахивается, и они остаются на полу. Я знаю, что он честолюбив. И его мусорную корзинку опустошаю я, человек незаметный, но отнюдь не пустой.
Сын появляется вместе с рыжеволосой, веснушчатой девушкой-англичанкой. У нее белые руки, красивые большие глаза и вздернутый нос. Волосы у нее не такие оранжево-коричневые, как у некоторых британцев, а падают легкими рыжими кудрями. В ее бледности есть что-то слегка отталкивающее, почти болезненное. Я предлагаю купить девушке сэндвич, но она заявляет, что вегетарианка. Панчо презрительно фыркает: по этому вопросу он тоже ссорился с прелестной doctora. Он начинает рассказывать о том, что мечтает снова съесть chivito в своем любимом баре на ramblas, тянущихся вдоль берега моря. Клаудио в подавленном настроении, он говорит, что у него болит голова и свет режет ему глаза.
Некоторое время мы сидим и смотрим игру. Начался финал соревнований, и вокруг сидят не снявшие формы игроки выбывших команд, спустив гетры до лодыжек, растирая мускулы и болея за того или другого финалиста. Матч интересный, забито много голов, и через некоторое время все, включая игроков на поле, теряют счет. Когда остается минута до конца и они спрашивают у рефери, какой счет, начинается хаос, потому что тот тоже точно не помнит. То ли 5:4, то ли 5:5, но, по мнению большинства, это и близко не похоже на правду. Зрители выбегают на поле, выкрикивая свои цифры и устраивая короткие споры с рефери. Один из вратарей сидит с отсутствующим видом на линии ворот, положив руки на колени и ожидая какого-нибудь решения. За воротами друзья смеются над ним, дразнят за сделанную ошибку, но он, не поворачиваясь, машет рукой, не то признаваясь, не то отказываясь. Во всяком случае, он играет. Панчо идет купить еще сэндвичей и пива, будучи уверен, что спор закончится нескоро.
– Что происходит? – спрашивает рыжеволосая подруга Клаудио.
– Да то же, что и всегда у этих латиноамериканцев, – презрительно отвечает сын. – А потом удивляются, что у них в стране порядка нет.
– Зато мы не такие холодные и фригидные, как англичане. – Панчо, вернувшийся с сэндвичами и пивом, специально говорит по-английски, чтобы могла слышать девушка. – Похоже, они никогда не видели солнца.
Девушка – ее зовут Эмили – нервно смеется. Я хочу сказать ей, чтобы она не принимала это на свой счет, что Панчо адресует свои слова не ей, а светловолосому специалисту по правам человека и безнаказанности преступников в Уругвае, скверной mujer traidora, злобной, грозящей ему судебным преследованием Софи (д-ру философии), нанесшей тяжелые повреждения нежному сердцу бедного Пабло.
– Это правда, – говорит Эмили, не желая ссориться. – Не о фригидности, конечно… – Ее смех становится несколько более напряженным. – …но чуть-чуть больше солнца нам не помешало бы, правда, для меня это опасно, потому что я быстро сгораю. Выхожу на солнце и – бац! – становлюсь красной, как помидор или омар, хотя омары на самом деле, как вы знаете, не красные: они синие, пока их не бросят в кипящую воду, что, по-моему, настоящее варварство, особенно потому, что беднягам перерезают сухожилия клешней, чтобы они не могли кусаться…
Я вижу, как мой сын извивается от неловкости, хотя мне нервная болтовня Эмили кажется очень милой и почти компенсирующей ее белые ресницы. Выясняется, что девушка работала с группой, тайно собиравшей видеоматериалы о жестоком обращении с животными в цирках.
– Да, – возмущается Панчо, обращаясь ко мне взглядом в поисках поддержки, – много шума по поводу несчастных слонов, а до эксплуатируемых клоунов никому нет никакого дела.
Но я не собираюсь давать Панчо возможность изображать из себя радикала и задирать Эмили только из-за того, что она англичанка и вегетарианка. Об эксплуатации клоунов Панчо не знает ровным счетом ничего, и еще меньше она его волнует. В Латинской Америке высшие классы очень любят выражать негодование по поводу эксплуатации, осуществляемой иностранцами; они будут распространяться на эту тему за обеденным столом, пока Розита носит тарелки, замечаемая только сыновьями семейства, которым она потребуется в какой-то момент, чтобы избавиться от девственности.
– Меня всегда радует, когда тигр, которого выращивали в неволе с самого рождения, вдруг поворачивается и без всякой видимой причины откусывает своему укротителю руку, – заявляю я. – Просто тигру надоело терпеть удары кнута, прыгать через обручи и сидеть на неудобных стульях. Эмили дарит мне улыбку.
– Да, но после этого тигра застрелят, что совершенно несправедливо.
– Справедливости нет, – брюзжит раздраженно мой сын, не открывая глаз. Клаудио никогда не делал вид, что его интересуют слоны, клоуны, тигры или даже воздушные гимнастки, красавицы, осыпанные блестками, – главным образом потому, что их нельзя включить или выключить, у них нет мышей (тех, которыми кликают, а не пугают слонов) и с ними нельзя общаться по электронной почте.
– Ну, если в мире нет справедливости, – говорит Эмили, – то я думаю, что нужно попытаться изменить мир. Даже если это не получится, стоит попробовать. Сам станешь лучше в результате. Я так думаю.
Она вызывающе подмигивает Клаудио, который трет глаза и тихонько стонет.
– Я подозреваю, Эмили, что мой сын находит такие взгляды слишком старомодными, но, возможно, вы правы, – говорю я.
– Я не об этом, – стонет Клаудио, – очень болит голова. Теперь уже и в шее боль. Боюсь, что завтра не смогу пойти на работу.
Теперь я вижу, что это серьезно. Для Клаудио не пойти на работу – то же самое, что для алкоголика решить несколько дней не пить. Я уже собираюсь высказаться на эту тему, когда организаторы соревнований и рефери приходят к решению по поводу неизвестного счета. Команды будут играть еще полчаса, и победит тот, кто первым забьет гол, а при неоткрытом счете перейдут к пенальти.
– Будет нечестно, если команда, которая считает, что она сейчас выигрывает, в итоге проиграет, – говорит Эмили.
Но так и происходит. Команда, которая считала, что ведет 5:4, и выглядела лучше в течение всей игры, пропускает гол через десять минут. Победители в экстазе. Рефери вынужден спасаться в раздевалке, после того как проигравшие набросились на него, показав полное отсутствие духа интернационализма – пролетарского или какого-либо иного. На церемонии награждения, во время которой проигравшие отказались принять Приз для занявших второе место, специальный приз за честную игру в духе пролетарского интернационализма присуждается представителям империалистической нации – Британии. Они единственные могут в какой-то мере претендовать на него, если учесть, что в целом их игнорировали, но они не пытались выгнать противника с поля. В этом есть приятная ирония, которая ускользнула от Панчо, но не от Клаудио – фактического гринго, который, забыв на время о своей болезни, энергично им аплодирует. Их ведущий нападающий, тощий прыщеватый шестнадцатилетний парень с небрежной челкой, поднимает приз над головой, как кубок национального чемпионата, под насмешливые выкрики товарищей по команде, благодарит и исчезает в раздевалке, где интернациональная бригада, состоящая из курдов, турков, англичан, чилийцев, боливийцев, колумбийцев и перуанцев-нигерийцев, создает густую сладкую дымовую завесу марихуаны.
Теперь Клаудио по-настоящему страдает: он не может сосредоточенно слушать говорящего. Похоже, что дневной свет для него мучителен. В итоге я настолько встревожен, что решаю: ему нужно в больницу. Он слабо противится, но заметно, что тоже обеспокоен. Он не хочет вставать, резко наклоняется вперед, и его неистово рвет.
– Наверно, он что-то съел, – бормочет Эмили. – Мы вчера ходили в ресторан. Я съела только овощную мусаку, но Клаудио ел рыбу – тунца, кажется…
Клаудио стонет, вытирая рот платком, который молча предложил ему Панчо. Говорит что-то подозрительное, как будто предлагает Эмили замолчать, но его голос звучит неразборчиво, как у накачавшегося наркотиками.
– Панчо, помоги мне, – прошу я, – я хочу отвезти его в больницу.
Мы медленно пересекаем стадион, и каждый шаг вызывает у Клаудио острые страдания. Его снова тошнит около дерева, и я вспоминаю, что в детстве его сильно укачивало. Даже после полета на аттракционе super-aviones в Буэнос-Айресе он позеленел и не мог съесть мороженое.
– Я умираю, – стонет он. Если бы это сказал кто-нибудь другой, а не Клаудио, я счел бы это мелодраматичным.
Мы подводим его к краю мостовой и ищем желтый огонек такси. Когда наконец удается остановить машину, водитель настороженно смотрит на Клаудио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34