– Ты, без сомнения, – говорила Летти, – лживый маленький итальяшка. Самый худший итальянский ублюдок, когда-либо рождавшийся от сицилийской проститутки. Ты самое ничтожное, бесхребетное, безнравственное, падшее итальянское отродье рода человеческого…
В то же мгновение Деймон Роум выхватив у нее телефонную трубку, свободной рукой влепил ей сильную пощечину.
– Ты не смеешь так говорить! – заорал он. – Никогда не повторяй этих слов!
Буквально захлебываясь от ярости, он бросился на нее, но слишком поздно. Летти умудрилась вывернуться и выбежала в спальню, где схватила первую попавшуюся под руку вещь. Ею оказалась одежная щетка, и она с треском врезалась в стену над головой Роума. Затем пришла очередь тяжелого хрустального флакона с духами, сигаретницы, филигранного подноса, пепельницы, сифона, сапожной колодки, которые понеслись в его сторону с немыслимой скоростью. Наконец кожаный баул, купленный Деймоном Роумом для поездок, в котором он возил свои лекарства, – от болезней горла, желудка, кишечника, гормональные средства – достиг цели. Баул попал Роуму в переносицу. Он покачнулся, по лицу его потекла кровь, и он упал. Летти выбежала еще до того, как он смог подняться на колени. Ни у кого уже не оставалось сомнения, что их отношениям пришел конец.
Очень долго Деймон Роум лежал на спине на сквозняке с пунцовым носом, пугаясь от мысли, что он, один-одинешенек, может умереть здесь, в этой комнате, так глупо. В равной степени он боялся пошевелиться из страха, что начнется кровоизлияние, и тогда он точно умрет, потому что врачи будут не в силах предотвратить его. Он потратил много времени – больше, чем кто-либо мог подумать, стараясь избегать мыслей о смерти, – а сейчас, когда он этого сделать не мог, он чувствовал, что может сойти с ума. Стараясь не двигать головой, рукой он ощупал пол вокруг себя, надеясь обнаружить какую-нибудь ампулу или бутылочку с лекарством, которая поможет ему. Внезапная острая боль от осколков битого стекла была ему единственной наградой, и он быстро сунул в рот пораненный палец.
Прошла еще целая минута, прежде чем он понял, что даже с закрытым ртом он может дышать. Это означало, что кровотечение в носу прекратилось. Осторожно, по-прежнему держа палец во рту, он медленно-медленно стал садиться и искать глазами зеркало. Его рубашка, как обнаружилось, к счастью, не перепачкалась кровью, а лишь была мокрой от пота. Что-то вроде радости стало наполнять его тело, когда он поднимался на ноги с пальцем во рту, глядя на себя в зеркало, и известная публике улыбка появилась на его лице, обнажив белоснежные зубы. И теперь он начал осознавать, что отель полон громких звуков – музыки, смеха, топота ног.
Медленно и осторожно он подобрался к телефону и позвонил своему секретарю в Лос-Анджелес.
– Марти! – закричал он в трубку. – Я хочу трех девчонок: белую, негритянку и японку. Ты можешь обеспечить? Я хочу, чтобы они были здесь сегодня вечером. Что, ты говоришь, не можешь получить от Элли? Тогда позвони этому, как его там зовут, в Лондон. К вечеру. Не валяй дурака, старик.
Роум бросил трубку, к нему вернулась его обычная улыбка. Открыв дверь номера, он крикнул:
– Морис, иди сюда, одень меня!
Его телохранитель-камердинер вошел в комнату.
– Вы, должно быть, дрались, – сказал он.
– Я плачу тебе не за то, что ты открываешь рот, не так ли? – оборвал его Роум.
Морис пристыженно кивнул.
– Так что молчи, понял?
Морис кивнул еще раз.
Настроение Деймона Роума улучшалось.
Когда жители Монтэн угомонились, чтобы посудачить о последних событиях и пропустить стаканчик «Овалтине», они были безмерно счастливы от осознания того, что непосредственно принимали участие в «великих событиях». Понимая, что «Нойе цюрихер цайтунг» посвятит этому событию лишь несколько строк, они предусмотрительно заказали в местном газетном киоске дополнительные экземпляры «Огги», «Сеттимана инком», «Пари матч», «Элле» и «Ньюс оф зе уорлд». Эти периодические издания поступят к ним через четыре-пять дней с наиболее детальным описанием происходившего. А там, где не будет хватать фактов, будут домыслы на основании ранее опубликованного. И когда они устареют, будут придуманы новые. Это не имело никакого значения.
Какое значение имело то, что у них остались какие-то впечатления (они думали, что остались) – эти впечатления должны быть оценены и подтверждены фактом появления в печати. Тогда и только тогда можно было бы точно знать и точно сказать, что они существовали. Воистину эти люди жили в мире старых представлений – демократических парламентов, витиеватых речей и непастеризованного молока, но и они несли на себе несмываемую печать двадцатого века. И одним из условий, навязанных прошлому, оказавшемуся в настоящем, была зыбкость собственного опыта. Как может ум бездоказательно осознать реальность событий без отпечатанной страницы перед глазами, без слабого запаха свежей типографской краски, без перепачканных ею пальцев?
Поэтому, возможно, было бы правильнее сказать, что жителей радовало не само «осознание» того, что они принимали участие в «великих событиях», а уверенность в том, что четыре-пять дней спустя международная бульварная пресса подтвердит то, во что они уже были склонны поверить.
Люди в гостинице, конечно, были избавлены от подобной метафизики; их занимала забота иного рода: постараться как можно дольше, всю ночь, поддержать волнительность свадебного вечера, чтобы веселье сохранилось и на следующий день и не стало угасать раньше времени. Всякий знает, что хорошее торжество, как и страсть, переживает спад после своей кульминации. То, чем отличается торжество от любви – впрочем, не всегда – заключается в том, что о его спаде не принято говорить до тех пор, пока не станет слишком поздно.
Раздумья и размышления по этому поводу были бесполезны. Фактически, все это слишком часто было лишь знаком того, что вечер достиг своего пика и прошел его, и спад – следующее закономерное состояние. В результате чего, никто об этом уже и не думал. Другим следствием явилось то, что приглашенные без какого-либо открытого обсуждения легко повиновались этой незаметной закономерности, если не полностью из-за покорности судьбе, то по крайней мере из-за отсутствия выбора.
По этой причине Диоса Мелинда, карибская куртизанка без возраста, сказала «нет» Деймону Роуму час тому назад, хотя еще часом раньше она сказала «да» набобу из Чандрапура. Однако тот получил немного удовольствия, поскольку оно сводилось к праву быть избитым кнутом для скота из ротанга с ручкой из слоновой кости, принадлежавшим некогда его отцу. Диоса, пикантно украшенная нефритовым распятием, непостижимым образом превратилась в неприступную крепость. Она слегка шлепнула его, надо заметить, что всего лишь чуть-чуть, на этом все и закончилось. Сейчас набоб дулся, поскольку Диоса вырвала у него обещание жениться на ней, на месяц или около того, на время, достаточное, чтобы опять, после нескольких лет забвения, увидеть свое имя на страницах «Таун энд кантри». Вырвала она, конечно, и свадебный подарок. Он предложил опал. Она настаивала на его доме в Хемпстед-Хит. В конечном итоге они сошлись на участке земли на побережье в Антигуа, про который он почти забыл и что, как он понял сейчас, следовало оценить, как помешательство. Что касается кнута, то она не сказала, что не будет пускать его в ход совсем, все будет зависеть от ее настроения. Набоб понял, чем он может утешиться.
Деймон Роум, с другой стороны, хотя и получил прямой отказ, не стал унывать. Он и Диоса были старыми партнерами в игре взаимно обязывающих уступок, к тому же он предвидел неизбежный конец – сильную пощечину, от которой щелкнут зубы и боль отдастся в позвоночнике. Он надает ей пощечин, его рука уже дрожала в предвкушении, и после этого она, рыдая, уткнется ему в колени и будет восхищаться им, как если бы она была двадцатилетней невинной девчонкой.
Между тем они – Диоса, в невозможно обтягивающем спортивном костюме, Жоржи Песталоцци, Карлотта Милош и сам Роум – играли в бильярд. Было много незлобивой возни и грубоватых шуток с киями, и Роум был уверен, что игра скоро закончится.
Все были неожиданно поражены, когда в бильярдной появилась Клоувер, ведя с собой еще способных двигаться участников негритянского кубинского оркестра. Клоувер была в маске колдуньи, позаимствованной у хозяина гостиницы, – истинного швейцарца, гордящегося собой за то, что он может удовлетворить любое желание постояльцев, – и в бикини, из-за чего ко всеобщему удивлению, стала очаровательной. Клоувер сказала, что намеревается осуществить шаманский обряд, и хозяин гостиницы предложил ей использовать бильярдную, поскольку в ней был кафельный пол и отсутствовали ковры. Жертва, белый петух, торжествующе доложила Клоувер, была обещана.
Так как очки запотевали под маской, Клоувер задрала их на голову, и это придало ей такой фантастический вид, что и остальные, не очень обескураженные ее вторжением, немедленно увлеклись этой игрой.
Смахнув тяжелые бильярдные шары со стола, Диоса запрыгнула на зеленое сукно, и, яростно хлопая в ладоши, стала отбивать на нем семисантиметровыми каблуками прерывистый ритм.
Музыканты ответили тактами хоты, и Диоса, с выбившимися из узла на затылке длинными черными волосами, исполнила три быстрых оборота делавшего ей честь андалузского танца.
Очень скоро дикость и стремительность ее танца передались другим, и все стали в ритм постукивать киями по кафелю, аккомпанируя ей. Когда Диоса внезапно остановилась, ее стали упрашивать продолжить.
Но, казалось, Диоса больше никого не слышит. Потная, взъерошенная и раскрасневшаяся, она стянула через голову плотно облегающий свитер, обмахнула им на удивление острые груди и, повелительно щелкнув пальцами в направлении одного из музыкантов, взяла предложенную им рубашку. Туго обвязав ее вокруг талии, покачалась из стороны в сторону, как бы пробуя себя, и удовлетворенная тем, что ничто ей не мешает, разразилась совершенно не присущим ей смехом, сбрасывая все путы своей обычной элегантности и показывая себя такой, какой она была на самом деле – частью неразрывной цепи семи поколений карибских проституток.
Диоса вновь начала танцевать, и Деймон Роум, тоже не мелкая сошка в этом деле, стоял, вылупив глаза и открыв рот, говоря при этом Жоржи Песталоцци:
– Рвет, черт ее дери, сердце на части.
Именно в эту минуту в бильярдную вошел управляющий, гордо неся жертву – белого петуха. Однако, когда он увидел, что зеленое бильярдное сукно изодрано в клочья и поверхность стола раздроблена в щепки, он испустил истошный вопль. Петух закукарекал и, захлопав крыльями, подлетел прямо к Диосе. Та с испугу сделала шаг назад, оступилась и с глухим ударом упала на кафель.
Во внезапно нависшем молчании прозвучал лишь голос Деймона Роума, печально изрекшего истинную правду:
– Сегодня не мой день.
Спустя час у двери комнаты Диосы собралась небольшая группа людей. Появился доктор.
– Сотрясение, – коротко бросил он, – ничего серьезного.
Я уверен, что все будет в порядке. Но следующие несколько дней она должна провести в постели.
К этой минуте Роум был совершенно пьян и воинственно настроен.
– Если с ней все в порядке, что вы, док, так долго здесь делаете? А?
Клоувер старалась успокоить его, пока доктор, который сразу понял бесцельную враждебность Роума, пробирался к лестнице.
– Ты что, не слышишь меня, ты, грязный немецкий ублюдок? – сказал Роум, хватая доктора за лацканы пиджака. – Я спросил, что ты делаешь здесь, у этой упавшей девчонки?
Клоувер, испугавшаяся за доктора, который действительно был известным специалистом среди нейрохирургов, крикнула:
– Баббер!
Этого было достаточно. Баббер одну громадную руку положил на рот Роуму, а другой обхватил певца за талию.
Глава 10
– Пета в том, што это место, – сказала Карлотта из недр мягкого кресла, – выглятит как ателье для примерки готовых корсетов. – Она имела в виду бар в отеле «Георг V». И она добавила с веселым смешком: – Но, к сожалению, обычно их носят мужчины.
Сибил рассмеялась. Уже вечерело, весь день она провела в нескончаемых примерках. Кипы свертков лежали у ее ног, другие были отправлены в ее комнату, но основная партия должна была прибыть в Калифорнию через три недели. Она порадовалась, что заказала только два (ну три, быть может!) вечерних платья и что у нее хватило ума запасти впрок уйму костюмов, пальто и меховых манто. Эта одежда больше подходит для придорожных гостиниц или вагонов поезда, в которых она намеревалась проводить время с Полом. «Дживенси», «Баленсьяга», «Симонетта», «Шанель», «Ворт», «Ревилльон», «Карден» – названия фирм мелькали, как разноцветные лепестки в ее голове. Завтра она собиралась совершить набег на ведущие дома моделей по составленному ею списку. Наконец, пресытившись этим изобилием, она сделала глоток перно и улыбнулась.
Они дожидались Жоржи Песталоцци, вызвавшегося сопровождать Карлотту и Гэвина Хеннесси, который был занят поглощением желе, в то время как его подруга, огромная шведка Бигги, нервно расхаживала по соседней комнате. В последнее время самой модной шуткой стало говорить, что Хеннесси чудесным образом восстанавливает свои силы, тогда как Бигги, напротив, явно угасает. Хеннесси не открывал причины своей второй молодости (если она только имела место на самом деле). Когда накануне вечером его спросили об этом, он ответил: «Ничего не случится, если вы дадите по-дружески пинок под зад нашей матушке-природе. Заставьте старушку попрыгать, вот и все». С тех пор его свита забегала быстрее, а он стал медлительнее.
Появился Песталоцци и опустился на мягкую банкетку. Смокинг, который он заказал из Нью-Йорка по каталогу, был, вне всяких сомнений не caf? noir, как это рекламировалось, а жирным, тошнотворным caf? au lait. «Французский анархизм, – заявил он мрачно, – не исчез, но сменил свою доблесть на наглость и измельчал».
Ходдинг чувствовал себя неловко и был слегка не в духе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45