И всякий раз, как Христиана узнавала в рассказах старухи какую-нибудь
знакомую черточку, волнующий сердце нежданный порыв чувства, так щедро
изливавшегося у Поля, когда им овладевала любовь, она страдальчески
вскрикивала: "Ах!"
Удивленная этими странными возгласами, г-жа Онора усиленно старалась
заверить, что она нисколько не выдумывает.
- Истинная правда, ей-богу, как я говорю, так все и было. Никогда не
видела, чтобы мужчина так влюблялся!
- Он читал ей стихи?
- А как же! Читал. И все такие красивые.
Наконец обе они умолкли, и слышалась только тихая, однообразная пе-
сенка кормилицы, убаюкивавшей ребенка в соседней комнате.
В коридоре вдруг раздались все приближавшиеся шаги. Больную пришли
навестить Ма-Руссель и Латон. Оба нашли, что она возбуждена и что состо-
яние ее ухудшилось со вчерашнего вечера.
Как только они удалились, Андермат приоткрыл дверь и спросил:
- Доктор Блек хочет тебя проведать. Ты примешь его?
Христиана резким движением приподнялась на постели и крикнула:
- Нет... нет!.. Не хочу... Нет!
Вильям вошел в комнату и, изумленно глядя на нее, сказал:
- Да как же это?.. Все-таки надо бы. Мы в долгу перед ним... Прими
его, пожалуйста.
У Христианы было совсем безумное лицо, глаза непомерно расширились,
губы дрожали, и, глядя в упор на мужа, она крикнула таким громким и та-
ким звонким голосом, что, верно, он разнесся по всему дому:
- Нет!.. Нет!.. Никогда!.. Пусть никогда не является!.. Слышишь?..
Никогда!
И, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, что говорит, она вы-
тянула руку и, указывая на г-жу Онора, растерянно стоявшую посреди ком-
наты, закричала:
- И эту тоже... выгони ее, выгони!.. Не хочу ее видеть!.. Выгони ее!
Андермат бросился к жене, крепко обнял, поцеловал ее в лоб.
- Христиана, милая! Успокойся! Что с тобой? Да успокойся!
У нее перехватило горло, слезы полились из глаз, и она прошептала:
- Скажи, чтоб они ушли... Пусть все, все уйдут... Только ты один ос-
танься со мной.
Испуганный Андермат подбежал к толстой докторше и, осторожно оттесняя
ее к двери, забормотал:
- Оставьте нас одних на минутку, прошу вас. У нее лихорадка. Молоко в
голову бросилось. Я ее сейчас успокою и приду за вами.
Когда он подошел к постели, Христиана уже лежала неподвижно, с зас-
тывшим, каменным лицом, по которому катились безмолвные обильные слезы.
И впервые в жизни Андермат тоже заплакал.
Действительно, ночью у Христианы началась молочная лихорадка, и она
стала бредить.
Несколько часов она металась в жару и вдруг заговорила громко, отчет-
ливо.
В комнате сидели маркиз и Андермат, решившие остаться на ночь подле
нее; они играли в карты и вполголоса считали взятки. Им показалось, что
она зовет их, и они подошли к постели.
Но она их не видела или не узнавала. Белое как полотно лицо смутно
выделялось на подушке, белокурые волосы рассыпались по плечам, голубые,
широко открытые глаза пристально вглядывались в тот неведомый, та-
инственный, фантастический мир, где блуждает мысль безумных.
Руки, вытянутые на одеяле, иногда шевелились, вздрагивали, дергались
в непроизвольных и быстрых движениях.
Сначала она не то чтобы разговаривала с кем-то, а рассказывала о том,
что видит перед собою. И то, что говорила она, казалось бессвязным и не-
понятным. Вот она стоит на огромной каменной глыбе и не решается спрыг-
нуть, боится вывихнуть ногу, а тот человек, что стоит внизу и протягива-
ет к ней руки, - он ведь чужой, она мало с ним знакома. Потом она заго-
ворила о запахах и как будто вспоминала чьи-то полузабытые слова: "Что
может быть прекраснее?.. Есть запахи, опьяняющие, как вино... Вино
пьянит мысли, аромат опьяняет мечты... В ароматах впиваешь самое сущест-
во природы, всего нашего земного шара, прелесть цветов, деревьев, травы
на лугах, проникаешь в душу жилищ, дремлющую в старой мебели, в старых
коврах, в занавесях на окнах".
Потом у губ ее вдруг легли страдальческие складки, как будто от уста-
лости, от долгой усталости. Она поднималась в гору медленным, грузным
шагом и говорила кому-то: "Понеси меня еще раз, пожалуйста, прошу те-
бя... Я умру тут, больше сил нет идти. Возьми меня на руки... Помнишь,
как тогда, на тропинке... над ущельем? Помнишь? Как ты любил меня тог-
да!"
А потом она вдруг испуганно вскрикнула, и ужас наполнил ее глаза. Пе-
ред нею лежало мертвое животное, и она умоляла убрать его с дороги, но
осторожно, чтоб не сделать ему больно.
Маркиз тихо сказал зятю:
- Ей чудится осел, которого мы видели, когда возвращались с Нюжера.
А она теперь говорила с этим мертвым ослом. Утешала его, рассказывала
ему, что она тоже несчастна, гораздо несчастнее, чем он, потому что ее
покинули.
Потом она как будто противилась кому-то, отказывалась сделать то, что
от нее требовали: "Ах, только не это!.. Как? Ты велишь мне везти теле-
гу?"
Дыхание у нее стало тяжелым, прерывистым, словно она действительно
тащила телегу, из глаз лились слезы, она стонала, вскрикивала. Больше
получаса она все поднималась по крутой дороге и тащила телегу, в которую
ее заставили впрячься, - должно быть, вместо околевшего осла.
И, должно быть, кто-то жестоко бил ее, потому что она жалобно молила:
"Не надо, не бей! Мне больно!.. Ну, хоть не бей меня! Я повезу, повезу
телегу, я все сделаю, что ты велишь. Только не бей меня больше!"
Потом горячечное возбуждение улеглось, она уже не кричала, а только
тихо бормотала что-то до самого утра. Наконец она умолкла и впала в за-
бытье. Очнулась она только к двум часам дня и вся еще горела в лихорад-
ке, но сознание уже вернулось к ней.
Все же до следующего утра мозг отказывался работать, мысли расплыва-
лись, ускользали. Когда она просила что-нибудь, то не сразу вспоминала
нужные слова и с большим трудом подбирала их.
Ночью сон принес ей отдых, она проснулась с совершенно ясной головой.
Однако она чувствовала в себе великую перемену, как будто болезнь
принесла душевный перелом. Она меньше страдала и больше думала. То, что
было для нее так ужасно и совершилось так недавно, теперь словно уже
отошло в далекое прошлое, и она все видела в ясном свете мысли, каким
никогда еще не освещалась для нее жизнь. Свет, внезапно все озаривший,
тот свет, что загорается в сознании в часы тяжкого горя, показал ей
жизнь, людей, их дела, весь мир со всем в нем сущим совершенно иными,
чем она видела их прежде.
И тогда она почувствовала, что она покинута и одинока в жизни, еще
более одинока, чем в тот вечер, когда у себя в спальне, после возвраще-
ния с Тазенатского озера, думала о своей жизни. Она поняла, что люди
идут в жизни рядом, бок о бок, но ничто не связывает истинной близостью
два человеческих существа. Измена того, кому она так верила, открыла ей,
что другие люди, все люди, будут для нее лишь равнодушными спутниками на
переходах жизненного пути, коротких или долгих, печальных или радостных,
в зависимости от грядущих дней, которые предугадать нельзя. Она поняла,
что даже в объятиях этого человека, когда ей казалось, что она сливается
с ним, вся проникает в него, что они душой и телом становятся единым су-
ществом, они были близки лишь настолько, чтобы коснуться той непроницае-
мой пелены, которой таинственная природа окутала человека, обрекая его
на одиночество. Она хорошо видела теперь, что никто не может преодолеть
невидимую преграду, разъединяющую людей, и они далеки друг от друга, как
звезды, рассеянные в небе.
Она угадала, как напрасно извечное, непрестанное стремление людей ра-
зорвать оболочку, в которой бьется душа, навеки одинокая узница, как
напрасны усилия рук, уст, глаз, нагого тела, трепещущего страстью, уси-
лия любви, исходящей в лобзаниях лишь для того, чтобы дать жизнь новому
существу, которое тоже будет одиноким, покинутым.
Ее охватило непреодолимое желание взглянуть на своего ребенка, и,
когда его принесли, она попросила распеленать его: ведь она до сих пор
видела только его личико.
Кормилица распеленала малютку, и хрупкое тельце новорожденного заше-
велилось на глазах у матери в тех непроизвольных, беспомощных движениях,
какими начинается человеческая жизнь. Мать робко дотронулась до него
дрожащей рукой, потом губы ее сами потянулись к нему, и она осторожно
стала целовать грудку, животик, красные ножки, икры, потом, устремив на
ребенка неподвижный взгляд, забылась в странных мыслях.
Двое людей встретились случайно, полюбили друг друга с восторженной
страстью, и от их телесного слияния родилось вот это существо. В этом
существе соединились и до конца его дней будут неразрывно соединены те,
кто дал ему жизнь, в нем есть что-то от них обоих, от него и от нее, и
еще что-то неведомое, отличное от них. Оба они повторятся в этом сущест-
ве, в строении его тела, в складе ума, в чертах лица, в глазах, в движе-
ниях, в наклонностях, вкусах, пристрастиях, даже в звуке голоса и в по-
ходке, - и все же в нем будет что-то иное, новое.
Они теперь разлучились, расстались безвозвратно. Никогда больше их
взгляды не сольются в порыве любви, которая делает бессмертным род чело-
веческий.
И, прижимая к груди своего ребенка, она прошептала:
- Прощай! Прощай!
"Прощай", - шептала она на ухо своей малютке, и это было прощание с
тем, кого она любила, мужественное и скорбное прощание гордой души, про-
щание женщины, которая будет страдать еще долго, быть может, всю жизнь,
но найдет в себе силы скрыть от всех свои слезы.
- Ага! Ага! - закричал Вильям Андермат, приотворив дверь. - Поймал
тебя! Отдавай-ка мне мою дочку!
Он подбежал к постели, схватил малютку на руки уже умелым, ловким
движением и поднял к своему лицу.
- Здравствуйте, мадемуазель Андермат! Здравствуйте, мадемуазель Ан-
дермат!
Христиана думала: "Вот это мой муж!" - и с удивлением смотрела на не-
го, как будто впервые его видела Вот с этим человеком ее навсегда соеди-
нил закон, сделал навсегда его собственностью. И он должен навсегда
быть, согласно правилам людей, требованиям морали, религии и общества,
частью ее существа, ее половиной Нет, больше того - ее господином, гос-
подином ее дней и ночей, ее души и тела И ей даже хотелось улыбнуться,
так все это сейчас казалось ей странным, потому что между ними не было и
никогда не могло возникнуть ни одной из тех связующих нитей, которые
рвутся так быстро, но кажутся людям вечными и несказанно сладостными,
почти божественными узами.
И не было у нее никаких укоров совести из-за того, что она обманывала
его, изменяла ему. Она удивилась - почему же это? Наверно, потому, что
слишком уж чужды они были друг другу, слишком разной породы. Все в ней
было непонятно ему, и ей все было непонятно в нем. А между тем он был
хорошим, преданным, заботливым мужем.
Но, должно быть, только люди одного и того же духовного склада могут
чувствовать друг к другу нерасторжимую привязанность, соединяющую их
священными узами добровольного долга.
Ребенка снова запеленали. Вильям сел у кровати.
- Послушай, милочка, - сказал он. - Я уж просто боюсь и заикнуться о
ком-нибудь, после того как ты оказала доктору Блеку столь любезный при-
ем. А все-таки сделай мне удовольствие, разреши доктору Бонфилю навес-
тить тебя!
Христиана засмеялась - в первый раз, но вялым, равнодушным смехом, не
веселившим душу.
- Доктор Бонфиль? - переспросила она. - Вот чудо! Вы помирились?
- Да, да, помирились. Скажу тебе по секрету важную новость: я купил
старый курорт. Теперь тут все мое! Что скажешь, а? Какой триумф! Бедняга
доктор Бонфиль пронюхал об этом раньше всех и пустился на хитрость: стал
ежедневно наведываться сюда, справлялся о твоем здоровье, оставлял у
швейцара свою визитную карточку со всякими сочувственными словами. В от-
вет на его заигрывания я нанес ему визит, и теперь мы с ним в прекрасных
отношениях.
- Ну, что ж, пусть придет, если ему хочется. Буду рада его видеть.
- Великолепно! Благодарю тебя, милочка! Я завтра же его приведу. Не-
чего и говорить, что Поль постоянно просит передать тебе привет, шлет
наилучшие пожелания и интересуется нашей дочкой. Ему очень хочется пос-
мотреть на нее.
Несмотря на все мужественные решения, у нее защемило сердце. Все же
она пересилила себя.
- Поблагодари его от меня.
Андермат сказал:
- Он все беспокоился, не забыли ли мы сообщить о его женитьбе. Я ска-
зал, что ты уже знаешь, и он несколько раз спрашивал, как ты на это
смотришь.
Христиана напрягла всю свою волю и тихо сказала:
- Передай ему, что я вполне его одобряю.
Вильям продолжал терзать ее:
- И еще ему очень хочется знать, как мы назовем нашу дочку. Я сказал,
что мы еще не решили, Маргарита или Женевьева.
- Я передумала, - сказала она. - Я хочу назвать ее Арлеттой.
Когда-то, в первые дни беременности, они с Полем обсуждали, как наз-
вать будущего ребенка, и решили, если родится девочка, назвать ее Марга-
ритой или Женевьевой, но теперь Христиана не могла больше слышать эти
имена.
Вильям Андермат повторил за нею:
- Арлетта... Арлетта... Что ж, очень мило. Ты права. Но мне хотелось
бы назвать ее Христианой, как тебя. Мое любимое имя... Христиана!
Она тяжело вздохнула.
- Ах, нет! Имя распятого - символ страданий.
Андермат покраснел: такое сопоставление не приходило ему в голову; он
торопливо поднялся и сказал:
- Ну, что ж, Арлетта - красивое имя. До свидания, дорогая.
Когда он ушел, Христиана позвала кормилицу и велела, чтобы колыбель
ребенка поставили у ее постели.
Когда легкую, зыбкую колыбель с пологом на согнутом медном пруте, по-
хожую на зыбкую лодочку с белым парусом, поставили у широкой кровати,
мать протянула руку и, дотронувшись до уснувшего ребенка, прошептала:
- Бай, бай, моя маленькая. Никто никогда не будет любить тебя так,
как я!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35