Это просто невероятно. Марино не мог сам уйти из жизни. Его «ушли». И так будет с каждым упрямцем, не желающим прогнуться под правительство (лидер Cocaleros на очереди).
Никки была права, не доверяя Монтенегро. Прикинулся демократом, а сам потихоньку избавляется от неугодных и формирует новую тайную диктатуру, куда более мощную и жестокую, чем та, явная, пару десятилетий назад. А он… он… способствует этому. Он предатель… но по какой причине он им стал?
Он предатель без всякой на то причины. В отсутствие перспектив и не сумев найти верного места в потоке истории, пошел на поводу низменных желаний. Хотел принять участие в великих событиях, не разбирая, кто на какой стороне. Словно без разницы, кем быть – судьей, палачом или жертвой. Зона тени, зона теней… Пришло время показать, кто чего стоит, кто из какой породы высечен.
– Тебе что-нибудь нужно? – спросил Браудель.
Себастьян сдержался и не стал говорить о Марине.
– Пиксель совсем плох. Это из-за отца…
– Отчасти да. Он рассказывал тебе о Nippur's Call? Он борется с депрессией, играя в эту игру. Погряз в ней по уши. Начал с любовницы вождя, но сейчас все усложнилось. Он превратился в женщину, сочетающую в себе две личности – днем она воительница, охраняющая заколдованный лес, а ночью становится шлюхой, укладывающейся под проезжающих там путешественников. Он тут с тобой разговаривал, а сам, небось, рвался к себе в отдел, засесть за компьютер. Эта игра его пожирает. Мы можем потерять его.
– Прямо как в «Полтергейсте», – заметил Себастьян. – Стена, пожирающая каждого, кто приблизится.
Он не принял слова Брауделя всерьез. Нужно признать, что по отношению к Пикселю эта версия звучала несколько комично: взрослый человек, потерявшийся в «Стране Чудес». Тоже мне, Алиса.
– Пиксель уже давно смирился со скорой смертью отца, – продолжал Браудель. – Человеку… бывает нелегко прийти в себя после таких потерь.
Говоря о Пикселе, не имел ли Браудель в виду самого себя? Может, это то, на что намекала Инес? Что причиной странности Брауделя явилось самоубийство его матери, а он так до конца и не оправился после этого? И если Пиксель блуждал в паутине Nippur's Call, то не делал ли того же Браудель, рисуя на экране своих неистовых химер? Или сам Себастьян, в своих фотоколлажах? Может быть, это и есть то самое место, которое в жизни занимает фантазия? Замысловатое убежище, созданный ими самими, уход от реальности.
Но Себастьян-то никого не терял. Или терял? Нужно ли дождаться смерти, чтобы считаться потерявшим близкого человека? В памяти всплыла строчка из песни Сода Стерео: «Она брала мои мысли, как револьвер».
– Это не самоубийство, – наконец обронил он.
Не стоило торопиться. Так можно плохо кончить.
– Недавно я видел Марино по телевизору. Как-то не вяжется с тем, что случилось.
– Тем не менее.
Себастьян припомнил последний разговор с Инес. Сейчас она, наверное, бежала в аэропорт, чтобы сесть на ближайший рейс до Ла-Паса и сфотографировать злополучный мост, благодаря Марино прославившийся на всю страну. И составить конкуренцию своему коллеге в Рио-Фухитиво.
Он почувствовал настоятельную необходимость выйти из «Светлой комнаты». Вырваться из сумрачной вселенной, в которую превратилась его жизнь. Страстно захотелось вернуться в Антигуа.
17
Вернувшись домой, Себастьян обнаружил там письмо от отца. Ностальгия взяла верх, и он потихоньку собирал деньги на билет до Рио-Фухитиво. У него не осталось причин продолжать жить в Штатах, а его «оппозиция индустриально-технологическому обществу» исчерпала себя, превратившись в пустую риторику, относящуюся к другой эпохе. Он жаждал вдохнуть аромат эвкалиптов своего детства и атмосферу стадиона во время игры любимой команды. Хотел увидеть своих детей и встретить последние годы жизни в пригородном домике, в тени плакучих ив. Себастьян обрадовался и пожелал, чтобы отец поторопился с приездом. Так странно будет вновь встретиться со ставшим незнакомым отцом. А для того будет еще более странным вернуться в Рио-Фухитиво, который он покинул еще одноэтажным, с черно-белым телевидением и обнаружить, что здесь все так разительно переменилось: фасады домов и улицы времен его детства стремительно исчезают с лица города; прошлое, изгнанное и погребаемое настоящим, и настоящее, немилосердно погребаемое будущим.
С ногами забравшись на диван и поигрывая цепочкой Себастьяна на шее, Никки лениво водила глазами по страницам учебника судебной медицины. Сквозь жалюзи проникал свет послеобеденного солнца, освещая ее тело и оставляя в тени ноги и озабоченное выражение лица. Себастьян рассказал об отце.
– Я за тебя рада, – кивнула она. – А вот его мне жаль – он даже не представляет, что его здесь ждет. Уверена, он пожалеет, что вернулся. Ему больше подходит жить вдалеке отсюда и продолжать идеализировать Рио-Фухитиво.
– Ты в порядке?
– Да, а что?
– Тебя вроде что-то тревожит.
– У меня скоро дурацкий экзамен.
Себастьян пошел к себе в комнату и позвонил сестре.
– Ну и что? – Патриция осталась равнодушной к желаниям отца. – Мне без разницы, приедет он или нет. За все эти годы он не написал мне ни единой строчки, так чего мне радоваться? Тоже мне, любящий папочка.
Она сменила тему и поинтересовалась, надумал ли он что-нибудь по поводу ее идеи начать активную эксплуатацию Цифровых Созданий. Себастьян, который, сам не зная почему, до сих пор откладывал решение в долгий ящик, вдруг ответил «да», опять же, сам не зная почему.
– Отличная новость, братишка! Приходи ко мне в офис, обсудим детали и подпишем контракт. Как насчет завтра в одиннадцать?
– Послезавтра.
– С твоей скоростью в бизнесе странно, что еще никто не украл у тебя идею. Завтра.
И повесила трубку. Вот так. Он ушел из «Имадженте» из-за царящего там менталитета, сутью которого было: реклама – это обнесенное каменной стеной царство коммерции, передовой отряд рынка, на лету срывающий малейшие ростки искусства. Патриция по всем параметрам отлично подходила агентству, а он, хоть и знал, что нет искусства без коммерции, хотел, чтобы акцент ставился на искусство. То, чем он занимался в «Тьемпос Постмо», было искусством, и то, что делал в Цитадели – тоже…
Но нужно отдать должное «Имадженте». Разработанная ими рекламная кампания правительства была превосходна, очень артистична и тонко исполнена (поговаривали о внесших свежую струю иностранцах, но на самом деле в агентстве работали только боливийцы). От телевизионной рекламы Монтенегро, где он подает руку нищему у порога часовни Уркупинской Девы, на глаза зрителей наворачивались слезы, и они – пусть даже на мгновение – забывали о слезоточивом газе, которого недавно вволю надышались учителя, и о всяческих притеснениях крестьян, выращивающих коку.
Да, следовало отдать должное. Он закончил так же, как и «Имадженте», – работая на правительство. Монтенегро и его приспешники тянут алчные лапы, захватывая всю страну, дом за домом, пока не настанет миг, когда в оппозиции не останется никого. Благодаря рекламе и анкетам, демократия обещала и позволяла создавать диктатуры куда более совершенные, нежели установленные путем военных переворотов диктатуры прошлого. И так же, как стирались следы военных действий, можно было стереть и столкновения со сторонниками возрождения коки, запечатленные телекамерами на прошлой неделе: немного усилий – и сделанное правой рукой незаметно уничтожалось левой.
Себастьян пристроился рядом с Никки, положив голову ей на грудь. Она ласково перебирала пальцами его волосы, и Себастьяну захотелось рассказать ей о Цитадели. Никки того заслуживала, особенно теперь, когда Вара постепенно уходила в прошлое и их отношения понемногу входили в прежнюю колею – немного пресноватую, но такую успокаивающую. Агрессивное воображение Никки всегда вызывало у него беспокойство, а теперь все потихоньку успокаивалось и становилось на свои места. Может быть, в дальнейшем, когда их отношения окрепнут и он будет чувствовать себя увереннее, это воображение сможет получить место в их жизни. Кто знает. Малыш осьминожек. Эта смуглая кожа, такая манящая. Этот аромат тела, смешанный со сладковатым запахом духов. Это размеренно бьющееся сердце – оно стучит совсем не так, как его, которое то помчится, то замедлит свой бег, словно крадущиеся шаги за спиной…
– Знаешь, малыш…
– Да, знаю.
– Да? неужели?
– У тебя встал и ему срочно надо.
– Нет, дурочка.
– А что тогда?
– Все, теперь не скажу.
– Не очень-то и хотелось.
Минута слабости миновала. Он не расскажет ей о Цитадели.
Себастьян включил телевизор и пробежался по каналам новостей. Основной темой было самоубийство Марино. Принято единогласно. Чейто жалкий голосок пытался воспротивиться и заявить, что истинным виновником этой смерти стало правительство, но его быстренько придушили, утопив вескими авторитетными заявлениями о прогрессирующем старческом слабоумии покойного. Добряк-мэр с огромными аляповатыми усами выражал прискорбие в связи с кончиной Марино, но подчеркивал, что каждый живет и поступает, как считает нужным, и если Марино решился на такой шаг, то значит нам остается только смириться.
Себастьян выключил телевизор.
На следующий день он встретился с сестрой. Патрисия ждала его в офисе вместе со своей дочерью Натальей. Девчушка забавлялась, фотографируя все вокруг своим «геймбоем». Это была последняя модель, на кассету помещалось порядка тридцати черно-белых фотографий. Технология самая примитивная, изображение едва ли имело разрешение сто двадцать восемь на сто двенадцать пикселей. Но это неважно – самое интересное заключалось в том, что эти фотографии можно было раскрашивать, рисовать поверх них или подписывать тексты, увеличивать и уменьшать, вставлять пометки и даже делать стикеры с помощью карманного принтера той же марки.
– Дядя, улыбочку!
Пришлось нацепить гримасу, выражавшую полное и беспредельное счастье. При виде племянницы с «геймбоем» в руках ему открылось будущее: эти ребята с самого начала привыкают относиться к фотографии по-иному; для них полученное изображение – это не конечная цель, а лишь точка отсчета, самое начало. Щелчок камеры – не финиш, а только старт. Лет через десять поколение его племянницы будет смеяться над страстями, которые бушуют вокруг этой темы сегодня.
Патрисия провела экскурсию по новым помещениям агентства. Компания изрядно выросла и теперь занимала два этажа. В коридорах сновал персонал, несколько представителей беспокойной и старательной молодежи, творческие работники с сотовыми телефонами и «Palm Pilots» в руках. Вокруг значительно больше компьютеров, принтеров и сканеров.
– Не жалеешь, что ушел?
– По правде говоря, нет.
– Гордец хренов.
Смуглая девушка в очках и туфлях на таких тонких и высоких шпильках, что больше походили на штыри для охоты на вампиров, протянула ей фотографию модели в бикини, которую собирались поместить на рекламный календарь одной из авиакомпаний. Патрисия внимательно осмотрела снимок и попросила, чтобы увеличили глаза и сузили талию. Затем они снова вернулись к ней в кабинет.
Наталья фотографировала плакат – развалившийся в снегу полярный медведь. Себастьян подошел поближе и прочитал надпись в нижнем правом углу: «Каникулы в Антарктике». Что-то не так. Только вот что?
Патрисия расписала ему амбициозный план: согласно ее словам, они в три месяца могут заполонить страну Цифровыми Созданиями. Кто-то может покупать и коллекционировать кукол с взаимозаменяемыми телами и головами, кто-то календари, открытки и плакаты. Они договорятся с порталом, который будет предлагать их продукцию on-line.
– Это придется сделать, даже если тебе не очень хочется, – заявила исполненная энтузиазма сестра. – Не мы – так другие. Патента у тебя нет, торгового знака тоже. Ты не защищен даже фиговым листком. Тебе кажется, что это только вопрос денег, но тут речь идет и о самозащите.
Патрисия права. Он мог бы подумать над ее предложением раньше, и не пришлось бы связываться с Цитаделью. Он вынужден был так поступить, чтобы подзаработать и иметь возможность предложить Никки… Но это не оправдание. Он прекрасно знает, что основным мотивом его согласия на работу в Цитадели были не деньги.
– Сколько?
– Fifty-fifty.
Себастьян представил себе Цифровых Созданий, заполонивших весь город и всю страну. Химеры повсюду. Куклы с телом Ракель Уэлч и головой Че в рюкзаках школьников (рыжая девчонка щелкает их на свой «геймбой»). Вгоняющие в дрожь календари – голова Варгас Льосы и тело Маргарет Тэтчер. Открытки с телом Монтенегро и головой добряка-мэра.
Это уже слишком. Заявив Патрисии, что он не согласен, Себастьян выскочил из офиса, хлопнув за собой дверью.
На следующий день Исабель вела себя так, будто в прошлый раз между ними ничего не происходило. Она отдала ему папку и попрощалась.
Себастьян остановился в дверях. Он собирался что-то сказать, но Исабель знаком попросила его молчать. Затем бросила быстрый взгляд вправо, влево и на потолок, словно пытаясь удостовериться, что их не записывают. Ее губы сложились в беззвучное слово: «У-хо-ди-те». И снова: «У-хо-ди-те». По-крайней мере, так показалось Себастьяну. Отсюда? Из Цитадели?
Исабель развернулась и направилась к столу. Себастьян вышел из кабинета, на ходу разглядывая содержимое папки.
На этот раз его заданием было уничтожить дядю Юргена. Юрген, легенда его детства, который время от времени приезжал за своим племянником в Дон Боско на красном мотоцикле с коляской, вызывая жгучую зависть ребят. Он был такой славный, всегда делился сладостями и катал по кругу, пока ребятня толкалась в ожидании родителей. Себастьян надевал шлем и представлял себя вторым пилотом самолета времен Первой мировой войны, отважно встречающим огонь неприятеля, затаившегося на соседних улочках. Ветер бил в лицо, и Себастьян был безмерно счастлив. Через несколько лет, с падением Монтенегро, в газете написали, что дядя Юрген возглавлял военизированную группировку на службе у диктатуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22