"Опель» впереди уже наддал и выскочил на поперечное шоссе.
— Притворяются, что меняют, — сказала Амалия.
Задняя правая дверца той машины была открыта, к порожку прислонено запасное колесо. Стекло передней дверцы опущено, оттуда выглядывает темноволосая голова. И сзади сидел кто-то.
— А может, все-таки меняют? — с надеждой спросил Берт.
Амалия оглянулась и увидела, что сзади очень быстро наезжает автомобиль, свернувший с шоссе следом за ними.
Он проскочил слева — в нем тоже за рулем сидела женщина, — и едва он ушел вперед, как донеслись едва слышные щелчки, и переднюю дверцу «БМВ» словно вспороло — это было снова как в кино: на глянцево отливающей под солнцем голубой поверхности возникли черные дыры — полукругом. И сейчас же опять затрещало: «по-по-по-по», — но в этот раз, видимо, срикошетило в открытую дверцу, потому что из нее выпал человек в джинсовой куртке с автоматом в руках — головой вперед, — свалив колесо, приставленное к дверце.
Амалия быстро, жадно заглянула в ту машину. Солнце туда не попадало, но было видно, что кто-то шевелится на переднем сиденье, как раненый краб. «Уходам» — сказал Умник и рванул вперед, с заносом, и продырявленный «БМВ» прыгнул назад, и вот они уже на поперечном шоссе, и на них наезжает указатель: «Зандам, 4 км».
— Хорошо, за нами никого не было, — прогудел Умник. — Пришлось бы изображать свидетелей происшествия, о-хо-хо… Говоришь, будут ждать еще у Марты?
— Ничего я не говорю, — сказала Амалия.
Ее внезапно и сильно затошнило; перед глазами была широкая спина человека с автоматом, его черная кудрявая голова, лежащая на колесе, лицом вниз. И тот, второй, что шевелился, как краб в корзине. Она глубоко вздохнула, перебарывая тошноту, и выговорила:
— Не думаю, чтобы ждали. Три группы убийц — это надежно, больше просто не надо.
— Этим людям не жалко, Амми…
— Слишком много исполнителей — тоже нехорошо. Люди пробалтываются, опять-таки полиция, — объясняла Амалия, чтобы не молчать. — Ты понял, что они были американцы? — Он помотал головой. — Одежда, обувь… латины, скорее всего. И — крепыши, тренированные. Полиция таких не любит в Европе. Но все-таки, когда будем выходить у Марты, надо включить машинки. — Она потрогала Невредимку на поясе; машинка была теплая — нагрелась от ее тела. — Ты молодец, что не хочешь это никому продавать. Ты — Умник…
Он мрачно ухмыльнулся и продекламировал:
— «…Кто покупал, кто продавал, кто лгал, кто слезы лил…»
— Что-что?
— Это стихи, Амми.
Она спросила, что за стихи, и он в трех фразах объяснил ей, кто такой был Оскар Уайльд, думая при этом, каково ей приходится и как замечательно она владеет собой, и что эта невежественная американская девочка понимает все, что надо понимать хорошему другу, — как она мгновенно поняла и то, почему он хочет скрыть Невредимку от всего мира, и то, почему он соорудил все-таки эти машинки — предвидя, как события пойдут дальше. И поняла без всяких слов, почему он, опять-таки все предвидя, передал Клему Гилберту свой автомобильный двигатель: потому что нельзя было не попытаться отдать его миру. Ее можно будет научить массе разных интересных вещей — научить читать книги, научить системно понимать окружающее. Языкам, конечно же. Отважный маленький рыжик… Он не думал о мертвецах, оставшихся позади, может быть, впервые в жизни он всерьез размышлял о женщине — и когда они проезжали железнодорожную станцию в Зандаме, и когда проскочили по очередной развязке на дорогу в Занстадт. На мгновение он ощутил острую тревогу — как все пойдет, когда они окажутся взаперти, в его пиренейской усадьбе?..
Колеса прошелестели по узенькой деревенской улице; вот поворот налево — к дому Марты Лионель. Благостная тишина, обычная благостная тишина, лишь вдалеке блеют овцы; еще поворот, и впереди обнаружилась сама Марта. Она ехала на велосипеде за покупками; в корзинке, прикрепленной к рулю, сидела кошка.
— Там у них шум-тарарам, — сказал Джо Бернанос. — Старикан объявил общий траур, сам, говорят, нацепил черный костюмчик.,
Речь шла о Лентини; имя его, как было принято, не называлось, и Джо на всякий случай говорил шепотом.
— Потерял семерых крестников… — Бернанос покачал головой. — Трое в больнице, четверо в морге.
— В газетах говорилось о восьми, — сказал Мабен. — Пять убитых. Странно.
— Ничего странного, прикупили кого-нибудь из местных. Не в том дело, Жако: твои-то подопечные живы? А охрана? Это они их… того?
— Огневого контакта не было. Подопечные скрылись вместе с моим человеком, — еще невыразительней, чем обычно, произнес Мабен. — Возможно, вместе с ними скрылся человек Ренна. Пока всё.
— Это точно? — наседал Бернанос.
— Точно, точно…
Мабену не хотелось рассказывать, как три часа назад ему позвонили и тонкий голосок промяукал, что «одна его молодая знакомая» просила передать — его друзья живы-здоровы, они очень Мабена благодарят, и еще просила не поминать ее лихом.
— Одной заботой меньше, — сказал он.
— Или больше, — возразил Джо. — Теперь они возьмутся за твоего парнишку. По-моему, должны взяться. — Бернанос стремительным движением подхватил со стола чистый бумажный квадратик и сложил вдвое. — Говорю тебе — тарарам, его тридцать лет так не прикладывали, старикашечку нашего. Лучшие из его охотников за скальпами: Мигун, Кречет, Эрви-Удавка… Слышал о таких?
— Не по моей части, — сказал Мабен.
— Они как раз и лежат в морге. — Джо аккуратно складывал бумажного голубя; было видно, что Бернанос не верит старому другу. Он спросил еще раз:
— Говоришь, не было огневого контакта? А какой был?
— Никакого! — уже с раздражением ответил Жак. — Не знаю, да и знать не хочу, кто перестрелял этих мигунов!
— Зря, зря, это зря, — пробормотал Джо. — Если Старикан считает, что…
— Ты думаешь, если он поймет, что его людей перебили не мы, он не будет охотиться на господина Гилберта?
— Нет.
— Так что тогда за разница?
— Злость, — изрек Бернанос. — И месть. Он остаток души продаст сатане, чтобы отомстить. Его тогда не остановишь… Впору ехать к нему и объясняться.
— Ты рехнулся, братец Джо.
— Скоро рехнусь, Жако. С твоими идиотскими делишками.
Он смял голубя, бросил на пол и выудил из кармана дискету. Все свои записки он подавал на дискетах, которые — по крайней мере, теоретически — мог прочесть только Мабен.
— Полюбуйся, мой красавчик. Полюбуйся и подумай. Пока.
Мабен заранее знал, что он там прочитает: купили того стража закона, возможно, купили этого. Надо опять ехать к фэбээровцам и объяснять им, что белое — это белое, а черное — черное…
Он вставил дискету в компьютер и увидел именно то, что ожидал. Купили еще одного — наверняка — и двоих предположительно. Нет, с Уэббом разговаривать далее бессмысленно; надо упросить своего шефа, чтобы он побеседовал с их высоким шефом или с министром юстиции. И упросить немедленно, потому что Джо прав: разъяренный Лентини медлить не будет.
Синьор Лентини был более, чем разъярен; ему было страшно. Джо Бернанос, ни разу в жизни не видевший его воочию — только на экране, когда демонстрировались оперативные съемки, — понял правильно: процветающему старому бандиту не бывало страшно с шестьдесят первого года. Тогда его жизнь воистину висела на волоске, но сейчас ему было страшно от непонятности. После побоищ на шоссе его голландский резидент сразу бросился на ферму «Баггес» (которую они только что нашли с немалым трудом, выбросив кучу денег) и установил, что немцы-охранники в этих побоищах не участвовали. Они сидели на месте, уехал только хозяин со своим инженером, своей бабой и старшим охранником. Невозможно было представить, чтобы эти четверо управились с его людьми; тем более невозможно, что их было не четверо — старший охранник (по докладу резидента) был куплен с потрохами и сам предложил схему операции. И тоже погиб. Трое! Три дилетанта положили семерых его профессионалов! Один Тони по кличке Кречет стоил семерых.
Старый гангстер, одетый в костюм для гольфа (столь же дорогой, как у старого господина Уайта, то есть у дядюшки Би), ходил большими шагами по лужайке за своим домом (очень похожим на дом старших Гилбертов в Майами), пытался переварить все это и управиться со страхом.
Прошлым утром он послал в Амстердам своего порученца Марино, необыкновенно шустрого молодца из новой поросли, чтобы тот собрал информацию и, главное, уцепился за след беглецов. Через тринадцать часов Марино доложил, что резидент насосался наркотиков и валяется в отключке — ну, это было понятно: ротозей полагал, что курносая уже стучит в его окно и ухмыляется Однако же, по мнению Марино, операция была организована чисто, даже мастерски, без упущений: о том, как она развивалась, рассказал ему один из раненых, которому досталось меньше, чем другим (пришлось подкупить полицейских, чтобы проникнуть в больницу). Шустрый Марино успел также побывать в морге, опознал своих и старшего охранника-немца (по фотографии) и клялся, что их побили из каких-то небывалых пушек: входные отверстия — размером с долларовую монету, а выходные — в два кулака. При этом — согласно рассказу раненого — объекты не стреляли в группу Эрви, в их машине были подняты стекла. По голосу Марино было слышно, что он ничего не понимает и сам готов насосаться наркотиков и накрыть голову подушкой… Насчет же беглецов он ничего доложить пока не мог — этого, впрочем, Лентини и не ждал от него так скоро.
Старый гангстер вышагивал по лужайке, круто поворачивая каждые двенадцать шагов. Это заменяло ему бег трусцой. Не в том он возрасте, чтобы бегать, ему стукнуло семьдесят, хотя по лицу и фигуре нельзя было дать больше пятидесяти пяти: высокий, плотный, но не толстый, глаза не потеряли блеска и живости, в волосах почти не видно седины, а усы угольно-черные. В траве, внимательно глядя на хозяина, лежали два ротвейлера — поворачивали за ним массивные головы.
— Вам только жрать подавай, бездельники, — проворчал Лентини.
В Европе была еще ночь; следующего доклада от Марино можно было ждать лишь через несколько часов — главного доклада: куда утекли два американца, за головы которых Лентини были обещаны такие деньги, которых он сроду не зарабатывал. Впрочем, не только обещаны — он ведь и аванс получил, и позарез не хотелось думать о том, чтобы этот аванс возвращать.
И, главное, — в нем сидел страх. «Что же, я не Господь Бог, — подумал он, — а нам, смертным, надлежит страшиться».
Старый Лентини был грешник — и знал это, — но греха гордыни за ним не водилось. Он никогда себя не переоценивал. И сейчас он знал, что боится своих мальчиков, тех, что служат ему глазами, ушами и руками. В Нью-Йорке осталась группа Кречета, в Чикаго — группа Мигуна. О чем подумают эти мальчики, когда узнают о побоище? О том, что Папа послал их вожаков на смерть. Их, и еще троих товарищей; Джулио, помощник Мигуна, был настоящий ас. Папа Лентини и помыслить не мог, что его боевики могут восстать против его власти, но понимал, что, потеряв уверенность в его мудрой предусмотрительности, при случае могут и предать. Тем более что им нечем было заняться, некому мстить: в Голландии его люди воевали не с равными себе, не с людьми другого Папы. Против них были их обычные жертвы — законопослушные телята, ничто, живые манекены для стрельбы…
Погоди, сказал он себе, этого они не должны знать. Да, так. Прикажу Марино говорить, что наших друзей перестреляла охрана немецкого филиала «Дженерал карз» Да, так! Мальчики будут мстить… насколько я им позволю. Снова поверят в меня и в себя. И — пенсии семьям, жирные пенсии… их я назначу прилюдно, на панихиде, когда привезут тела.
Он круто повернулся, пошел к дому; собаки встали и побрели следом. Камердинер открыл заднюю дверь, хозяин кивнул ему и через черную прихожую, кладовую и малую буфетную прошел на кухню — повар по кличке Луковица кинулся навстречу. «Кофе подай…» — проговорил синьор Лентини, уселся за обширный чистый стол и приказал камердинеру: «Ступай наверх».
Нет, страх не прошел, когда появилось это решение — насчет мальчиков. Страх стал размытым и всеобъемлющим, как в детстве, когда отец показал ему картинку, на которой страшный, членистый, словно лангуст, дьявол подавал молитвенник святому. Он вдруг явственно вспомнил это: коричневого костистого дьявола с выступающим хребтом и рогами, похожими на клешни лангуста, святого в багровой мантии, отрешенно смотрящего в сторону, и свою маленькую руку на поле картинки, и свое острое недоумение: как же так, дьявол не боится креста и молитвенника, не боится святого — от него нет никакой защиты?!
Что сожгло машину Кречета? Что перевернуло машину Эрви?
Луковица подал кофе и бисквиты. Лентини машинально подул в чашечку и отставил ее. Они нас смели, подумал он, и поднялся.
Повар всплеснул руками, но промолчал. «С дьяволом не совладаешь», — вертелась в голове мысль, когда Лентини поднимался к себе в кабинет. Он понимал, что до завтрашнего утра ничего решать не следует, но страх подгонял, требовал решения. Остановившись перед распятием, Лентини перекрестился с той же самой мыслью своего детства — что дьявол не боится ни креста, ни молитвы.
В камине горели два полена, положенные накрест: камердинер затопил, потому что день был холодный и с океана дул свежий ветер. Лентини присел перед камином на корточки и подумал: надо решить сейчас, пока не догорел огонь. Второй заказ, под который аванс еще не получен, — обезвредить или убрать молодого Гилберта. Тоже колоссально дорогой заказ и стократно более опасный… Тысячекратно более опасный, если этот изобретатель, дружок Гилберта, снабдил его своим дьявольским оружием.
Дьявольским… оружием… Лентини покатал эти слова на языке, еще не осознавая их истинного смысла. И вдруг хлопнул себя по лбу, едва не упав с корточек на спину: вот где достойное дело! Заполучить секрет такого оружия, и вы не будете мне нужны, господа из «Мобила», — вот вы где у меня окажетесь!
Огонь, хотя и неяркий, жег лицо. Лентини, покряхтывая, поднялся на ноги. Решено. Охотники за скальпами перероют нашу маленькую старушку-Европу и поймают изобретателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44