Зато не было более благодарного слушателя у меня, когда я рассказывала девочке в афрокосичках о своих интервью со звездами! Никогда не забуду ее глаза – живые, с блеском, с интересом, – когда я травила ей эти бесконечные байки, специально для нее наполовину выдуманные. Мне кажется теперь, что я приезжала туда именно за этим, раз от раза, рассказывать вот эти самые рассказы, пока хозяйка медной горы, моя подруга, бесконечно устраивала свою личную жизнь, а также в порядке самоутверждения ковала светлое будущее дочери.
Но кумиры нужны не только женщинам, но и мужчинам, кстати. Им – совсем для другого. Мужчины берут от мувистаров стиль одежды и манеру поведения, жесты, определенные фразы… Иногда целую линию поведения! Вспоминается, как в конце благословенных 80-х мир буквально заполнился мужчинами в длинных черных пальто, с необыкновенно элегантным наклоном головы, с почти неуловимым прищуром (чуть не написала: «карих») глаз… И как неспешно держали мужчины 80-х двусмысленные речи, которые, смешные, не понимали сами (ибо даже Залман Кинг их не понимал!), как, вваливаясь на интимное свидание дождливой ночью, небрежно эдак дарили ромашки…
Ромашки эти, в отличие от задохлого фильмового прообраза, были крепкие, русские, садовые, а в случаях больших чувств, я слышала, даже заменялись герберами.
Я, например, получила таких ромашек две, с разницей в полгода. Очень хорошо, чисто зрительно, помню обе. Может, оттого, что я была тогда моложе и память моя была сильна, а может, оттого, что незабываемое время тогда было… Время, когда кумиры приходили в нашу жизнь когда хотели. Время, когда жизнь нашу еще можно было изменить.
Вечер курьезов
Моя тридцатилетняя подруга, красавица Анжелка по кличке Энджел, еще только шла ко мне, а я уже увидела, что ребенок совершенно опупел. Полугодовалое дитя по имени Красотка, ее дочь, таращила глаза и готовилась выпасть в смысловой обморок. «Еще бы», – подумала я, по-быстрому дотягивая через трубочку коктейль, глядя на них исподлобья.
С тех пор как началась громкая музыка, ребенку было явно не по себе: по инициативе ее мамы мы сегодня выдвинулись в «ветеранский» ночной клуб в центре города. Я заехала за ними и помогала собираться. Энджел недавно сделала себе роскошную химию большими кольцами, купила клубные сапоги на каблуках и какую-то совершенно невыносимой красоты сексуальную кофточку. Красотку мы одели в сверхдорогущий прикид («Вот для меня навсегда останется загадкой, – вздыхала Энджел, – как это детская одежда может стоить в полтора раза дороже взрослой»), а на Красоткину голову очень модно пристроили бандану. Когда девушки были полностью готовы, Энджел посадила дочку в кенгурятник и нацепила себе на живот.
И вот теперь у Энджел наметился какой-то хахаль, а Красотка, как назло, выпадает из обоймы.
– Ты понимаешь, – возбужденно шептала она мне в коридоре, пока я переодевала кенгурятник с нее на себя, – мужик классный, как раз то, что надо. Между прочим, он ведь на нас двоих клюнул, подошел именно ко мне и Красотке. Ты положи ее пока в машину поспать… Или там посиди с ней.
– Ладно, может, мы покататься съездим. Ключи дай, – говорю я. – Тебе удачи. Звони, если что.
Хорошо, что Красотка меня не боится. Вообще, у меня свои планы на это время были, ну так теперь что ж… Я выхожу из клуба.
Красотка слабо хнычет. Некоторое время мы стоим на свежем воздухе, благостно дышим. «Ты моя девочка», – говорю я, беру ее крошечную голову в свою руку и оглядываюсь, высматривая машину.
На самом деле – я ловлю себя на этой мысли – я высматриваю не машину, я высматриваю его. С ним у меня в этом месте назначена встреча.
В моей ладони скапливается невыносимая нежность, переливается там, подобно блику в лунном камне. Но самый главный лунный камень у меня при этом в груди. Там просто лунная глыба какая-то… Я непроизвольно улыбаюсь, воображая себя когда-нибудь в будущем матерью.
И вдруг откуда-то справа: «Привет». Я поворачиваюсь – лицо все такое же, как в фильмах, – но совсем другое, человеческое. И чертовски удивленное на этот раз: «Это твой ребенок?»
– Нет, – отвечаю я, – подруги моей.
– А где подруга?
– А подруга в клубе, у нее там роман по ходу дела начинается.
Лицо у него становится еще более изумленное и слегка злое, но он ничего не говорит, молчит. Я знаю его матримониальные принципы, читала в интервью. Да что там! Сама же в двух интервью о них и писала.
Некоторое время проходит в молчании. Потом я говорю:
– Поедем на Воробьевы горы, покатаемся?
– Поедем, – отвечает он как бы нехотя.
Мы недолго едем по ночной Москве: Красотка блаженно спит в своей персональной люльке сзади, он сидит рядом, просто смотрит по сторонам. Я думаю о том, как хорошо, что в этой машине коробка-автомат и мне не надо мучиться с незнакомой механикой. Все наши мысли (я чувствую) постепенно сливаются в один большой позитив, и внутри салона восстанавливается тишина особой тональности. Очень теплая такая тишина.
А за окном проплывают пейзажи немыслимой красоты… Вряд ли кто из гостей нашего города знает, как прекрасна Москва ранней летней ночью на исходе рабочей недели. Потому что узнать это можно, только живя в этом городе изо дня в день, годами. В пятницу вечером, июньскими нежными сумерками, дорожное движение слегка замирает, люди становятся доброжелательнее, а в самом воздухе города чувствуется предвкушение волшебной ночи – первой из двух, когда можно будет всласть поспать, или вдрызг напиться, или хорошенько поразвратничать, не думая о вечном дефиците времени, не взглядывая поминутно на стрелки часов… И поутру роскошно терять время: никуда не торопясь, валяясь в кровати с телефонной трубкой, пультом от телевизора и специальным «кроватным» подносом с остатками завтрака/полдника/ужина. (Обед в выходные в столице отсутствует по той причине, что в обед все и просыпаются.) Причем московские «пятница-вечер» могут быть прекрасны как в дождь, так и в сухую погоду. В дождь вся иллюминация Москвы превращается в ярчайшие длинные полосы на черном асфальте, в роскошные спектральные разводы на лобовом стекле, переходящие в настоящее замирание сердца…
Я говорю об этом моему спутнику. Он удивляется: «Переходящие в замирание чего?» Мы смеемся.
– Сердца! – кричу я. – Сердца! Не говори, что не знаешь этого слова!
Если б не мои постоянно полушутливые интонации, он взял бы меня сейчас на понт, враз дал бы почувствовать себя маленькой глупой девочкой. Еще бы: ведь я москвичка, а он приезжий. (Приемные дети Москвы любят ее еще больше, чем мы, родные, но показывать это считается у них почему-то неприличным. Напротив, приветствуется цинизм.)
Мы подъезжаем к Воробьевым. Я осторожно паркуюсь под каштанами. Народу здесь, как всегда, валом. Отдельным рядком стоят свадебные лимузины, резвятся невесты. Некоторое время мы с ним колдуем над задним сиденьем, вынимая Красотку из люльки. В руке он держит бейсболку, чтобы, как только выйдем из тенистой аллеи на смотровую площадку, залитую светом, надеть ее и пойти, спрятав лицо под козырек, чтобы люди не бросались за автографом.
Во время наших первых встреч я очень боялась появляться с ним в людных местах, боялась резких проявлений звездного шовинизма у простого люда. Но нет, неожиданно для себя я открыла, что он умеет так стушевываться, что его почти никто не узнает.
Самое интересное, Красотка даже не просыпается, когда я вынимаю ее из люльки и пристраиваю в кенгурятник. Все это я делаю не так чтобы очень умело, к тому же ужасно боюсь ее уронить, но она спит, и все тут.
Затем мы неторопливо выходим на аллею. Навстречу нам празднично плывут смеющиеся пары. Кто-то, всматриваясь, узнает его, поднимается легкое, неуверенное волнение, люди идут, долгое время оглядываясь.
– Пора надевать бейсболку, – говорю я.
Как мне бывает жалко его в такие минуты, что он не может жить так же, как и любой другой нормальный человек. «Такова специфика профессии, – неизменно и невозмутимо отвечает он, – чем работаешь, тем и в люди выходишь».
Как жаль. Неожиданно я обнимаю его за шею и целую. Наши редкие моменты физического контакта всегда застают его врасплох. Сначала он как бы отступает от меня на полшага, затем раскрывается всем вербальным фоном и, повернувшись ко мне с искрящимся молодецким взором, пытается наши целования продолжить. Но нет, мы уже идем дальше. Тот шаг, в течение которого это было возможно, был три шага назад.
К тому же на груди у меня, художественно распустив слюни, спит Красотка. Поняв это с некоторым опозданием, он раздраженно косится на ребенка. Я усмехаюсь, наблюдая за ним. Всегда-то нам что-нибудь мешает.
Когда я сделала с ним первое интервью, у нас обоих возник сильный эмоциональный резонанс, но он выжидал, когда мне «полегчает», потому что не хотел рисковать тем, что осмысленно достигнуто в тридцать шесть лет, завоевано в тридцать восемь и уже несколько лет сбалансированно существует: жена, семья, ребенок. Это то, что называется – тыл. Потом, конечно же, мне «полегчало»… Но я внезапно прониклась большим уважением к этому священному для него понятию: тылу. Не человек красит тыл, а тыл человека, гы-гы. Мы с ним тогда так и не переспали. А потом уже было второе и третье интервью и еще какие-то материалы и совместные работы…
Я ходила на его спектакли, хвалила его фильмы… Редко созванивались, еще реже виделись. Раз от раза он пытался втянуть меня в орбиту своей жизни, но мне этого уже было не надо. Тем более что он бесконечно ездил сниматься на два-три месяца на натуру, да и меня все время срывало в какие-то командировки, наши графики хронически не совпадали… Мы жили на разных планетах.
Но все-таки я всегда хотела быть рядом с таким человеком, как он. Любить за талант. Поддаваться на красочные эмоциональные провокации. Ощущать на себе влияние мощнейшей мужской харизмы и временами чувствовать себя рядом с таким человеком очень женщиной – то, чего мне так не хватает в этой жизни. Мне кажется, все это он хорошо понимал. А потому в редких встречах все-таки мне не отказывал.
Теперь мы с ним опять идем и разговариваем. Я – с чужим ребенком на пузе, он – размахивая черной бейсболкой в руке, которая никак не подходит к его светлым льняным штанам и льняной рубахе. Все вместе это выглядит нелепо и немного смешно. Мне приходит в голову, что эта встреча запомнится, наверное, лучше других… Вечер курьезов.
Он тем временем рассказывает про свой последний спектакль, постановка которого никак «не идет», уж очень тяжелая вещь. Я слушаю, одновременно соображая, могу ли я напроситься на репетицию посмотреть. Красотка спит безмятежнейшим сном. Мы подходим к смотровой площадке, он ловко надевает бейсболку, одновременно привычным жестом, почти условным рефлексом чуть нагибая голову. Все движения у него такие слаженные, такие изящные. Пластика невероятная.
Когда мы «выходим в люди», его уже никто не узнает. Красотка, напротив, вдруг просыпается и начинает изумленно таращиться по сторонам. Мы выступаем эдаким красивым семейным трио. Он что-то продолжает рассказывать, когда к нам подскакивает борзый фотограф с украинским акцентом и предлагает «сфоткатся». Мы дуэтом говорим «нет». Тогда фотограф начинает напирать на меня:
– Девушка, девушка, у вас такой красивый молодой муж, такой красивый от него ребенок, ну давайте зафиксируем вас на прогулке. Прекрасный кадр будет, поверьте, прекр-р-расный!
Тем временем я слышу, как моего «молодого мужа» разбирает смех, особенно после слова «молодой»: из-под козырька бейсболки доносится глумливое квохтанье. Фотограф, несмотря на то что находится на близком от него расстоянии, «молодого мужа» решительно не узнает и продолжает меня уговаривать, неожиданно перейдя уже на одесский акцент и «ты». Я наконец решаюсь:
– Мужчина, – говорю я ему, – это не мой муж и не мой ребенок. Поверьте, никакого смысла в этом снимке нету.
– Ну уж нет, – внезапно негромко, но четко возражает мой «молодой муж», – давайте сфоткаемся.
И, сняв бейсболку, он поднимает как будто к солнцу красивое сияющее лицо и, обняв меня за талию, придерживая левой рукой Красотку, становится в профессиональную стойку перед объективом:
– Я не ее муж, потому что мы еще не расписаны. Просто она сегодня не в настроении. Снимайте.
Фотограф между тем стоит столбом.
– Ты соображаешь, что ты делаешь?! – в ужасе шепчу я. – Здесь могут быть папарацци! Завтра же этот снимок будет на первых полосах желтой прессы. Да еще с ребенком! Ты представляешь, что тебе дома будет?
– Не лезь ко мне домой, – недобро одергивает он меня, ослепительно улыбаясь при этом, – поверь мне, я представляю это гораздо лучше, чем ты.
Вот они, звездные выкидоны, – не будь я знакома с ними, я бы, наверное, сейчас же убежала бы. Или упала бы в обморок. Фотограф внезапно отпотевает и начинает суетливо бегать вокруг нас, судорожно дергая затвор своего старенького «Зенита». Собирается народ, как в зверинце.
– Ой, смотрите, это же… – с оттенком истерики произносит какая-то женщина.
Тут срабатывает затвор, и фотограф нас наконец «фоткает». И сразу за ним следует шквал вспышек любительских «мыльниц». Опережая его всего на десятую долю секунды, я успеваю вскинуть обе ладони и закрыть ему лицо. Его рука с бейсболкой уже идет вверх, он уже пригнул голову. Вокруг поднимается какой-то нереальный ажиотаж, Красотка принимается рыдать… Мы еле-еле уносим ноги. «Дочурка» наша еще долго не может успокоиться, заливаясь слезами. Оставив ее в машине с мувистаром и не сказав ему ни слова, я возвращаюсь на площадку и бодро-злым шагом подхожу вплотную к фотографу.
– Ну что, – ядовито замечает он, – вы все-таки решили купить фотографию?
– Да, пожалуй, – нарочито небрежно отвечаю я, – вместе с негативом.
– Что так? – Он ехидно блестит глазками.
– Очень негативы люблю, – с сердцем отвечаю я, – собираю их в отдельную коробочку.
Подумав, он называет мне цену. Я ахаю, хватаюсь за сердце, и мы начинаем торговаться. В машину я возвращаюсь довольно скоро, с пленкой, вынутой при мне из «Зенита».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24