Пусть посмотрят они на комбайн, потрогают его железные части. Пригодится им это. Хранит она в себе детские свои воспоминания, чем-то дороги они ей, – будут когда-нибудь вспоминать и они.
Она зашла за ребятами в садик. Детей только что покормили, и по расписанию они должны были спать. Они лежали в кроватках во дворе, в тени полосатых тентов, но никто не спал, – разве заснешь в такую духоту? Ребята шалили, сбрасывали с себя простынки, задирали ноги, перекликались; те, что постарше, незаметно от воспитательниц толкали и щипали друг друга и, воткнувшись лицом в подушки, давились смехом. Усыпить их было безнадежное дело, и воспитательница лишь для порядка прохаживалась между койками и одергивала шалунов: пусть хотя бы просто полежат после обеда. Андрюшка мигом вскочил, увидев мать. Павлик тоже увидел Любу, сел на кровати. Люба быстро договорилась с воспитательницей, сказала ребятам: собирайтесь!
– А куда? – весь так и встрепенулся Андрюшка.
– Увидишь.
– Нет, ты окажи – куда?
Объяснять при других детях Люба воздержалась: ее пацаны, конечно, завопили бы от восторга и только бы добавили беспорядка. Сказала им, когда отошли от садика уже на приличное расстояние. Андрюшка тут же заорал и стал скакать по дороге в дикой пляске, вскидывая руки и ноги. Павлик отнесся спокойней: он еще не мог сразу взять в толк, что это значит: навестить в поле дедушку с его комбайном. Но тем не менее и он оживленно и охотно зашлепал своими желтыми сандаликами за братом, бежавшим впереди.
Пыльная дорога вошла в рожь, и сразу же обдало жаркой сушью, настоявшейся в хлебах. В ушах зазвенело от зноя и стрекотания кузнечиков. Мелкая серая птаха, притаившаяся на дороге, в горячей пыли, вспорхнула у Андрюшки из-под самых ног, напугала его внезапным шумом крыльев, стремительным своим взлетом. Андрюшка, пережив секундный столбняк, кинулся за ней вдогон. Следом – Павлик, и у них завязалась игра: Андрюшка убегал, как та птичка, а Павлик торопился его настичь. Андрюшка позволял ему приблизиться и снова убегал из-под его протянутых рук вперед по дороге. Павлик захваченно смеялся, оглядывался на мать. Люба поощрительно улыбалась. Павлик, радуясь поддержке, тому, что мать тоже вместе с ними в этой игре, опять азартно бросался в погоню – с громким криком, смехом, визгом. Любу веселили их визги, тихая радость нежно трепетала где-то глубоко внутри нее.
И вдруг, как никогда не случалось раньше, с силой, даже сжавшей горло, к ней прихлынуло ощущение счастья, которое у нее, несмотря ни на что, все-таки есть. Это счастье – вот эти ее два вихрастых смешных визжащих пацана, вот эта, до каждого своего бугорка и ямочки, знакомая ей дорога среди ржи, которой они идут, с ромашками и васильками у края, окрестный степной простор, ласково обнимающий ее и детей светом и теплом, старый ее отец, чье морщинистое, в загаре, лицо, светлые, серые, бесконечно родные глаза сейчас она увидит…
25
Зерноочистительный агрегат поломался опять. И это – когда жатва уже в разгаре, все уборочные звенья работают в полную силу, с полей идет густой поток зерна… Только что, совсем недавно, его чинили, заплатили сто рублей крановщику…
Василий Федорович редко выходил из себя, но тут не сдержался, дал главному инженеру крепкую нахлобучку.
С агрегатом вообще с самого начала получилось неладно. Его смонтировала в прошлом году бригада шабашников, взяла шесть тысяч. Принимая от них агрегат, следовало устроить серьезную проверку, а Илья Иванович был чем-то занят, отвлечен, посмотрел поверхностно и подмахнул акт. Когда же пришло время пускать агрегат в дело, выяснилось немало неисправностей, по шабашников тех уже и след простыл. Доделывали, направляли свои мастера, не зная толком электрооборудования, в спешке, потому что был уже самый канун уборочных работ. С прошлого лета, имея в запасе почти что год, агрегат можно было отлично наладить: пересмотреть все узлы, опробовать в работе, тщательно отрегулировать. Про это предколхоза напоминал Илье Ивановичу не раз, тот заверял, что помнит, меры принимает, к уборочной все будет в полном порядке.
И вот уборочная, и что же? Так агрегатом заблаговременно и не занялись, как следует не наладили, а теперь – опять пожарные темпы, лишь бы как-нибудь действовал, не тормозил обработку зерна. А если он опять станет, совсем выйдет из строя, – – тогда как? Сорвется все: засыпка в амбары семян, сдача зерна государству. Кто персональный виновник? По чьей вине столько лишних трат, убыток колхозу? По-настоящему следовало бы все эти расходы взыскать с главного инженера, да еще, в пример другим и в острастку, снять с руководящей должности…
Все это Василий Федорович высказал Илье Ивановичу на гладко утрамбованной, чисто выметенной площадке колхозного тока, возле высокой, на железных опорах башни молчащего агрегата, из которой слышался лязг инструментов возившихся там слесарей. Илья Иванович оправдывался, объяснял, что была договоренность с «Сельхозтехникой», это она подвела, тянула, тянула, да и отказалась в последний момент, но оправдание это звучало слабо, Илья Иванович сознавал, что непростительно прошляпил, надо было нажимать сильней, давно уже бить тревогу, председатель полностью прав. Он замолчал, удрученно угнул голову. Пряди черных волос повисли с его лба. Очки тоже сползли по хребтине потного носа – словно бы под тяжестью слов, что падали на главного инженера; Илья Иванович, сумрачно моргая, поддергивал их рукою.
Завтра утром, заключил Василий Федорович, предельный срок, агрегат должен действовать. И с гарантией, что больше не остановится, исправно отработает всю уборочную до конца. А если этого не будет – пусть Илья Иванович пеняет тогда на себя. Ни разу Василий Федорович еще не наказывал главного инженера, но – что заслужил, то заслужил…
С Ильей Ивановичем у председателя была многолетняя дружба. Это он, Василий Федорович, когда Илья был еще парнем, трактористом, заметил его техническую одаренность, сметливость, подал ему идею насчет института и потом всячески поддерживал и опекал его в учебных делах, старался, чтоб работа оставляла ему побольше времени для учебников и чертежей. И поэтому вести с главным инженером, которого он сам выпестовал, этот напряженный, резкий разговор и заключить его такой угрозой – Василию Федоровичу было тяжело и неприятно.
Он отошел к своей машине, сел, по прежде чем ехать, достал из кармана таблетку валидола и сунул под язык.
– Куда теперь? – опросил Леша.
– Поехали! – махнул рукой Василий Федорович вперед, просто в пространство.
Леша плавно тронул, поехал небыстро.
Василий Федорович, с отключенным лицом, с которого еще не сошла краска, более, чем обычно, отяжеленно покачивался в мягком кресле.
Навстречу пылил оранжевый «Москвич» Капустина.
– Останови, – сказал Василий Федорович.
Остановился и «Москвич», поравнявшись с «Жигулем». Вылез Капустин – широкогрудый, в клетчатой ковбойке, с буйной копной волос, выгоревших светлыми островками.
– Откуда?
– Проехал по полям, глянул, как работают. Простоев пока нет.
– Пшеницу не кончили?
– Добирают, – сказал парторг. – Быстро, в общем, скосили.
– Зерна много теряют?
– В полове зерна нет, я проверял, комбайны вымолачивают полностью. При выгрузке, бывает, чуток мимо кузова сыпанут… Но вообще-то, конечно, могли бы чище работать. Может, оттого, что еще не приладились…
– Поедем, поглядим.
Василию Федоровичу не хотелось появляться в правлении неостывшим. Там его наверняка ждут с какими-нибудь делами, просьбами, наверняка какие-нибудь происшествия. Он знал свою подверженность цепной реакции: подсунется под такую его руку какой-нибудь пустяк – и легко сорваться опять, накричать на безвинного человека. Лучше проветриться на степном ветерке, успокоить себя той отвлекающей отрадой, что есть в быстром лете машины по накатанным полевым дорогам.
Леша знал, что надо сейчас Василию Федоровичу, и разогнал «Жигуль». Засвистел ветер в квадратном проеме открытых боковых окон. Тусклое солнце вспыхнуло па пыльном капоте, заставляя сощурить глаза.
Сердце, несмотря на таблетку, продолжало ныть, и все тело Василия Федоровича было налито какой-то тупой усталостью.
Да, усталости в нем все больше и больше. И не проходит уже она с отдыхом, как раньше, а так и остается внутри, лежит и давит каменными своими пластами. Усталость не от работы, не от самих дел, за которые он отвечает, за которые с него спрос. Сами дела не могут так утомлять, они интересны, от них даже бодрость и новые силы, когда что-то выходит. Получается, усталость в нем оттого, что рядом с хорошей, радующей работой немало и такого, что тормозит и нарушает планы, подчас даже ставит их, а то и весь колхоз, в критическое положение. Вот хотя бы эта история. Сколько таких стычек приносит ему каждый день! Причем случай с Ильей Ивановичем не такой уж типичный. Илья Иванович не лентяй, не безразличен к делу, он как раз старательный, выкладывается, как только может. Но нет у него административной жилки, и еще он просто зашивается, слишком много на него взвалено, не умеет за всем досмотреть, всюду успеть. Гораздо чаще бывает хуже, вот как в случае с шабашниками, что схалтурили, только бы сорвать деньги. Или как поступили свои слесаря, что недавно занимались починкой агрегата и выполнили это спустя рукава, во время работы выпивали, тоже – те же шабашники… А сколько вокруг просто лени, всякого нерадения, расхлябанности, разгильдяйства, такого, с чем Василию Федоровичу приходится непрерывно и беспощадно каждый день воевать, потому что иначе нельзя, иначе и хорошая работа погибнет, сойдет насмарку, не принесет никакого проку. Вот куда тратится львиная доля его энергии, нервов, здоровья. А вовсе не годы виноваты, не трудности председательской должности. Если бы ничего этого не было, ничего этого не знать, будь все честны и добросовестны – сколь легче и радостней был бы его председательский труд. Ведь это – творчество, сродни любому другому, с такими же высокими взлетами воображения и волнующих страстей, в нем одновременно вдохновение художника и полководца: задумывать, намечать, видеть мысленно, каким через год, через три, через пять лет будет хозяйство, что оно будет давать, как облегчится труд, какими достатками наполнится каждый колхозный дом, и вести людей в эти желанные дали…
– Сверни-ка, – тронул Василий Федорович за локоть Лешу.
«Жигуль» погасил скорость, запрыгал по мелким бороздам чисто убранного поля. На нем сеяли горох, да он не получился, сушь не дала налиться стручкам; желто-зеленую ботву свезли коровам, а поле поднимали под зябь. По дальнему краю шел оранжевый «Кировец» на гигантских, выше «Жигуля», резиновых колесах, тащил за собой ленту черной как смоль земли.
Василий Федорович доехал до края пахоты, посмотрел на отвесный срез почвы: глубоко ли берут плуги. Он невольно залюбовался жирной, густой чернотой земли, под верхней сухой коркой сохранившей рассыпчатую рыхлость. Земля всегда была интересна, притягательна для Василия Федоровича, даже как-то вкусна ему, его глазам и чувствам. Совсем по-крестьянски, как делали его отец и дед, а до них, наверно, незнаемые им предки, Василий Федорович любил брать комья и разминать в ладонях, чувствовать совсем живое их тепло, улавливать пахучее их дыхание, снова и снова, как всю свою жизнь, восторженно и преклоненно думать – какое это богатство, вот эта простая, нехитрая с виду земля, как выше оно всех придуманных людьми сокровищ, потому что оно истинное, безусловное и ничем не заменимое: лишь пока она есть, земля, пока она жива, родит и кормит, живет и будет жить и сам человек…
Василий Федорович и в этот раз подержал земляные комья в руках, испачкал пальцы в их благородной черноте, посмотрел вслед трактору – как быстро и широко растут за ним бугристые борозды. Поговорил с Капустиным: неужели не переломится погода и дальше, до самой осени, будет все время только сушь да сушь? Может, не стоило бы сейчас поднимать поле, подождать бы с ним? А то ведь совсем иссохнет оно до посева, плохо придется семенам… Ну и год же несуразный! Все перекосил, весь порядок, и не знаешь теперь – как лучше, как выгадаешь, как прогадаешь…
А еще бы лучше – совсем не пахать, сделать только поверхностную дисковую обработку. И влага сохранится верней, и почвенная структура не пострадает, и от эрозии сохранней… А урожаи на непаханных полях даже выше. На Украине, в соседних областях, уже не первый год так делают на сотнях тысяч гектаров и убедились, что такой метод оправдан.
– А Елкин? – назвал Капустин первого секретаря. – У него же мания – сорняки. Как он постоянно твердит: первый враг земледельца – сорняк. И второй его постоянный девиз: пахать глубже и только с отвалом! Земля должна быть как пух! За безотвальную пахоту он такое устроит – головы не сносить!
– Что верно, то верно, – вздохнул Василий Федорович. В памяти его ожила прошлогодняя беседа с Елкиным – об этой самой безотвальной пахоте. Василий Федорович осторожно прощупывал секретаря – не попробовать ли? В газетах много про это пишут, хвалят метод, перенесенный с сибирских целинных земель.
– Читаю, читаю эти статейки… – сказал Елкин пренебрежительно. – Вот они у меня сложены, – кивнул он на нижнюю полку этажерки. – Все больше одни журналисты их пишут… Не спеши. Придет директива – и мы отвальные плуги закинем, никуда не денемся. А пока, – нажал он жестко голосом, – художественную самодеятельность не разводи, тебя не на драмкружок поставили…
…Еще через десять минут езды, перевалив пологий холм, увидели вдали желтую мглу от работающих комбайнов.
Пшеница занимала сто двадцать гектаров. Косить ее начали вчера. Шесть комбайнов, уступом, один за другим, с разрывом метров в десять – пятнадцать, шли по середине поля, срезая последнюю полосу пшеницы. Дойдя до конца полосы, до полевой дороги, по которой приближался «Жигуль», каждый комбайн поднимал жатку, выезжал на дорогу и поворачивал вправо, направляясь на другой участок, тоже с пшеницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38