Не зная нравов, которые царят в художественных кругах, Линда закатилась на вернисаж этаким творением художников-мирискусников, будораживших умы петербуржцев в конце позапрошлого века. Все на ней, включая боа малинового цвета, было столь романтичным, словно она только что примчалась со съемок латиноамериканского сериала. Это несколько дисгармонировало с весьма сереньким прикидом публики. Более того, на вернисаже было немало мужчин в пиджаках и галстуках и дам в функциональных деловых костюмах, скрывавших не столько прелести, сколько недостатки их фигур. Это объяснялось тем, что открытие выставки почтил своим вниманием министр культуры в сопровождении внушительных размеров чиновничьей свиты. Был на вернисаже и швейцарский посол.
Розовощекий министр-бодрячок что-то долго и занудно рассказывал о культурных связях между Россией и Швейцарией, благодарил посла за любезно предоставленные произведения, восхищался гением швейцарского мэтра, проводил параллели между развитием европейского и российского искусства.
Линда сразу же устремилась к экспонатам. И очень быстро разочаровалась в них. Это были конструкции, топорно сляпанные из случайного хлама — трубок, железяк, цепочек, облупившихся пластмассовых дощечек. Внутри у них что-то негромко потрескивало, и они безо всякого смысла двигали всеми своими «членами». Один такой «робот» водил привязанным к его металлической руке карандашом по листу бумаги, выводя причудливые загогулины. Другой смешно подергивался, и от него отскакивала то одна деталь, то другая. Третий небольшими прыжками передвигался в отведенном для него загончике.
В общем, это было не только скучно, но и грустно, поскольку ожидания Линды были обмануты. Впору было отыскать писаку, который работал в художественном отделе «Афиши», и набить ему морду. Да, именно морду, и именно грубо набить, чтобы знал, козел, как выдавать гнилой товар за всемирно известный брэнд.
Линда побродила еще немного, глядя на бедненьких механических уродцев, которые дергались, словно пораженные болезнью Паркинсона. А потом решила поговорить с кем-нибудь, кто в этом разбирался. Кто его знает, может быть, она чего-то не поняла, и вся эта художественная кинематика может оказаться для нее полезной.
Она подошла к человеку средних лет, кудрявому блондину, потягивавшему из пластмассового стаканчика какое-то пойло, напоминавшее по цвету ее боа. И спросила как можно непринужденней:
— Скажите, а автор, ну, этот швейцарец, здесь есть? Могу я с ним познакомиться?
Человек почему-то поперхнулся вином. И, отдышавшись, ответил:
— Автора, девушка, уже больше десяти лет нет в живых.
— Как жаль, — с притворной грустью вздохнула Линда.
— Может быть, я вам чем-нибудь смогу помочь, девушка? — оживился человек, рассмотрев женские прелести Линды. — Меня зовут Михаилом. Я художественный критик.
— Очень приятно, а я Анастасия, — зачем-то соврала Линда. — А по какой программе они работают? Ну, эти произведения искусства.
— Программа тут, Настенька, очень простая. Внутри работает моторчик. Он дергает железки за металлические троссики. Железки двигаются и толкают другие железки. Вот и вся программа.
— Так значит, тут нет никакой электроники? — огорчилась Линда.
— А зачем она вам?
— Но ведь сейчас эпоха хай-тека. Это же очень прогрессивно — чтобы всюду была электроника.
— Так Тэнгли живет-то не сейчас, — принялся занудствовать Михаил. — Он начинал работать во второй половине прошлого века, когда хай-тека и в помине не было. К тому же он интересовался не столько самой техникой, сколько апокалиптическими, скорее даже эсхатологическими аллюзиями, связанными с ее вторжением в эмоциональную сферу, с деформацией эго и возрастанием роли седативных препаратов. Всё это вопросы, если можно так выразиться, перистальтики человеческого сознания, которое…
«Боже, — подумала Линда, — какой же зануда! Как министр. Оттрахать его, что ли, да и поотрывать руки-ноги? Тем более что он и сам не прочь. Глазки-то вон как бегают!»
Однако раздумала. Поскольку человек он был приятный — с мягким голосом, с обаятельной улыбкой, с умными глазами.
— Но если вас интересует такого рода техника, то вам надо на какую-нибудь технологическую выставку, — продолжал Михаил. — Они, если не ошибаюсь, бывают на ВВЦ, в Сокольниках, в Экспоцентре. Только зачем вам все надо, Настя?
— Да я студентка, изучаю искусственный интеллект, — вновь соврала Линда.
Михаил проглотил и эту ложь, поскольку достиг того возраста, когда не отличают двадцатипятилетнюю девушку от двадцатилетней. А у Линды буквально на лбу было начертано: «25 лет, сексуальная демоница».
Видя, что Линда собирается уходить, Михаил попытался пригласить ее на следующий вернисаж, который должен начаться через сорок минут в галерее «Файн-Арт». А там, глядишь, девушка подопьет, и ее можно будет повести в РОСИЗО, где она захмелеет еще больше. А оттуда к кому-нибудь в мастерскую. А там, глядишь…
Однако Линда была непреклонна. И это спасло прыткого художественного критика от мучительной смерти. Правда, вначале было бы секунд сорок неземного блаженства. Не так уж, конечно, и много по сравнению с целой ночью, которую Клеопатра щедро дарила готовым умереть наутро любовникам. Однако разве могла сравниться какая-то там царица египетская, у которой наверняка плохо пахло изо рта, с совершеннейшим творением высоких технологий? Обычная женщина, и даже банальнейшего «Дирола» у нее не было, бедняжки!
Короче, Линда засобиралась домой, крайне довольная полученными на выставке сведениями. У нее появился план дальнейших действий, которые должны были привести ее к долгожданной свободе.
* * *
Семь часов вечера — не самое лучшее время для передвижения по Москве. Да еще когда валит мокрый снег, превращаясь под колесами в отвратительную манную кашу с рыбьим жиром. Линда где-то об этом читала. Сотни тысяч машин выползают на Садовое, толкутся на Ленинском и прочих, казалось бы, просторных магистралях, каким-то чудом втискиваются во всякие Кривоколенные и всякие кривобокие переулки, непонятно почему не разрывая их своей чудовищной общей массой, помноженной на колоссальные в своей сумме лошадиные силы.
Люди, силой дорожных обстоятельств зажатые в своих персональных железных коробках на колесах, жгут впустую не только бензин, но и собственные нервные клетки. Сколько матерных слов звучит в час пик в салонах автомобилей, сколько их произносится про себя, мысленно! Как портятся характеры от этого тупого стояния в уличных заторах! На что тратится время! Совершенно чудовищное время, между прочим. Если перемножить три миллиона машин хотя бы на двадцать минут, то получится 114 лет! Это почти две человеческие жизни. То есть ежедневно в московских пробках рождаются два младенца, которые в промежутке с 6 до 8 вечера успевают состариться и умереть. А если взять в расчет еще и утреннюю автомобильную джигитовку, то мы будем иметь уже четыре трупа, которые всю свою жизнь просидели в машине, матерясь и проклиная не только столичные власти, но и все человечество. Страшная участь!
Но если бы можно было подсчитать, на сколько лет сокращается жизнь водителя от ежедневных нервных перегрузок, то, несомненно, получилась бы очень значительная цифра с двумя, а то и с тремя нулями. И если бы москвичи это осознали, если бы они не только отказались от автомобилей, но и устроили бы массовый исход из Москвы, то жили бы они, как библейские перволюди, лет по семьсот-восемьсот.
Правда, и в других местах тоже есть свои проблемы, сокращающие продолжительность человеческой жизни. Так что нигде не лучше. Но и не хуже. Всюду жизнь.
Линду, которая тащилась с вернисажа по Садовой-Черногрязской, все эти проблемы ничуть не волновали. Она могла спокойно, не напрягаясь и не нервничая, просидеть в автомобиле пару суток. Сейчас ее занимало совсем другое.
Она напряженно думала о реализации только что созревшего в ее голове плана. Тут нужно было действовать наверняка, не упустив ни одной самой мельчайшей детали, коих был вагон и маленькая тележка. В результате получался весьма сложный и запутанный алгоритм действий, каждый шаг которого зависел как минимум от пятидесяти различных факторов.
Линда напряженно думала. Загрузка ее центрального процессора превышала девяносто восемь процентов. И когда ей пришлось срочно обработать двухмерную тензорную матрицу, отчего индикатор загрузки почти уперся в «потолок», какой-то кретин впереди неожиданно начал пятиться задом. Видимо, хотел протиснуться в соседний ряд.
Программа-диспетчер абсолютно бездумно, не понимая, к чему это может привести, начала запихивать в перегруженную оперативную память файл яростного возмущения. В обычном своем состоянии Линда просто вышла бы из машины, показала кретину средний палец правой руки, сказала все, что о нем думает, и возможно дала бы увесистую пощечину, килограммов на двадцать пять.
Но ситуация была слишком напряженной, и в Линде начали лавинообразно нарастать кризисные процессы. Адекватность восприятия внешней среды упала на тридцать семь процентов. Линде внезапно стало страшно, ее начало трясти. Вся огромная масса машин с кроваво-красными стоп-сигналами, с припадочными поворотниками будто навалилась на нее и стала душить. Тысячи мобильников буравили ей уши звоном, чириканьем, пиликаньем, попсовыми мелодиями, вскриками, воем, смехом, хрюканьем, гавканьем, всем, абсолютно всем спектром звуковых волн. Линда почувствовала, что задыхается.
Она сбросила шубу. Скинула туфли. Выскочила. И, делая гигантские прыжки, побежала по крышам автомобилей, держа над головой, словно знамя, развивающееся боа. Бежала вперед, к спасению. Оно было где-то вверху, где нет этих чудовищ с горящими глазами-фарами. Вверху, на самой макушке высотки у Красных ворот.
Подбежав к зданию, она начала карабкаться вверх, цепляясь гибкими и крепкими пальцами рук и ног за едва различимые выступы отвесной стены. Это был почти бег, стремительное движение по вертикальной оси координат, подвластной лишь птицам, ангелам да призванным на небеса душам.
Все произошло столь стремительно, что мало кто заметил эксцентричную выходку Линды. Лишь с десяток прохожих застыли внизу с раскрытыми ртами, глядя вверх на немыслимое — на то, чего не может быть в принципе, ни с кем и никогда.
Через сорок секунд Линда была уже на самом верху, уже привязывала к шпилю высотки свое боа. И оно развевалось над Москвой, как боевое знамя. Как победный стяг, символизирующий скорое падение города, населенного недостойными жизни биопридурками, и провозглашающий скорую победу кристаллической цивилизации.
Наверху гулял свежий ветерок, приятно холодивший разгоряченное тело Линды. И через три минуты, когда центральный процессор остыл, она опомнилась. «Где я? Что я здесь делаю? Что за ерунда приключилась со мной?» — испуганно подумала Линда. И, точно измерив взглядом расстояние до земли, отчего все в ней встало на место, начала спускаться вниз. Уже не столь стремительно.
Успевшая собраться у подножья высотки толпа человек из пятидесяти молча и потрясенно расступилась, давая ей пройти. Кто-то пытался что-то спросить, кто-то пробовал схватить ее за руку, кто-то нервно засмеялся. Но она шла вперед, не обращая ни на кого внимания, словно величавый океанский лайнер, взрезающий волну.
Ее «Мерседес» стоял на том же самом месте. Из него даже не успели ничего стащить. Двигатель тихо урчал на холостых оборотах. Она зачем-то надела шубу, хоть даже и сорокаградусный мороз не смог бы причинить ей никаких неудобств. Села за руль и с черепашьей скоростью потащилась к Долгоруковской улице.
* * *
— Ну как, познакомилась с художником? — спросил Максим вернувшуюся с вернисажа Линду.
— Не успела. Он умер, — со скорбью в голосе ответила Линда. — Вот так всегда: только соберешься с культурным человеком пообщаться, а его хлоп — и нету.
— То есть как это? Московская братва, что ли, замочила?
— Да нет. Московская братва тут не при делах. Он умер десять лет назад. В своей Швейцарии.
— Повезло человеку, — хмыкнул Максим. — Но хоть скульптуры-то его были? Или вместе с ним похоронили?
— Были. Припадочные такие скульптуры. Сильно дергаются.
— Это как это?! — изумился Максим.
— А так, — сказала Линда. И двинулась на Максима, медленно раздеваясь. — Сейчас, милый, покажу. Сейчас у нас с тобой будет машинно-скульптурный секс. Ведь ты этого хочешь? Ты хочешь… — прошептала она совсем тихо, хрипло, бесстыдно — своим отбирающим разум и лишающим воли голосом.
И тут та, которая в ней живет, зашептала: «Скажи: я очень, очень тебя хочу! И чуть приподними ладонями грудь, словно преподносишь ее ему, как волшебный дар».
Однако Линда пропустила эту чушь мимо ушей. Она начала пританцовывать на месте, как хип-хопстер, и напевать:
Эй, приятель, прикинь расклад!
Твоя герла совсем застоялась!
Вправь ей, вправь ей скорей
свой большой и горячий в самую душу!
Да так, приятель, чтоб искры из глаз,
чтоб подружка твоя так орала,
чтобы вся улица, весь квартал знал,
как Макс круто трахает Линду!
Бешеная сука, которая в ней живет, что-то злобно шипела на ухо. Но Линда не обращала на нее ни малейшего внимания. Приплясывая, она начала раздевать Максима, который от изумления впал в какую-то прострацию. Когда его твердый и горячий оказался на воле, она сделала изумленное лицо, встала на колени, воскликнула «Bay!» и осторожно потрогала его указательным пальчиком.
— Господи! Как же он вырос! Какой он огромный! Он войдет в меня, и я умру от счастья! Трах-ни-ме-ня-ско-ре-е-е-е-е!
И тут уже не он овладел ею, а она им.
Да, это был действительно машинно-скульптурный секс. Секс в горячем цехе сталеплавильного завода. Линда двигалась, повинуясь сложному ритму, синкопированной мелодии страсти высоких температур и предельных перегрузок, вибрировала и содрогалась, совершая над лежащим в сексуальном беспамятстве Максимом причудливый танец, пантомиму материализовавшейся программы угловых перемещений и продольных ускорений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27