На Касл-Грин все было по-прежнему, и Селия, словно застывшая во времени, даже не удивилась неожиданному появлению внучки. Внимательно поглядев в ее глаза и проведя чуть дрожащей невесомой рукой по ее выгоревшим волосам, она вытерла крошечную мутную слезу.
– Я знала, что ты вернешься. Человек, ищущий дорогу к себе, всегда возвращается на родину. Твой зал ждет тебя. Я каждую неделю стелила тебе новое белье, потому что верила… – И, не договорив, Селия отвернулась и пошла к себе, на пороге добавив: – Мистер Хаскем появлялся здесь по два раза в неделю.
Несколько часов Джанет провела в доме, словно заново знакомясь с вещами, а к вечеру набрала номер квартиры в Лейхледе. К телефону подошел сам Хаскем. В трубке был слышен шум вечеринки и мужской смех.
– Добрый вечер, Хью, если он действительно добрый.
– Чему я обязан такой милостью с твоей стороны? – К ее удивлению, она, давно научившаяся различать в его надменном тихом голосе все скрытые или подразумеваемые эмоции, не услышала ничего, кроме подлинного равнодушия.
– Я вернулась, и вернулась, пойми, совсем другим человеком. А потому говорю тебе сразу и без обиняков: наш брак невозможен.
– Разумеется. – Теперь Джанет услышала нескрываемое удовлетворение. – Я не могу жениться на женщине, которая девять месяцев провалялась на подстилке какого-то вонючего латинос.
Джанет потянула носом, словно наяву почувствовав прохладный чистый запах дождя на плечах Паблито, и едва не рассмеялась прямо в трубку.
– Разговоры о подстилке – это твои собственные комплексы, Хью.
– В таком случае, закончен не только разговор, но и наше общение. Но, честно, говоря, мне жаль тебя, моя бедная Мюргюи. У тебя были блестящие данные, которые сейчас ты готова потратить на призраки. Ведь ты, конечно, намерена оставить юриспруденцию, не так ли?
«И все-таки он умница! – искренне восхитилась Джанет. – И я благодарна ему за… Впрочем, конечно, за все. За все… Ведь и не без его помощи я пришла к себе…»
– Ты, как всегда, прав. И спасибо тебе за помощь Селии. Спасибо за то, что ты есть.
– Вот как? Этому тоже научил тебя твой грузчик?
Дальнейшие слова были бессмысленны, и Джанет повесила трубку.
Теперь оставалось уладить свой разрыв и с адвокатурой. Несмотря на формальную сторону, психологически это было гораздо легче, и Джанет, спокойно глядя в полные любопытства подзабытые лица коллег, прошествовала в кабинет королевского адвоката сэра Биддендена, который возглавлял корпорацию чуть ли не с конца Второй мировой войны.
– У вас выдающиеся способности, мисс Шерфорд, – вздохнул старик, устало поправляя официальный парик, не снимаемый им и за стенами суда.
– Я не могу обманывать ни себя, ни своих клиентов. К тому же я хочу заняться совершенно иной работой.
– Какой же, если не секрет?
– Живописью.
– Как говорит нам история, немало юристов совмещало юриспруденцию с творчеством, и весьма удачно, смею заметить. Наше образование дает возможность заниматься едва ли не чем угодно… Да. Впрочем… Фемида требует с тебя по полному счету. – Снова вздохнув, сэр Бидденден повертел кольцо на безымянном пальце и подписал все необходимые документы.
* * *
Не прошло и нескольких месяцев, а имя Джанет Шерфорд уже стало известно не только в Ноттингеме, но и во всей центральной Англии.
Ее картины не были картинами в точном смысле этого слова, если под ним подразумевать реальное или условное изображение предметов… Но в смятенном потоке линий и пятен на ее работах даже достаточно далекими от искусства людьми легко читались определенные образы и еще больше – состояния. От них шла физически ощутимая энергия, но не ударной волной, а ровным теплым уверенным потоком. Даже в вещах, рассказывающих о чувственных наслаждениях плоти, не было вожделения, в них ровным теплом светилось счастье дарящего и даримого тела… Но все же многие внимательные зрители, и в первую очередь сама Джанет, чувствовали в таких ее работах какую-то недосказанность, незаконченность.
Джанет, и прежде весьма замкнутая и жившая больше внутренней, чем внешней, жизнью, стала почти совсем нелюдимой. Она не чуралась людей, но у нее просто не было в них необходимости. Часами бродя по Ноттингему и с каждой прогулкой все глубже открывая для себя его романтику и мистицизм, равных которым не было, пожалуй, ни в одном другом английском городе, она видела не людей, а настроения и страсти. И, с радостью впитывая их, она чувствовала, как внутри нее они переплавляются в уверенность в выбранном ею пути и потребность работать еще больше.
Осенью, когда холм ноттингемского замка порыжел опавшими листьями, по утрам отливавшими серебром, она вдруг ощутила, что должна отдать память родителям не только в своем сердце, но и творчеством. Парный портрет, портрет любящих, но не угадавших друг друга до конца мужчины и женщины, отчетливо виделся ее внутреннему взору, и Джанет с головой ушла в работу. Час за часом она просматривала присланные Стивом пленки с ранними телевизионными записями Пат, читала ее осуществленные и неосуществленные сценарии и даже съездила в Королевскую музыкальную академию, чтобы найти координаты кого-нибудь, кто учился вместе с Патрицией Фоулбарт. Она читала романы начала семидесятых и, конечно, слушала «Битлз».
Но с Пат было все-таки проще – куда сложнее обстояло дело с пониманием Мэта. Его образ, на мгновение явившись ей, постоянно опять ускользал в каком-то неподвластном ей тумане. И не раз, бросая с досады кисть, Джанет садилась прямо на старинный рассохшийся паркет переделанного под мастерскую охотничьего зала, вызывая перед собой широкоскулое загорелое лицо Паблито, ибо он один, казалось Джанет, мог бы помочь ей… Даже Стив со всеми его рассказами был не в силах проникнуть в загадочную и для него душу давно ушедшего друга.
– Он был открыт всем ветрам и в то же время бессилен перед ними. Большего сказать мне не дано, – как-то признался он дочери, и она прекратила бередившие его душу расспросы.
Ответ нужно было искать в песнях. И она по Интернету добралась до архива Зала Славы, откуда достала несколько неизвестных ей текстов Вирца и, перечитывая их в сотый раз, вдруг вздрогнула, пораженная внезапно пришедшей мыслью: главным чувством в мировосприятии ее отца было щемящее чувство всепрощения – как падший ангел, которому ведомы были иные миры, он смотрел на этот мир глазами мудрого ребенка, отстраненно, но с сожалением наблюдающего за жалкой суетой взрослых. Ему было доступно слишком много – и потому нужно так мало. И эта мудрая детскость отца по каким-то роковым причинам не совпала с мировосприятием ее матери, так умевшей и любившей помогать страдающим душам…
Ее полотно произвело настоящий фурор. В нем видели и вечное выражение мужского и женского, и не менее вечное их противостояние, и апофеоз страсти, и трагедию непонимания, пытаясь при этом привязать манеру исполнения к какому-нибудь существующему течению. Джанет счастливо, но спокойно улыбалась, давая многочисленные интервью.
– Я не принадлежу и не хочу принадлежать ни к каким течениям. Я не пишу в защиту одних идей против других. Я работаю, только выражая себя, это самореализация, не больше.
Работа над этой картиной словно прорвала в Джанет какие-то плотины, и ее рука стала еще точней, а палитра ярче. Картинами она проясняла свое прошлое, а прошлое давало ей пищу для новых работ: у нее появилось много полотен, посвященных средневековью, особенно инквизиции, но и эти работы были лишь выражением ощущений, а не изображением. Она стала пробовать себя в новых техниках, пытаясь создать на холсте рельеф и добиваясь драматически-скульптурного эффекта.
Так прошел почти год – в упоении работой и полном самозабвении, и только в редких снах, как в прозрачном жарком мареве, появлялись перед ней призрачно-зеленые глаза, словно напоминавшие о том, что была и где-то есть другая, кроме творчества, жизнь, в которой она еще не достигла гармонии…
В мае Стив устроил в Нью-Йорке ее выставку.
Джанет летела в Америку с чувством легкой грусти не очень нужного возвращения в нелепую юность. Дом на Боу-Хилл стал штаб-квартирой американских гендерных исследований, и она прошлась по комнатам и этажам, порой не узнавая их – как и многие из нынешних обитателей дома не узнавали в этой молодой серьезной женщине с узкими плечами и каким-то отрешенным лицом ту, словно летящую, влюбленную в себя и мир юную дочку Патриции Фоулбарт.
Выставка открывалась в одном из самых престижных залов Нью-Йорка – в галерее Николса Палмера, да и фамилия автора была уже достаточно известной – словом, публика ожидалась избранная и шикарная. Утром, под удивленным взглядом Жаклин, Джанет спустилась в столовую в том же самом полотняном костюме цвета обработанной древесины, в котором и прилетела.
– Ты с ума сошла, – мягко улыбаясь, остановила ее француженка, которая в свои почти сорок не потеряла девической страсти к нестандартным нарядам. – Это же Нью-Йорк! Даже Стив решил тряхнуть стариной и появиться по-настоящему изысканным мужчиной! Между прочим, я специально сшила тебе к этому дню подходящее платье.
Но Джанет только поцеловала ее в крепкую розово-смуглую без пудры щеку.
– Спасибо, но, честное слово, я совершенно того не стою. Я буду в чем обычно.
* * *
Вернисажная толпа гудела привычным оживленным гулом, из которого ухо выхватывало то восторженное восклицание, то ядовитый шепоток неодобрения. Джанет, мало кому известная здесь в лицо, бродила по залу, на мгновения задерживаясь около многочисленных групп или любителей рассматривать картины в одиночестве. Ее не интересовали мнения – она пытливо всматривалась лишь в лица, пытаясь прочесть на них отражения тех чувств, которые были вложены ею в то или иное полотно. И когда лицо звучало в унисон с ее замыслом, ее собственное вспыхивало ревнивой и радостной улыбкой. Большая же часть поздравлений и похвал доставалась Стиву, так и лучившемуся гордостью – той отраженной гордостью за близкое тебе существо, которая зачастую бывает гораздо слаще гордости за себя самого.
…От массивных дубовых дверей зала донесся глуховатый ропот, всегда сопровождающий появление модной или значительной персоны. И действительно, быстрым, но неспешным шагом в зал вошел сухопарый высокий старик, по пятам за которым почтительно шла свита, состоящая в основном из сорокалетних бородачей и разодетых юнцов. Старик небрежно замедлял шаг у каждой картины и делал подобающую моменту мину на высокомерном лице. Но самое удивительное заключалось в том, что его выражения, так или иначе, всегда точно отвечали замыслам автора. Джанет с интересом двинулась по направлению к вошедшему, думая о том, что вот так, наверное, будет выглядеть в старости и Хаскем: презрение ко всему и точность во всем.
– Простите, а кто это? – не удержалась она, обратившись к первому попавшемуся на ее пути через огромный, заполненный до предела зал.
В ответ грузная девица, по виду и манерам – неутомимая посетительница каких только можно выставок, сначала оторопело взглянула на нее густо подведенными глазами, а потом, возмущенно фыркнув, отвернулась. «Бедная», – подумала Джанет и почти вплотную подошла к заинтересовавшему ее гостю, судя по реакции девицы – несомненно какой-то местной знаменитости. Старик как раз подошел к картине «Этюд 66», посвященной ее родителям. И вдруг в его непроницаемом лице что-то дрогнуло, и он надменно повернул свою птичью голову к свите, взглядом приказывая ей оставаться на месте, а сам сделал еще один шаг к большому, высоко повешенному холсту. Все замерли, и в этом живом молчании половины зала прошла, быть может, целая минута. И тут Джанет, стоявшая близко к старику, увидела, что по его ввалившейся щеке медленно катятся две отливающие перламутром слезы.
– Этого не может быть, – прошептал он. Свита немедленно обступила его, засыпая вопросами. – Покажите мне ее. – Старик нервно закрутил головой. От свиты отделился какой-то напомаженный юноша и, по-видимому, собрался искать автора.
– Не трудитесь, прошу вас, – остановила его Джанет. – Это моя картина.
– Вы!? – на лице старика отразилось явное недоверие. – Но, деточка, вам никак не больше двадцати пяти, а здесь я вижу психологию людей именно четвертьвековой давности, когда вы, возможно, еще и зачаты не были.
– Была, – просто и ясно глядя ему в глаза, ответила Джанет.
– Предположим, – усмехнулся старик. – Но здесь я вижу не только поколение, я вижу душу моего сына, которого вы никак не могли знать, поскольку он погиб, вероятно, еще за несколько лет до вашего рождения…
«Да, потому что это был мой отец», – готово было сорваться с губ Джанет, но в последний момент она вспомнила о Стиве, стоявшем где-то в глубине зала за ее спиной, и поняла, что не может предать его сейчас так публично и скандально. И она тихо сказала:
– Но моя мать была почти этого возраста…
– Господи, причем здесь ваша матушка!? – неожиданно взорвался старик, явно приходившийся ей дедом. – Я говорю о сознании одного-единственного человека! Кстати, как вас зовут? Ах да, – и старик уткнулся носом в проспект, но пока он искал фамилию, со всех сторон уже угодливо неслось:
– Шерфорд, Джанет Шерфорд!
– Это дочь покойной Патриции Фоулбарт… Но ни одно из этих имен ничего не изменило в старческом брезгливом лице. Он снова повернулся к Джанет.
– Итак, жду вас у себя. Машина завтра в восемь. – И, гордо закинув голову, повернулся, чтобы уйти.
– Но разве вам не интересно посмотреть остальные картины? – уже почти в спину ему спросила Джанет.
– Нет, – буркнул он. – Мне и так все ясно. – И толпа раздалась, пропуская мэтра бостонской школы.
После завершения легкой коктейль-парти, как обычно, венчающей подобные мероприятия, Стив сам подошел к дочери.
– Ну что, познакомилась с дедушкой?
– Это действительно он?
– Да, Губерт Вирц собственной персоной. Ханжа, великолепный талант и невозможный сплетник. А ведь когда-то его слово было для меня законом. Теперь же… Живет отшельником, если не считать его, так сказать, миньонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34