Между ними существовала дружба-вражда женщин свободного поведения, которых мужчины то осыпают деньгами, то оставляют без единого су Дружба-соперничество завистниц, подстерегающих друг у друга первую морщинку, первый седой волос. Дружба-товарищество женщин, не витающих в облаках и одинаково хорошо, несмотря на скупость одной и склонность к расточительству другой, знающих, как обращаться с деньгами… Такая дружба – не пустое слово. Позднее между ними установилась ещё более тесная связь – благодаря Ангелу.
Леа помнила Ангела ребёнком, прелестным мальчиком с длинными кудрями. Тогда ещё никто не звал его Ангелом, он был просто Фредом.
Ангел, которого мать то совершенно забывала, то осыпала ласками, провёл детство среди бесцветных горничных и рослых язвительных лакеев. Хотя своим рождением он, как ни странно, принёс матери богатство, возле него никогда не было ни одной мисс или фрейлейн, и он счастливо избегнул этих кровопийц.
«Шарлотта Пелу, женщина другой эпохи, – говорил не без цинизма барон де Бертельми, иссохший старик, одной ногой в могиле и всё же непобедимый. – Шарлотта Пелу, я приветствую в вашем лице единственную женщину лёгкого поведения, которая решилась вырастить своего сына как истинного сына проститутки. Женщина другой эпохи, вы ничего не читаете, вы никогда не путешествуете, и даже единственного близкого вам человека, своего сына, перепоручаете слугам. Как это возвышенно! Это совсем в стиле Абу! И даже в стиле Постава Дроза! Подумать только, ведь вы об этом даже не подозреваете!»
Ангел, таким образом, познал все радости беспутного детства. Ещё не научившись как следует говорить, он уже был посвящён во все кухонные сплетни. Он принимал участие в тайных ужинах на кухне. Случалось, мать купала его в ирисовом молоке у себя в ванной, а другой раз наскоро обтирала уголком полотенца. У него бывало несварение желудка, когда он объедался конфетами, и бывали голодные спазмы, когда его забывали покормить обедом. Шарлотта Пелу демонстрировала его на Праздниках цветов, где он умирал от скуки, кое-как одетый и весь в соплях, но утопающий во влажных розах, зато в двенадцать лет он однажды развлекался по-королевски в подпольном притоне, где одна американская дама пригоршнями швыряла ему луидоры для игры, называя при этом «маленький шедевр». Приблизительно в это же время госпожа Пелу одарила его аббатом-наставником, с которым распрощалась через полгода, «потому что, – призналась она, – пока эта чёрная сутана попадалась мне на каждом шагу, мне всё время казалось, что я приютила бедную родственницу – а что может быть тоскливее бедной родственницы, живущей в твоём доме».
В четырнадцать лет Ангел хлебнул коллежа. Коллеж ему не понравился. Ангел, не терпевший никакой неволи, дал дёру. Госпожа Пелу нашла в себе силы вновь заточить его и в ответ на плач и проклятия сына, заткнув уши, с криком: «Я не хочу это видеть! Я не хочу это видеть!» – попросту сбежала. Это был воистину крик души, потому что она даже покинула Париж в сопровождении не слишком щепетильного молодого человека и вернулась только через два года, одна. Это было её последнее любовное приключение.
Она нашла Ангела чересчур повзрослевшим, тощим, как щепка, с кругами под глазами и сквернословящим на каждом шагу. Она принялась бить себя в грудь и забрала Ангела из коллежа. Он тут же перестал чем-либо заниматься, потребовал лошадей, машин, драгоценностей, приличного месячного содержания и в тот момент, когда мать снова стала бить себя в грудь и закатывать истерики, остановил её следующими словами:
– Госпожа Пелу! Не волнуйтесь. Глубокоуважаемая матушка, одних моих усилий недостаточно, чтобы пустить вас по миру, этого не случится: вы умрёте в тепле под вашим американским пледом. Видишь ли, у меня нет никакого желания садиться за решётку. Твои деньги – мои деньги. Дай мне свободу. С друзьями я ограничусь обедами и шампанским. Что же касается прекрасных дам, то я, как ваш истинный сын, вряд ли расщедрюсь на что-либо большее, чем изящная безделушка, да и то ещё хорошенько подумаю.
На том он повернулся к ней спиной, а она, посчитав себя счастливейшей из матерей, залилась слезами умиления. Когда Ангел начал вдруг покупать автомобили, она было снова впала в панику, на что он посоветовал ей аккуратней следить за расходом бензина и продал лошадей. Обычно он сам проверял расчётные книжки обоих шофёров; считал он быстро, никогда не ошибался, и цифры, которыми он поспешно исписывал листы бумаги, были на удивление стройными, чёткими и выпуклыми, что никак не соответствовало его крупному и неторопливому почерку.
Ему исполнилось семнадцать, и он стал походить на дотошного престарелого рантье. Он был всё такой же красивый, но только очень худой, у него появилась одышка. Не раз госпожа Пелу встречала его на лестнице, ведущей в погреб, откуда он возвращался, пересчитав бутылки, которые хранились там в ящиках.
– Ты не поверишь, Леа! – говорила госпожа Пелу. – Всё так хорошо!
– Слишком хорошо, – отзывалась Леа. – И это плохо кончится. Покажи-ка мне язык, Ангел.
Он высовывал язык с непочтительной гримасой на лице и другими ужимками, которые ничуть не шокировали Леа, она была слишком близким другом семьи, что-то вроде доброй крёстной, которую Ангел называл на «ты».
– Говорят, этой ночью тебя видели в баре со старухой Лили и будто бы ты сидел у неё на коленях – это правда? – спросила как-то Леа.
– На коленях? – рассмеялся Ангел. – Да у неё давно нет никаких коленей! Они потонули в её теле.
– А правда, – продолжала Леа ещё более строгим тоном, – что она угощала тебя джином с перцем? Ты знаешь, что от таких напитков плохо пахнет изо рта?
Уязвлённый Ангел наконец всё же огрызнулся:
– Не понимаю, к чему этот допрос: ты же сама всё видела, ведь ты просидела всю ночь в задней комнате с Патроном-боксёром.
– Совершенно верно, – невозмутимо отвечала Леа. – И он, слава Богу, ничуть не похож на эдакого маленького потаскунчика. Кстати, запомни: в мужчинах привлекательны не только смазливая мордашка да масленые чёрные глазки.
В ту неделю Ангел наделал много шума, он гулял ночью на Монмартре с девицами, которые называли его «птенчиком» и «красавчиком», однако это трудно было назвать развлечением, он кашлял и жаловался на мигрени. И госпожа Пелу, которая всеми своими тревогами делилась со своей массажисткой, с корсетницей госпожой Робо, со старухой Лили и с тощим Бертельми: «Ах, для нас, матерей, жизнь сплошное мучение», – плавно перешла из состояния счастливейшей из матерей в состояние матери-мученицы.
Но вот как-то июньским вечером госпожа Пелу, Леа и Ангел вновь собрались втроём на террасе в Нёйи. В тот вечер «друзья» Ангела – младший Бостер, сын оптового торговца ликёрами, и виконт Десмон, прихлебатель, едва достигший совершеннолетия, капризный и высокомерный, – разбрелись в разные стороны, так что Ангелу ничего не оставалось, как отправиться к себе домой, к госпоже Пелу, куда по привычке заглянула и Леа.
И в тот вечер, как обычно, две эти женщины, не доверявшие друг другу, оказались вместе. Они так привыкли к этому за двадцать лет знакомства, столько унылых вечеров скоротали вместе, что теперь им ничего другого и не оставалось: к старости, как все одинокие женщины, посвятившие жизнь любви, они стали особенно недоверчивы и ленивы. Обе тревожились за Ангела, но госпожа Пелу, которая понятия не имела, что ей делать с чахнущим сыном, лишь потихоньку ненавидела подругу, сравнивая бледного, почти прозрачного Ангела с белой и румяной Леа. Она готова была пустить кровь из этой крепкой женской шеи, где уже наметились старческие морщины. Однако мысль о том, что её сына можно просто вывезти на природу, даже не приходила ей в голову.
– Ангел, зачем ты пьёшь коньяк? – ворчала Леа.
– Чтобы не обидеть матушку, а то она будет пить в одиночестве, – отвечал Ангел.
– Что ты делаешь завтра?
– Не знаю. А ты?
– Уезжаю в Нормандию.
– С кем?
– Это тебя не касается.
– С нашим славным Спелеевым?
– Опомнись! Уже два месяца как у меня с ним всё кончено. Он давно в России, твой Спелеев.
– Милый друг, что это с тобой? – вздохнула госпожа Пелу. – Ты что, забыл тот прелестный прощальный обед, который устроила нам Леа в прошлом месяце? Леа, ты так и не дала мне рецепт лангустин, которые мне так понравились.
Ангел встрепенулся, глаза его сверкнули:
– Да, да, лангустин со сметанным соусом! О-о, прямо слюнки текут…
– Вот видишь. Леа, – с упрёком сказала госпожа Пелу, – у него ведь такой плохой аппетит, а от лангустин он бы не отказался…
– Только не ссорьтесь, – распорядился Ангел. – Леа, ты уезжаешь с Патроном?
– Нет-нет, малыш, у нас с Патроном дружеские отношения. Я уезжаю одна.
– Богатая ты женщина! – бросил Ангел.
– Поедем со мной, если хочешь. Там мы будем только есть, пить и спать…
– А куда ты всё-таки едешь? – Ангел поднялся и встал прямо перед ней.
– Ты представляешь себе Онфлер? Побережье Грас? Сядь, ты же зелёного цвета. Так вот, на побережье Грас есть одно такое местечко, там ещё такие знаменитые ворота, и, проезжая их, мы с твоей матушкой всегда говорили… Помнишь, Шарлотта?..
Она обернулась к госпоже Пелу, но госпожа Пелу… исчезла. Она предпочла тактично удалиться – это настолько не вязалось с её обычным поведением, что Леа с Ангелом, переглянувшись, рассмеялись от удивления. Ангел сел рядом с Леа.
– Я устал, – сказал он.
– Ты доконаешь себя.
Он вскинулся и заявил хвастливо:
– А по-моему, я пока ещё ничего.
– Ничего… возможно, для других… но… но никак не для меня.
– Тебе не нравится мой цвет лица?
– Именно. Так ты едешь со мной? Да или нет? Обещаю тебе клубнику с грядки, свежую сметану, пироги и жареных цыплят. Для тебя это будет прекрасной диетой. И никаких женщин!
Он уронил голову на плечо Леа и закрыл глаза. – Никаких женщин… Блеск… Леа, скажи, а ты кто – мой брат? Ну что ж, я согласен, поедем. Женщины… Я только что от них… женщины… уж я на них насмотрелся.
Сонным, глубоким и нежным голосом он нашёптывал Леа эти пошлости, лаская ей ухо своим тёплым дыханием. Потом он ухватился за длинное ожерелье Леа и стал перебирать пальцами крупные жемчужины.
Без всякой задней мысли, воспринимая Ангела как ребёнка, Леа продела руку под его голову, притянула к себе и принялась баюкать.
– Как хорошо! – вздохнул Ангел. – Ты мой брат, и мне хорошо.
Она улыбнулась, словно удостоилась высокой похвалы. Ангел, казалось, заснул. Она смотрела вблизи на блестящие, точно влажные ресницы, опустившиеся на щёки, исхудавшие щёки со следами усталости, не принесшей радости. Подбородок, выбритый утром, уже отдавал синевой, а в розовом свете рот казался неестественно красным.
– Никаких женщин! – пробормотал Ангел словно во сне. – Тогда… поцелуй меня.
Изумлённая Леа застыла на месте.
– Ну, поцелуй же!
Он говорил требовательным тоном, нахмурив брови, внезапно глаза его широко раскрылись, и Леа показалось, что её ослепил вспыхнувший в темноте свет. Она пожала плечами и чмокнула его в находящийся так близко от неё лоб. Он обвил руками шею Леа и склонил её к себе.
Она замотала головой, но как только губы их соприкоснулись, совершенно притихла и задержала дыхание, словно прислушиваясь к чему-то. Когда он отпустил её, она высвободилась из его объятий, встала, глубоко вздохнула и поправила причёску, которая была на самом деле в полном порядке. Потом повернулась к нему, слегка побледнев, с потемневшими глазами, и заговорила шутливым тоном:
– Очень остроумно!
Ангел полулежал в кресле-качалке и молча глядел на неё таким настойчивым, вызывающим взглядом, что она через мгновение всё же спросила его: – В чём дело?
– Ни в чём, – отозвался Ангел, – просто теперь я знаю то, что хотел узнать.
Леа покраснела, почувствовав себя униженной, и тут же стала защищаться.
– И что же ты узнал? Что мне было приятно поцеловаться с тобой? Ну и что? Ты думаешь, я теперь упаду к твоим ногам и закричу: «Возьми меня!» Да ты, видно, имел дело лишь с зелёными девушками. Это же надо, возомнить, будто я могу потерять голову просто из-за поцелуя!..
Выговорив всё это, она успокоилась и теперь стремилась продемонстрировать ему своё хладнокровие.
– Скажи-ка, малыш, – вновь заговорила она, склонившись над Ангелом, – неужели ты считаешь, что приятный поцелуй для меня – столь редкое воспоминание?
Она улыбнулась ему свысока, уверенная в себе, однако не подозревая, что лицо её всё же не до конца спокойно: в нём до сих пор был заметен едва уловимый трепет, сладостная боль, а улыбка напоминала ту, что бывает после слёз.
– Я совершенно спокойна, – продолжала она, – и даже если я тебя снова поцелую, даже если мы…
Она остановилась и состроила презрительную гримасу.
– Нет, я решительно не представляю себе, чтобы мы…
– Вряд ли ты представляла себе это несколько минут назад, однако всё же стерпела, – неторопливо ответил ей Ангел. – Теперь ты заглядываешь в будущее? Но ведь я пока что ничего тебе не предлагал.
Они враждебно взглянули друг на друга. Она испугалась, что он угадает в ней то, что она не успела ещё ни осознать, ни подавить; она сердилась на этого мальчишку, который, видимо, уже остыл и теперь смеялся над ней.
– Ты прав, – легко согласилась она. – Забудем об этом. Так значит, я предлагаю тебе лужок, чтобы ты немного проветрился, и стол… Мой стол, короче говоря.
– Об этом стоит подумать, – отвечал Ангел. – Мы поедем в открытом «ренуаре»?
– Естественно, не оставлять же его Шарлотте.
– Я буду оплачивать бензин, а ты – кормить шофёра.
Леа рассмеялась:
– Так значит, шофёр будет на моём попечении? Ну-ну! Ты истинный сын госпожи Пелу. Ни о чём не забываешь. Я не слишком любопытна, и всё же мне хотелось бы услышать, как ты объясняешься в любви женщине.
Она опустилась в кресло и стала обмахиваться веером. Бабочка-бражник и караморы с длинными лапками кружили вокруг ламп, аромат сада с наступлением ночи стал походить на деревенский. Вдруг ворвался запах акации, да так отчётливо, так властно, что они оба обернулись, словно ожидая её увидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17