Тут она обнаружила, что кто-то разбил стекло на маленькой картинке Шаплена, где была изображена в розовых и серебристых тонах головка девушки, которую Леа находила прелестной, и, нахмурив брови, она скорчила какую-то новую, ворчливую гримасу.
«Интересно, откуда взялась огромная дырища в занавесках?.. Боюсь, это только начало… О чём только я думала, когда уезжала так надолго? И из-за кого, спрашивается?.. Как будто я не могла пережить горе здесь, в спокойной обстановке».
Она встала, чтобы позвонить Розе, и, подобрав сборки на своём пеньюаре, резко одёрнула себя:
– Ну давай, милочка, поворачивайся!..
Вошла Роза, неся стопку белья и шёлковые чулки:
– Одиннадцать часов, Роза. А я до сих пор в таком виде… Это никуда не годится…
– Но сегодня вам некуда спешить. Вы можете не опасаться, что девицы Мегрэ потащат вас на экскурсию или с раннего утра примчатся срывать в вашем саду распустившиеся розы. И господин Ролан уже не будет изводить вас, бросая камешки в окошко…
– Роза, нам есть чем заняться в доме. Не знаю, стоят ли три переезда одного пожара, но я уверена, что полгода отсутствия стоят наводнения. Ты видела, во что превратились кружевные шторы?
– Это ещё что… Вы не были в нашей бельевой: мышиный помёт повсюду и даже паркет обглодан. И вот ещё что странно: я оставила Эмеранси двадцать восемь кухонных полотенец, а теперь нахожу только двадцать два.
– Ты уверена?
– Совершенно.
Они возмущённо переглянулись, потому что обе были привязаны к этому удобному дому, где все звуки приглушались коврами и шелками, к его полным шкафам. Леа ударила себя по коленке сильной рукой:
– С этим я разберусь, дорогая! Если Эрнест с Эмеранси не хотят сейчас же получить расчёт, они найдут пропавшие полотенца. А где этот верзила Марсель, ты, кажется, написала ему, чтобы он возвращался?
– Он здесь, сударыня.
Леа быстро оделась, открыла окна и, облокотившись на подоконник, с удовольствием стала смотреть на свою улицу с пробуждающимися к жизни деревьями. Нет больше льстивых старых дев, нет больше господина Ролана, тяжёлого, атлетически сложенного молодого человека из Камбо…
– Ах, какой кретин!.. – вздохнула она.
Но она прощала этому случайному знакомому его глупость и упрекала его только в том, что он не сумел ей понравиться. В памяти Леа, здоровой женщины с забывчивым телом, господин Ролан остался лишь сильным, немного смешным животным, который оказался таким недотёпой… Сейчас бы Леа, наверно, не призналась себе в том, что одним дождливым вечером, когда ароматный ливень обрушился на розовые герани, в хлынувшем внезапно из её глаз слепящем потоке слёз господин Ролан на мгновение предстал перед ней в образе Ангела…
Их короткая встреча не оставила у Леа ни сожалений, ни смущения. «Кретин» и его престарелая безумная матушка могли бы по-прежнему бывать на её вилле, снятой в Камбо, и наслаждаться прекрасно сервированным ужином, удобными креслами на деревянном балконе – всем тем милым комфортом, которым умела окружить себя Леа и который составлял предмет её гордости. Но обиженный «кретин» хлопнул дверью, оставив Леа заботам твердолобого, красивого и седеющего офицера, который собирался жениться на «госпоже де Лонваль».
– Наши годы, наши состояния, наше общее стремление к независимости и светскости – разве всё это не говорит о том, что мы предназначены друг для друга? – говорил Леа худощавый полковник.
Она смеялась, ей нравилось общество этого сухопарого мужчины, который ел с аппетитом и пил не пьянея. Это ввело его в заблуждение, он прочёл в прекрасных голубых глазах, в доверчивой, затянувшейся улыбке своей хозяйки уже готовое сорваться с губ согласие. Леа сама однажды положила конец их дружбе, о чём впоследствии сожалела, в глубине души честно обвиняя во всём себя:
«Это моя вина. Нельзя обращаться с полковником Ипустег из старинной баскской семьи как с каким-нибудь господином Роланом. Я его, что называется, поставила на место… Он бы поступил как настоящий мужчина, если бы на следующий день вновь приехал в своём автомобиле выкурить у меня сигару и пококетничать с моими старыми девами…»
Она не догадывалась, что зрелый мужчина может вынести отставку, но не проницательный женский взгляд, который оценивает его как мужчину, явно сравнивая его с другим, неизвестным, невидимым…
Леа, застигнутая врасплох внезапным поцелуем, невольно обратила на него тот самый взгляд – долгий ужасный взгляд женщины, которой хорошо известно, где именно года оставляют свои отметины: от сухих ухоженных рук с выпирающими сухожилиями и венами её глаза поднялись к обвисшему подбородку, ко лбу, исчерченному морщинами, а потом безжалостно опустились ко рту, зажатому в кавычки морщин… На этом и кончилась вся изысканность «баронессы де Лонваль».
– О-ля-ля!.. – она так много вложила в это восклицание, оно прозвучало так оскорбительно и вульгарно, что красивый полковник Ипустег сейчас же покинул её дом раз и навсегда.
«Мои последние приключения», – думала Леа, облокотившись о подоконник. Но прекрасная парижская погода, чистый и гулкий двор, лавровые деревца, подстриженные, как круглые мячики, в своих зелёных ящиках, уютный, тёплый запах комнаты, который уплывал в окно, ласковый воздух постепенно привели её в хорошее, даже несколько лукавое настроение. Мимо проходили женщины, направляясь в Булонский лес. Леа с интересом разглядывала их силуэты. «Опять юбки меняются, – констатировала она, – и шляпы становятся выше». Она решила безотлагательно посетить портного, зайти в магазин «Леви» и вдруг выпрямилась от внезапно нахлынувшего на неё желания быть красивой.
«Красивой? Но для кого? Господи, да для себя самой! И потом – чтобы уесть мамашу Пелу».
Леа знала о побеге Ангела, но только о самом факте. Всячески порицая сыскные приёмы, которыми пользовалась госпожа Пелу, Леа, однако, терпела, когда молоденькая продавщица из модного магазина, которую она щедро одаривала, в качестве благодарности ловко нашёптывала ей на ушко последние сплетни или доставляла их ей вместе с «тысячью благодарностей за превосходные шоколадные конфеты» на фирменных бланках. Но о побеге Ангела Леа узнала от старухи Лили, получив в Камбо открытку, в которой сумасшедшая старуха без точек и запятых, дрожащим почерком описывала Леа совершенно необъяснимую историю любви, бегства Ангела и пленения молодой супруги в Нёйи.
«В то утро, когда я, лёжа в ванной в Камбо, читала открытку от старухи Лили, – вспоминала Леа, – погода была почти такая же, как сейчас».
Она вновь как бы перенеслась в жёлтую ванную комнату, где солнечные блики танцевали на воде и потолке. А потом по маленькой, гулкой вилле эхом раскатился злорадный и, пожалуй, нарочито громкий смех, за которым последовали призывы: «Роза!.. Роза!..»
Высунув из воды плечи и грудь и став более чем когда-либо похожей – мокрая, сильная, с прекрасной воздетой рукой – на статую из фонтана, она размахивала влажной открыткой, держа её кончиками пальцев.
– Роза, Роза! Ангел… Господин Пелу удрал! Он бросил жену!
– Сударыня ничуть меня не удивили, – отозвалась Роза. – Надеюсь, развод будет веселее, чем свадьба. Говорят, на свадьбе у них у всех был совершенно похоронный вид.
В тот день у Леа частенько случались беспричинные приступы веселья:
– Ах этот бесёнок! Ах, гадкий мальчишка! Вы только подумайте…
И она качала головой, потихоньку посмеиваясь, точь-в-точь как мать, чей сын впервые не ночевал дома.
Лакированный фаэтон проехал мимо ограды, блеснул и исчез, почти бесшумно катясь на своих резиновых колёсах, влекомый тонкими ногами рысаков.
– Да это же Спелеев, – отметила Леа. – Хороший малый. А вот Миргилье на своём пегом коне: одиннадцать часов. Теперь очередь Бертельми-скелета, в это время он обычно отправляется греть свои кости на Тропинку добродетели… Удивительно, как это люди умудряются делать одно и тоже всю свою жизнь. Если бы сейчас появился Ангел, можно было бы подумать, что я вообще не уезжала из Парижа. Бедный мой Ангел, теперь с ним кончено. Кутёж, женщины, наверно, ест когда придётся, пьет слишком много… Жаль… Кто знает, может, из него вышел бы вполне приличный мужчина, будь у него кругленькое личико колбасника и плоские ступни…
Леа отошла от окна, потирая затёкшие локти, пожала плечами: «Если я один раз спасла Ангела, то это не значит, что я спасу его дважды». Она занялась ногтями, подышала на потускневшее кольцо, вблизи рассмотрела в зеркале неудачный красноватый цвет волос и их седеющие корни, черкнула несколько строк в своей записной книжке. Она действовала очень быстро и не так степенно, как обычно, стараясь побороть в себе нараставшую тоску, которую хорошо знала и которую называла – стараясь изгнать само воспоминание о своём горе – душевной тошнотой. Ей вдруг захотелось купить открытую коляску с потомственным скакуном, через несколько минут – сверхскоростной автомобиль и, наконец, мебель в гостиную эпохи Директории. Она даже подумала о том, чтобы поменять причёску: ведь она уже двадцать лет зачёсывала волосы наверх, открывая затылок. «Маленький низкий валик, как у Лавальер? Тогда я смогу носить платья со слабо затянутым поясом по теперешней моде. Короче говоря, если придерживаться диеты и перекрасить волосы хорошей хной, я вполне могу рассчитывать ещё на десять – ну, хотя бы на пять лет…»
Усилием воли она постаралась вернуть себе здравый смысл и ясность ума.
«Такой женщине, как я, очень трудно поставить точку. Да ладно, ладно, мы с тобой, красавица, получили всё сполна».
Она смерила взглядом высокую женщину в зеркале, которая стояла руки в боки и улыбалась ей.
«Нет, такая женщина не может кончить свою жизнь в объятиях старика. Ведь ни мои руки, ни мои губы ни разу не осквернили себя, коснувшись увядшего тела! Посмотрите на эту вампиршу, ей подавай лишь свежатину».
Она перебрала в памяти всех случайных и постоянных любовников, среди которых не числилось ни единого старика, и почувствовала себя чистой, гордой, вот уже тридцать лет принадлежащей лишь сияющим юнцам и хрупким подросткам.
– И сколь же многим они обязаны мне, эти молодые тела! Они обязаны мне здоровьем, красотой, истинными страданиями, гоголь-моголем во время простуды и умением заниматься любовью серьёзно и разнообразно… И чтобы я теперь – только для того, чтобы иметь кого-нибудь рядом с собой в постели, – обзавелась эдаким престарелым…
Она поразмыслила и произнесла с горделивым легкомыслием:
– Эдаким престарелым сорокалетним господином. Она отряхнула свои длинные красивые руки и отвернулась от зеркала с отвращением:
«Фи! Прощай всё, так будет чище! Придётся купить игральные карты, хорошее вино, спицы для вязания, всё, что только может прикрыть эту ужасную дыру, приукрасить это чудовище – престарелую женщину…»
И тем не менее она накупила себе новых платьев и пеньюары цвета облаков на заре. Раз в неделю китаец приходил делать ей педикюр, два раза в неделю она делала маникюр, и массажистка являлась каждый день. Леа можно было встретить в театре, а до театра – в ресторанах, в которых она не имела обыкновения бывать во времена Ангела.
Случалось, молодые женщины и их кавалеры, а также Кюн, её бывший портной, теперь отошедший от дел, приглашали её к себе в ложу и в ресторане за свой столик. Она соглашалась, но молодые женщины вели себя с ней чересчур почтительно, что было ей совершенно ни к чему, а Кюн вздумал называть её «моя милочка», на что она сейчас же отреагировала:
– Кюн, прямо скажем, вам не идёт быть клиентом. Её последней надеждой был Патрон, который стал директором и тренером боксёрской школы. Но Патрон успел жениться на молодой владелице бара – маленькой, вздорной и ревнивой, как собака-крысолов. И всё же Леа, облачившись в платье цвета тёмного сапфира, расшитое золотом, украсив себя весьма внушительными драгоценностями и перекрасив волосы в цвет красного дерева, отправилась на площадь Италии, чтобы повидаться с сентиментальным силачом. Она подышала запахом пота, уксуса и скипидара, который распространяли вокруг себя «будущие звёзды» – ученики Патрона, и отправилась восвояси, твёрдо зная, что больше никогда не увидит этот низкий просторный зал, освещённый зелёным газовым светом.
В результате всех этих попыток вернуться в бурную жизнь праздных людей она заработала страшную усталость, причины которой не понимала.
«Да что же это со мной?»
Она ощупывала лодыжки, которые немного опухали к вечеру, разглядывала крепкие зубы, корни которых только-только начинали обнажаться, выстукивала кулаком, точно бочку, свои лёгкие, которые привольно расположились в её широкой спине, мяла свой неунывающий живот. Что-то у неё всё же было не так, и это действовало на весь её организм. Баронесса де Ла Берш, которую она встретила как-то у стойки бара, где она запивала белым извозчичьим вином две дюжины улиток, наконец-то поведала Леа о возвращении блудного сына в лоно семьи и о восхождении нового медового месяца над бульваром Инкерман. Леа выслушала эту нравоучительную историю с полным безразличием. Но зато она совершенно изменилась в лице, когда на следующий день у ворот своего дома увидела голубой лимузин и Шарлотту Пелу, которая семенила по её двору.
– Наконец-то! Наконец-то! Моя Леа! Дорогая! Ещё похорошела! И похудела! Будь осторожней, Леа, в нашем возрасте нельзя слишком сильно худеть! Нет, нет, сейчас как раз то, что нужно, но больше уже нельзя. И пожалуй, даже… Но как же я рада тебя видеть!
Никогда ещё резкий голос госпожи Пелу не казался Леа таким нежным. Она не прерывала госпожу Пелу и даже была ей в каком-то смысле признательна за нескончаемый поток колкостей, потому что это давало ей отсрочку. Как в старые добрые времена, она усадила Шарлотту Пелу в обитой шёлком маленькой гостиной в удобное низкое кресло и, как в старые добрые времена, машинально села на стул с твёрдой спинкой, что вынуждало её расправить плечи и высоко поднять голову. Между ними оказался стол, покрытый старинной вышитой скатертью из грубой материи, и, опять же как в старые добрые времена, на нём стоял пузатый гранёный графин, наполовину заполненный коньяком, рюмки в виде лепестков, тонких, как слюда, вода со льдом и песочное печенье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17