А в чреслах ваших скрыт, как страшный клад, комокВселенской силы вожделенья…Вам нынче нипочём над нами торжество.Величественной позой олимпийскойИ взглядом золотым в недвижности буддийскойВы вновь напомнили, что вы есть божество. Перевод В. Зайцева.

Кошечка, кажется, дремлет, но в полусне она чуть слышно мурлычет, вторя Клодине, а та читает стихи то звучным голосом, красиво грассируя, то мягким, нежным шёпотом, от которого замирает сердце… Как только голос Клодины умолкает, Фаншетта сразу раскрывает узкие глаза. Одно мгновение обе они очень пристально, с важным видом смотрят друг на друга… Подняв указательный палец, Клодина, повернувшись ко мне, вздыхает:– «Напористо». Надо же было отыскать такое слово. Эти стихи великолепны, ведь так? Если бы я только могла найти подобное слово, да я бы отдала за это десять лет жизни этой Шесне!Это имя звучит здесь неуместно, словно дешёвая рыночная безделушка среди безукоризненно подобранной коллекции.– Вы не любите Шес… госпожу Шесне, ведь так, Клодина?Клодина полулежит на диване, глаза её устремлены в потолок, она лениво поднимает руку.– Она мне безразлична… Фигурка из жёлтой свеклы. Так же безразлична, как и Роз-Шу…– А, Роз-Шу…– Роз-Шу, эта пухлая девица, у которой щёчки напоминают попки маленьких амуров.– Клодина!..– Ну что «Клодина»?.. Ничего ужасного я не сказала, «попка» – вполне приличное слово. А потом, Роз-Шу тебя тоже совершенно не интересует.– А… Марта?Меня мучит нестерпимое любопытство, словно ответы Клодины помогут мне узнать её секрет, «рецепт» её счастья, который позволяет ей отгородиться от всего окружающего мира, стать выше сплетен, мелочных ссор и даже светских условностей… Но я действую не слишком ловко. Клодина подпрыгивает на диване, переворачивается на живот и смеётся, уткнув нос в серебристо-белую шёрстку кошечки…– Марта, я думаю, опоздала на свидание… я имею в виду свидание, которое она назначила нам. Но… Это же настоящее интервью, Анни?Мне делается стыдно. И вдруг в порыве искренности я признаюсь:– Простите меня, Клодина. Я хитрила, я не решалась спросить у вас… что вы думаете об Алене… С тех пор как его нет в Париже, я просто не знаю, как жить, никто со мной не говорит о нём, во всяком случае, не говорит так, как мне бы хотелось… Или здесь, в Париже, принято сразу забывать тех, кто уехал?Я выпалила всё одним духом, сама поражённая своим волнением.Клодина лежит, подперев кулачками матовое, заострённое книзу лицо, – белый атлас блузки придаёт ему жемчужный оттенок, она смотрит на меня недоверчиво.– Принято ли забывать?.. Не знаю. Это, видимо, зависит от того, кто уехал. Господин Самзен, Ален, как вы его называете, производит на меня впечатление… безукоризненного супруга. Он претендует на изысканность, а получается у него только корректность, да, именно так… У него слишком много безапелляционных изречений и театральных жестов…– Он тоже «напористый», – произношу я с робкой улыбкой.– Да, но у него нет права быть «напористым», он же не кот. Нет, не кот! Он сноб в душе, и у него железный стержень вместо сердца… Ой, до чего же я глупа! Прошу вас, не плачьте! Стоит ли обращать внимание на те глупости, что я говорю! Вы же знаете, несчастное дитя, что у Клодины ветер гуляет в голове… Ну вот, она уже собралась уходить! Поцелуйте меня на прощание, чтоб я знала, что вы на меня не сердитесь. Знаете, с гладкой причёской и бантом на затылке, в скромном платье, с прозрачными слезинками на длинных ресницах вы удивительно похожи на молоденькую девочку, которую насильно выдают замуж!Я улыбаюсь, чтоб не обидеть её и выказать свою признательность за то, что в этом царстве лжи она обнажила передо мной свою непокорную и искреннюю душу.– Прощайте, Клодина, я на вас совсем не сержусь.– Надеюсь. Вы поцелуете меня?– О да, конечно.Высокая и гибкая фигурка Клодины склоняется надо мной. Она кладёт руки мне на плечи:– Дайте мне ваши губки! Ой, что я такое говорю? Старая привычка… Подставьте мне свою щёчку. Вот так. До скорой встречи в Арьеже. Выход здесь. Привет этой вертушке Марте. Нет, глаза у вас не покраснели. Прощайте, прощайте… Хризалида!В полном смятении я медленно спускаюсь по лестнице, я не могу собраться с мыслями. Она сказала: «У него железный стержень…» Мне кажется, что эта метафора, образ стержня, шокировала меня куда больше, чем само суждение Клодины. Она кощунствовала, а я не воспротивилась, я на мгновение растерялась в присутствии этого не признающего никаких правил ребёнка.
Дорогой Ален, Я обещала вам быть мужественной. О своём мужестве я только и буду говорить с вами, об остальном, простите меня, умолчу, вы сами прекрасно обо всём догадываетесь. Я делаю всё что могу, чтобы в нашем доме – а вы любите, когда он безукоризненно прибран и в нём царит идеальный порядок – не слишком чувствовалось ваше отсутствие: расчётные книжки прислуги просматриваются в указанные дни, и Леони очень хорошо мне служит, во всяком случае, она полна добрых намерений. Ваша сестра, как всегда, очаровательна; как бы мне хотелось во время наших встреч перенять у неё немного смелости и энергии, но я сознаю, что это несбыточная мечта. Впрочем, вы этого не слишком желаете, стойкости и ума у вас с избытком хватает на нас двоих. Я не знаю, где вас застанет моё письмо, и это незнание делает мой слог ещё более неловким. Я давно утратила привычку переписываться с вами, и теперь мне приходится вновь привыкать! А мне бы этого так не хотелось! Тем не менее я чувствую, что в минуты полной растерянности в письмах буду искать спасение. Я скажу вам коротко, и, вероятно, нескладно, и не так, как мне бы хотелось сказать, что и мысли мои, и моё верное сердце всегда с вами. Ваша маленькая рабыня Анни.
Я написала это письмо как бы по принуждению, я не сумела высказать ему ни свою любовь, ни тоску. Уж не потому ли, что я, как обычно, не верю в себя или, быть может, впервые, – в него.Какую бы из двух он предпочёл? Всегда нежную и кроткую, как голубка, так хорошо знакомую ему Анни, которую он приучил либо молчать, либо скрывать в разговоре свои мысли, подобно тому как она прячет глаза, опуская длинные ресницы, или оставшуюся здесь Анни, беспокойную и растерянную, которая не в силах оградить себя от одолевающих её безумных фантазий? Которую он не знает…Которую он не знает…Я чувствую себя преступницей. Скрывать – почти то же, что лгать. Я не имею права скрывать от него существование во мне двух Анни. А ведь вторая, в сущности, лишь дополнение к первой! Как я устала от этих мыслей!Его понимаешь сразу, достаточно провести с ним всего лишь час. У него и лицо, и душа одинаково безукоризненны. Он терпеть не может всё алогичное и страшится любой некорректности. Женился ли бы он на мне, если бы в один прекрасный вечер – как всё это теперь далеко, – когда мы были уже помолвлены, я обвила бы его шею руками и прошептала: «Ален, как нужны мне в этот час ваши ласки…»Однако какие только мысли не приходят мне в голову, и всё потому, что его нет со мной. Какая мука, что нельзя будет во всём признаться ему после его возвращения! Ведь это будет не «Дневник его путешествия», как он полагал, а записки несчастного исстрадавшегося создания…– Сударыня, вам телеграмма!Леони своими резкими, чисто солдатскими манерами испугала меня. У меня руки дрожат от страха.
Прибыл благополучно. Отплываем сегодня. Подробности письмом. Сердечный привет. Самзен.
И это всё? Телеграмма не может заменить письмо, и эта телеграмма должна бы была меня успокоить. Но я получила её именно сегодня, когда мне так не хватает душевного равновесия… «Сердечный привет». Не знаю, но мне хотелось бы чего-нибудь другого. К тому же мне не нравится, что он подписывается «Самзен», я же не подписываюсь «Лажарис». Бедная моя Анни, какая злая муха сегодня тебя укусила? С чего это ты вздумала сравнивать себя с мужчиной, да ещё с каким – с самим Аленом?Лучше мне отправиться к Марте, чтоб не оставаться наедине со своими мыслями.
Дома я застаю одного Леона. Как и всегда в эти часы, он сидит за столом в своём кабинете, который Марта прозвала «комнатой пыток». Книжные шкафы с позолоченной решёткой, стол в стиле Людовика XVI, на который этот примерный писатель ни разу не посадил ни единой кляксы – он очень аккуратен, и, когда он работает, руки его лежат на бюваре; в общем, вполне сносная темница.При виде меня он встаёт и вытирает влажные виски платком.– Что за жара, Анни! Я не могу родить ничего путного. И потом, хоть сегодня и светит солнце, день какой-то тусклый, тоскливый. Дурной день, в нём есть что-то безнравственное.– Вы тоже так считаете?Я живо, чуть ли не с благодарностью, прерываю его. Он смотрит на меня красивыми телячьими глазами, не понимая моего волнения.– Да, нелегко мне сегодня будет написать шестьдесят строк.– Ну и достанется вам от Марты, Леон. Он привычно и устало пожимает плечами.– Как продвигается ваш роман?Он поглаживает бородку, она у него клином, и отвечает со сдержанной гордостью, едва заметной, как и его талант.– Неплохо… не хуже предыдущих.– Расскажите, чем всё там закончится.Леон ценит во мне снисходительную, благодарную слушательницу, которая выказывает хоть немного интереса к его рассказам о великосветских любовных романах, самоубийствах благородных героев, о разорившихся принцах…– Развязка мне самому ещё не совсем ясна, – вздыхает бедный Леон. – Муж сумел вернуть к себе жену, но она уже почуяла запах свободы и упирается, она чувствует надвигающуюся бурю. Если она смирится и останется с ним, это будет более литературно, но если она снова сбежит, то, как предсказывает Марта, роман будет иметь хороший сбыт.У Леона от тех времён, когда он был ещё журналистом, осталось несколько выражений, которые меня шокируют.– Одним словом, – резюмирую я, – ей бы хотелось сбежать.– Ещё бы!..– Так пусть же она уходит…– Но почему?– Потому что она «почуяла запах свободы»… Леон негромко смеётся, пересчитывая написанные страницы.– Странно слышать такое от вас… Марта ждёт вас в кондитерской «У Фрица», – добавляет он, снова берясь за перо. Вы не станете сердиться на меня, деточка, за то, что я вас прогоняю. Роман должен выйти в октябре, а потому…Он указывает на слишком ещё тонкую стопку исписанных листков.– Работайте, мой бедный Леон.– Шарль, на Вандомскую площадь.Марта без ума от этого файф-о-клока «У Фрица». Я же предпочитаю свой скромный afternoon tea Послеполуденный чай (англ.).

на улице Инди, его зал с низкими потолками, где пахнет кексом и имбирём, его посетительниц, старых англичанок с ожерельями из искусственного жемчуга и дам полусвета, назначающих здесь свидания.Но Марте нравится «У Фрица» длинная белая галерея, которую она пересекает близоруко щурясь, словно отыскивает кого-то, будто её пронзительные серые глаза не успели, едва она переступила порог, осмотреть и оценить всех присутствующих, отыскать знакомые лица, которых она больше не упустит из виду, внимательно изучить фасоны шляп, которые она безошибочно скопирует дома…Какое отвратительное у меня настроение! Как зло сужу я о своей золовке, а ведь только в её обществе, с тех пор как уехал Ален, я чувствую себя уютно и отвлекаюсь от грустных мыслей… По правде говоря, дело в том, что меня буквально трясёт всякий раз, когда мне нужно пройти одной по этой страшной галерее «У Фрица» под беспощадно-насмешливыми взглядами посетителей, сгорающих от желания растерзать своего ближнего.И сегодня, как и всегда, я бросаюсь вперёд с отчаянной храбростью болезненно застенчивых людей, быстро прохожу по большому залу, с ужасом думая: «Сейчас я споткнусь, зацепившись ногой за собственное платье, у меня подвернётся нога… у меня расстегнулась застёжка на юбке или выбилась прядь волос на затылке…» Охваченная этими страхами, я пролетаю мимо Марты, не заметив её.Она ловит меня ручкой зонтика и смеётся так громко, что я готова умереть от смущения.– За кем ты бежишь, Анни? Ты похожа на женщину, которая впервые пришла на свидание… Усаживайся рядом, дай мне зонт, сними перчатки… Ну наконец-то! На этот раз ты спасена! Для женщины, только что испытавшей страшные муки, ты неплохо выглядишь. Страх тебе к лицу. От кого ты хотела спастись?– Ото всех на свете.Она смотрит на меня с обидной жалостью и сокрушённо вздыхает.– Боюсь, мне так и не удастся сделать из тебя что-нибудь путное. Тебе нравится моя шляпка?– Очень.Я ответила не раздумывая. Я не успела прийти в себя и даже не взглянула на Марту. Шляпка, вернее, чепчик под Шарлотту Корде из плиссированного муслина живописно обрамляет лицо моей золовки. Во всяком случае, это явная удача. Платье из тонкого батиста с неизменным платком, из-под которого выглядывает её молочно-белая шея, дополняют её наряд, настоящий маскарадный костюм 1793 года. Всё тот же стиль Марии-Антуанетты, но Марии-Антуанетты в тюрьме Тампль. Я бы никогда не посмела появиться на людях в таком виде.Довольная успехом, она обводит присутствующих пронзительными глазами, взгляд которых способны выдержать лишь немногие мужчины, весело грызёт сухарики, поглядывает по сторонам и болтает, болтает без умолку; в её присутствии я чувствую себя увереннее, хотя от её разговоров у меня кругом идёт голова.– Ты была у нас?– Да.– Видела Леона?– Да.– Он работал?– Да.– Ничего не поделаешь. Надо, чтоб роман увидел свет в октябре: у меня столько неоплаченных счетов… Есть вести от Алена?– Телеграмма… Телеграфирует, что выслал письмо.– Знаешь, мы уезжаем через пять дней.– Как скажешь, Марта.– «Как скажешь» – ой, какая с тобой тоска, мой бедный друг! Обернись скорее, взгляни на Роз-Шу. Её шляпка никуда не годится!Шляпы занимают важное место в жизни моей золовки. Впрочем, Марта права, шляпа Роз-Шу (красивой и цветущей, даже слишком цветущей особы, которая, как говорит Клодина, с неба звёзд не хватает) безнадёжно испорчена!Марта вся дрожит от радости.– И она хочет нас уверить, что тратит бешеные деньги на шляпы, что заказывает их у Ребу. Шесне, её лучшая подруга, сама говорила мне, что Роз-Шу выпарывает тульи от шикарных шляп своей свекрови и пришивает к ним поля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18