Я его успокаиваю, и мы идём дальше по белому полотну, едва обозначенному двумя полосками колёс да зеленоватыми катышками навоза, вокруг которых кружат синицы… «Вперёд, Тоби, в лес».– Так далеко! – отвечает глазами Тоби. – Неужто тебе не страшно в загадочном снежном лесном царстве, где царит церковный полумрак?.. А какая тишина! Ой! Тут кто-то есть…– Да нет, Тоби, это всего лишь жёлтый лист, упал медленно, прямо, как слеза…– Лист… да, когда ты посмотрела на лист, это был точно он, а… до того, как ты его увидела, что шуршало? Сначала будто тихие шаги, потом вроде дыхание… Иди ко мне! Я боюсь. Над головой больше нет неба – ели сомкнули вершины и загородили его… Только что перед нами был похороненный под снегом мир, но там хоть можно было угадать знакомые очертания под белым покрывалом: круглую гору, что выгнула спину прямо против нашего дома и четыре тополя – я по ним всегда ориентируюсь. Слушай! Кто-то крикнул, совсем близко…– Но, Тоби-Пёс, это же толстая рыжая сойка, видишь, вон она полетела – на каждом крыле лазурная бахрома…– Сойка?.. Да, теперь это и вправду сойка, а когда она кричала, то кем была? Ты знаешь только одну сторону предметов и живых существ – ту, что видишь. А мне известны обе: и та, которую я вижу, и другая, которой не видно, самая страшная…Вот такой диалог мы ведём с Тоби-Псом: он, переполняемый то страхом, то верой, останавливается через каждые пятнадцать метров, ищет и неизменно находит в моих глазах поддержку, чтоб двигаться дальше, и снова идёт вперёд…До чего верят в нас животные, как безмерна и обременительна их вера! Так порой на тебя посмотрят, что поневоле отведёшь взгляд, покраснеешь, а то и начнёшь защищаться: «Нет, нет! Я ничем не заслужила подобной преданности, беззаветной и полной отдачи, я недостаточно сделала для этого, я недостойна…»Над нашей головой с ветки на ветку перелетает лёгкая, как эльф, белка. Рыжий хвост распушился словно дымок, шерсть на мягком животике колышется по ветру при прыжке. Шубка у белки богаче, гуще, мягче ангоры, зверёк наклоняется, чтобы рассмотреть меня, растопыренные передние лапки совсем по-человечески уцепились за ветку ручками с коготками. Чёрные красивые глазки поблёскивают с нагловатой опаской, и мне ужасно хочется поймать её, сжать в руке крохотное тельце под пышным мехом, таким нежным, что у меня при мысли об этом непроизвольно сжимаются челюсти…Стемнело как-то внезапно… Из-за белой земли кажется, что ночь никогда не придёт, и вспоминаешь о ней только тогда, когда она уже наступила. У ног дрожит крошка бульдог, а я стою и ищу усталым взглядом дорогу, которая выведет меня из чёрного леса… Небеса сомкнулись, ничто в них не дрогнет, и чёрная птица, в испуге шарахнувшись от меня, не издаёт ни звука… Я растерялась: не видно привычных красок заката на западе, и я не знаю больше, где дом. Я с наслаждением взращиваю в себе крохотную искусственную тревогу, как ребёнок, играющий в Робинзона… Небо опускается всё ниже к синеющему снегу, давит, готово совсем раздавить меня, бедную зверюшку без домика, моллюска без раковины… Ну давай же, очнувшаяся красавица – где твоё воображение? Подхлестни тревогу! Произнеси вслух слова, что имеют в этот час таинственную силу: «..ночь… снег… одиночество…» Дай дикой, испуганной душе вырваться наружу! Забудь о людях, о дороге, о дружеском жилье, забудь обо всём, кроме ночи, страха, голода, что гонит тебя вперёд и лишает отваги, прислушайся подрагивающим под волосами подвижным ухом, приглядись округлившимся и ослепшим глазом – и ты услышишь шаги, от которых бежишь, увидишь сгустившийся мрак – силуэт, что появится через минуту здесь или там, впереди или сзади… Беги, пока не почувствуешь, что сердце готово выскочить из груди, и пока твой хрип не смешается с хрипом задыхающегося Тоби-Пса. Скорее беги, а то настигнет тебя тень тени, скользи по подмёрзшему, визжащему, как стекло, снегу, мчись к приюту, мчись, куда ведёт тебя твой инстинкт, к пламенеющей двери – возле неё ты задрожишь, затрепещешь, как белка, и, вмиг отрезвев, разочарованно вздохнёшь: «Уже!»Проливной дождь связал нас по рукам и ногам, мы, нервничая, мечемся между чересчур жарким очагом и застеклённой дверью, за которой свистит восточный ветер. Ничего не поделаешь. Стоит приоткрыть прозрачную створку, как раздаётся оглушительный шум бьющих в каменное крыльцо струй – ударяясь о него, они рассыпаются на сотни капель, которые долетают до самого вощёного паркета. Я приподнимаю штору: дождь движется, прозрачная траурная завеса тянется неровными складками к западу, словно край юбки великанши, перешагивающей одно за другим крутые бёдра холмов.Сжигаемая огнём очага и нетерпением – я считаю оставшиеся дни и ночи, – я молчу или, как часто говорили раньше, «сохну»… Сохну старательно, с терпеливой поспешностью и уже чувствую себя вознаграждённой, потому что вижу приближение светлого часа, самого прекрасного из часов… На Анни и Марселя смотреть больно. Лица узников раздирает нервная зевота, их колотит озноб. Напрасно трижды менял Марсель галстуки, вместо охотничьих сапожек надел к ужину лакированные штиблеты. Он бесцельно бродит по дому, изнемогая от безделья, которому, если не считать Рено, я одна способна положить конец… Каким синим огнём полыхнут его глаза юной леди, какой нежный румянец вспыхнет на бархатной щёчке, стоит мне вдруг произнести: «Держите, вот вам сто пятьдесят луидоров, поезжайте себе…» Но я не тороплюсь его обрадовать. Во-первых, три тысячи франков не шутка, придётся спрашивать у Рено, а под каким, интересно, предлогом?.. А во-вторых – доверюсь этой чистой странице, – мне втайне доставляет удовольствие сознавать, в какое безвыходное положение попал мой приёмный сынок. Подлый инстинкт тюремщицы! Желание ежечасно переносить свою лихорадку на что-то другое, но не лечить её, а лишь прикрывать смешками, безмятежностью или безразличием – разве не этим я занимаюсь вот уже которую неделю?.. Да, мне нравится видеть, как Анни лелеет в сладострастном молчании свою рану или как побледневший от одиночества Марсель доходит до того, что рассказывает Анни свои приключения, в которых женщинам места нет. И я протягиваю им собственную боль, как посыпанный речным песком пирог…До чего же я дрянная!.. Да ладно, пройдёт. Просто сегодня дождливый день. Солнце вернётся вместе с Ним, тоже посеребрённым и заснеженным, в хрусткой изморози… Тогда и Анни пусть бежит – к какому крепкому плечу? – и Марсель – к какому сомнительному юнцу? И снова всё покажется простым, лёгким, долговечным, естественным… Ждать осталось недолго… А пока посидим ещё тут, дети мои, в нашем исхлёстанном дождями ковчеге, который потоп уже занёс на самую вершину горы… Потерпите, гуляйте на свободе мысленно, как я, вытянувшись на перине, подложив кулаки под подбородок… Марсель наигрывает одной рукой на пианино плавную прозрачную мелодию Рейнских Дев, дразнящих Зигфрида, 3игфрид – герой тетралогии Р. Вагнера «Кольцо нибелунгов».

и в тот же миг я молодею лет на пять, возвращаюсь в год 19… в начало или конец одного из стремительных и горячих любовных приключений Рено – они всегда вспыхивали беспокойным огнём, как пучок соломы, и так же быстро гасли, оставив после себя лишь щепотку золы, белой, невесомой, как пух… В тот год Рено любил красотку Сюзи. Сюзи – воплощение того типа красоты, который посредственные французские романисты приписывают американкам. Длинные худые ноги, чуть выше – не слишком тонкая талия, стать прусского офицера, маленькая, грубо и просто сколоченная голова: квадратная челюсть, крошечный носик, который спасал лишь вкрадчивый рисунок ноздрей. Смеялась Сюзи слишком часто, но при этом поблёскивала влажными резцами с рисунчатой кромкой, похожими на новенькие коренные зубы десятилетнего ребёнка… И, хохоча, всегда закрывала глаза, так что все смотрели только на её рот, он один выделялся на лице… Но стоило вновь открыться густо-карим глазам, как усталый взгляд принимался зачарованно следовать за ними, тревожно подвижными, недоверчивыми и ласковыми…Одевалась и причёсывалась она весьма разнообразно: в ход шло всё, от канотье «смерть мухам» до самых экстравагантных головных уборов с султанами. От краснокожих предков она сохранила любовь к перьям в волосах, раз уж колец в носу носить не могла… Ножка изящная, а кисть мальчишеская, голос тягучий и двусмысленно нежный, пока она говорила тихо, становился, стоило чуть повысить его, гнусавым и резким…Американскую чудо-птицу испортила литература, достаточно было научить её блистать, покачивать волнообразно развеваемыми ветром перьями на головном уборе, ослепительно улыбаться, демонстрируя ярко-красные губы и белые зубы, да отбрасывать каблучком пышный, как у разряженной негритянки, шлейф, и потряхивать им, если за что зацепится…Сюзи научили читать, отсюда всё зло. Читала она много, но мало что запоминала из прочитанного, в результате получился двуязычный винегрет из поэзии, прозы, драматургии, романов и философских эссе, из которого она выхватывала при необходимости что попало, но так уверенно, что непременно вызывала восхищение наивных простачков…Мне не было больно, когда Рено стал ходить за ней от файф-о-клока до afternoon tea. послеполуденного чая (англ.)

Она ведь на меня совсем не похожа!.. Я изошла бы кровью и слезами, если бы мой муж влюбился вдруг в такую же, как я, страстную в глубине души молчальницу, чья страсть заглушена ленью, с такой же созерцательной, беспокойной натурой, но только моложе и красивее меня…Но Сюзи! Не ей затмить Клодину! Сюзи, любительница флирта, рискованных ласк под длинной скатертью, всеядная и лживая Сюзи, у которой расписание свиданий напряжённей, чем приём у дантиста, нарочито практичная Сюзи, умело бравшая на вооружение знаменитую своей оригинальностью мысль такого-то художника или такого-то романиста и обряжавшаяся в неё с важным видом, словно маленькая девочка в длинную юбку…Для неё, для красотки Сюзи, растрачивал себя Рено со страстью новообращённого, пренебрегая моими мудрыми советами. Я неустанно твердила ему: «Она красива, что вам ещё?.. Научите её почаще молчать, и она приблизится к совершенству…» А потом смеялась, когда мой муж принимался защищать Сюзи, утверждать, что у неё тонкая натура, острый, совсем латинский ум, что ей знакомы достойная почтения меланхолия и отвращение к снобизму… Это у Сюзи-то меланхолия! Меланхоличная, полная благородного стремления к лучшему мирозданию кобыла, гордая своими помпонами и плюмажем!..(Я помимо своей воли немного утрирую. Меня подогревает запоздалая ревность, когда я вспоминаю, сколько Рено потерял часов, растратил дней на свидания с Сюзи, лишив меня возможности его видеть.)Любовное апостольство моего супруга привело его к замечательному плану взять Сюзи на лето того самого 19.. года с нами в Байройт. В Байройте (Германия) проводятся ежегодные фестивали музыки Р. Вагнера.

Я чуть не расплакалась, потом чуть не рассмеялась, и, наконец, разумно рассудила, к чему должна привести такая идиллия, и поняла, что именно там Сюзи сама себя уничтожит…И вот я во второй раз оказалась, без всякой радости, в маленьком городке, где даже дождь с угольной пылью, где измученная одиночеством Анни склоняла когда-то голову мне на плечо в Маргравском саду… Снова на столе это кошмарное mit compot, Особый смешанный гарнир (лат.).

а в стаканах слишком хорошее, зато ледяное пиво. Снова эта нелепая постель – враг сна и любви: простыни короткие, матрацы из трёх отдельных частей, не кровать, а гроб, который на день закрывают крышкой-покрывалом, обтянутой набивным кретоном… О эти франкские Франки – германское племя, завоевавшее в V в. Галлию.

постели! К каким только ухищрениям вы не заставили меня прибегнуть, вы, принуждающие добывать наслаждение с помощью акробатики!Для Сюзи Рено выбрал маленькую старомодную весёлую квартирку, чьи окна, украшенные розовой запылённой геранью, выходили на Рихард-Вагнер-штрассе, нагретую и пустынную. Впрочем, что я говорю – пустынную!.. Дважды в день по ней проходил баварский полк: крепкие ребятки в грязно-зелёном на здоровенных рыжих битюгах, славные бульдожьи морды кирпичного цвета между каской и малиновым воротничком…Словно в моментальном снимке, где чётко пропечаталась каждая деталь, я снова вижу эти два окна и облокотившуюся на подоконник Сюзи… Она с непокрытой головой, каштановые волосы, скрученные в замысловатую раковину, отливают на полуденном солнце золотом, Сюзи легла грудью на скрещённые руки и чуть приплюснула её, на ней свободное платье из ткани с розовыми и жёлтыми шишками, маленький носик морщится от усилий – она старается не закрывать глаза от режущего света… За ней, совсем близко, вырисовывается тёмным на белом фоне комнаты высокий силуэт Рено. Он не смеётся, потому что полон желания. А она хохочет, нагнувшись ещё сильнее, когда раздаётся цокот копыт и к ней поднимается облако пыли, запах кожи, шерсти, потных мужчин… Она хохочет, и распаренные солдаты вторят ей, задрав морды и обнажив зубы… Она совсем ложится на руки, запрокидывает голубиную шею и шепчет: «Надо же, мужчины… Смешно, столько мужчин сразу…» Её прекрасные глаза кофейного цвета встречаются с глазами моего мужа, и она тут же отводит взгляд, теперь мы строги и безмолвны, словно трое незнакомцев, которых свёл здесь случай. Да, я хорошо помню тот решающий час! Я совершенно отчётливо видела, как между Рено и Сюзи возникло Желание, секунду помедлило, распростёрло крылья и в испуге улетело – так спасается малая пташка, с ужасом заметив тень хищной птицы… А ведь я прятала свой взгляд, сдерживала в самой глубине себя убийственную мысль, дрожащую от нетерпения, но послушную, как вышколенный охотничий пёс, ожидающий знака хозяина… Я не подала знака… Зачем? Тот, кого я люблю, должен жить на свободе, в умиротворяющей иллюзии свободы… Каждый день после той тревожной минуты Рено мог видеть и обожать свою Сюзи, любоваться ею, упиваться её певучим акцентом, распушёнными перьями, изменчивым ароматом – она мешала духи как придётся, но все ей шли, и сладкие, и терпкие, – присутствовать в неубранной спальне при завершении её пленительного туалета…В полдень я героически отправляла его к Сюзи, и он неизменно находил её среди разбросанного белья, оставленных в беспорядке тазов, растерзанных чемоданов… Я знала, что она встречала его полусмущённым-полурадостным «А!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17