– Красивое имя, громкая фамилия, – похвалил Вася, вручая карточку. – Не говоря о прочих бесспорных достоинствах… Не родственница ли пресловутой лихоборской особы?
Он так и сказал – пресловутой, словно вычитал это слово из книги.
– Дочка, – скромно подтвердил Дымшиц.
– Это хорошо, когда дочка, – игриво пошутил Вася и, раззявившись, засмотрелся на Анжелку навроде того ротвейлера. – Добро пожаловать, дорогая Анжела…
– Мог бы обойтись без подробностей, – сказала Анжелка, когда они садились в машину.
– Ничего, тут можно, – успокоил Дымшиц. – Тут ты в общем потоке, привыкай.
Они поехали на Вавилова, в пустую двухэтажную студию друга-фотографа, улетевшего на неделю в Париж. Дымшиц по-хозяйски уверенно управился с замками, позвонил в управление охраны и назвал код – студия стояла на сигнализации, потом показал Анжелке костюмерную, фотолабораторию, мощный ветродуй-вентилятор и хитрые механизмы подсветки. На втором этаже обнаружилась между прочим ванна-джакузи, вмонтированная в подиум прямо в комнате отдыха, а вровень с подиумом – недвусмысленного вида совершенно круглый диван, на котором можно было барахтаться по кругу, играя в минутную и часовую стрелки. Дымшиц нашел холодильник, в холодильнике – водку, соки, банку маслин; Анжелка наполнила ванну, хряпнула полстакана водки, разделась и полезла в кипящую, брызжущую преломленным светом воду. Дымшиц, в очередной раз задетый грубоватой бесчувственностью ее манер, пристроился рядом, на подиуме, взгрустнул, выпил водки, затем не выдержал и полез в ванну – мускулистый, волосатый, широкоплечий, – а пакетик с презервативом отверг, забросил куда-то за диван.
Потом ей стало тошно и муторно то ли от водки, то ли от резкого, густого запаха спермы. Дымшиц раздобыл в костюмерной халаты – один банный, простенький, другой синий с драконами, настоящий китайский, – она запахнулась в драконы и плюхнулась на диван, а Тимофей Михайлович ходил в коротком халатике, пил водку, плевался косточками маслин, смотрел на Анжелку и чесал бороду.
– Что-то не так, да? – спросил он. – Мне показалось, душа моя, что…
– Пардон, – буркнула Анжелка и метнулась в туалет не столько по тошноте, сколько из острого желания закрыться и побыть в одиночестве.
В туалете, по счастью, обнаружилась душевая кабина и приличный шампунь; она когтями отскребла кожу, вымыла голову, потом вернулась.
– Извини, – сказала она. – Я, кажется, перебрала с водкой.
– Тебе нехорошо?
– Уже лучше. А ты, Тимоша, в этом халатике очень трогательный, – она хихикнула, – очень такой сексапил, только борода торчит. Давай поменяемся.
Анжелка накинула махровый халатик, а Тимофей Михайлович, облачившись в полыхающий огненными драконами халат, еще больше раздался в плечах, плеснул себе еще водки и грозным чернобородым карлой присел на диван перед наложницей.
– Похоже, ты у нас просто не до конца растаможенная, а? – спросил он, оскалив крепкие белые зубы.
– Это как? – не сразу сообразила она. – Непротраханная, что ли? Очень даже возможно. А нечего было, между прочим, – она обиженно надула губки, – нечего было выбрасывать презерватив. Мне без него страшно. И непривычно.
– А с ним, надо полагать, привычно и нестрашно, – развеселился Тимофей Михайлович. – Тогда позволь, на правах старого друга, задать нескромный вопрос: у тебя кто-нибудь есть, кроме меня? Из мужчин, я разумею…
– Пока нет, – сказала Анжелка.
– Но ведь были, так?
– Ты давишь на меня своим интеллектом, Дымшиц, – съязвила она. – Был один солидный дядечка, лидер независимых профсоюзов, отдыхал со мной прошлым летом в «Морском прибое» – то со мной, то на мне, замучался отдыхать. А еще один мальчик позапрошлым летом в Артеке…
– Понятно, – сказал Дымшиц. – И как?
– А никак, – честно ответила Анжелка, подумала и добавила: – Так себе. Сам видишь, как.
Тимофей Михайлович ухнул в себя стакан водки, задумчиво пососал маслинку и оглянулся на емкости:
– Как бы мне, елы-палы, не закрутиться с этим делом…
– Наверное, я какая-то не такая, – сказала Анжелка. – Бесчувственная, наверное.
– Ты что, ни разу не кончала со своими боссами-пионерами?
– Почему не кончала, очень даже кончала. Только не с ними.
Дымшиц посмотрел, вздохнул и сказал:
– Я тебя внимательно слушаю, душа моя. Я, можно сказать, весь внимание.
Анжелка разлеглась на боку и, поигрывая полой халатика, стала рассказывать, одновременно забавляясь реакцией Дымшица: он внимательно слушал, однако на каждый разлет полы реагировал с четкостью автомата – взгляд послушно упирался в пах, а зрачки суживались, словно включался дополнительный источник света.
Первый и единственный раз она кончила осенью девяносто первого года, когда училась в девятом классе. Ей нужны были зимние сапоги, и мама по старой памяти отправила Анжелку в «Петровский пассаж», к знакомому товароведу: «Найдешь, сказала она, – на третьем этаже Нину Васильевну, она тебе подберет». Анжелка пошла, выбрала, поблагодарила Нину Васильевну, запихнула обувную коробку в пакет и пошла бродить по обшарпанному, пораженному мерзостью запустения пассажу. Был самый пик агонии госторговли. Через месяц пассаж закрывался на реконструкцию, склады опорожнялись, выбрасывая на полки залежалый товар в «комплекте» с остатками дефицита, и толпы покупателей во главе с перекупщицами, смуглыми фиксатыми тетками в пуховых платках, осатанело штурмовали прилавки. В одной из секций, закрытой для приема товара, сгружали модные прозрачные зонты-кабинки. Анжелка, подглядев в щелочку, прилипла к стеклянной двери – она давно о таком мечтала, – а вокруг постепенно скопилась толпа, прижало – не продохнуть, потом дверь подалась, и бабы с визгами, криками, бранью ринулись внутрь. Анжелку щепкой прибило к прилавку, прижало пахом, возило и терло по прилавку напором обезумевших женщин – она кричала и ругалась, как все, а потом замолчала, закусила губу, молча протягивала продавщице деньги, наблюдая себя как бы со стороны или сверху, словно ее затоптали еще на входе – в паху сладкозвучно ныл колокольчик, до зонтиков было рукой подать, вокруг пыхтели, стонали, умоляли, давили, а колокольчик в паху щекотно дребезжал, заунывно гудел, набухал звонами, куполами, звездами, потом ухнул вниз и взорвался горячим медом. Анжелка почувствовала себя арфой, стянутой вибрирующей струной позвоночника: она сладко зазвучала внутри себя, промычав снаружи, и наконец-то смогла привлечь внимание продавщицы…
– Обалдеть, – сказал Дымшиц. – Замечательно. Хоть бери и вставляй в хрестоматию для девятого класса…
Он помолчал, подумал, потом спросил:
– А что, порнуха тоже не возбуждает?
Анжелка рассмеялась.
– Эта порнуха, Тима, у меня с самого детства перед глазами, так что можешь себе представить. Реакция отрицательная, как на молоко с медом.
– На меня тоже отрицательная реакция?
– На тебя положительная, Тима. Мне вообще с тобой хорошо, потому что ты свой. А чужих я боюсь, вот и все. Еще вопросы будут?
– Вопросы потом, – согласился Тимофей Михайлович, притягивая ее к себе за лодыжки.
Она подъехала к нему задним ходом, нашлепнув на пупок тот самый пакетик с презервативом. Дымшиц зверски осклабился, зубами схватил пакетик и съел его Анжелка ахнула, – потом извлек из кармана ее халатика. Анжелка зааплодировала.
– Мишка, подлец, держит аппаратуру в сейфе, – сказал Дымшиц, хитро прищуриваясь, – но я там внизу углядел «Киев», в умелых руках очень даже сумасшедшую камеру. Хочешь, пощелкаем?
– А можно? – встрепенулась Анжелка. – Только чур, не голой. А ты умеешь?
Дымшиц хмыкнул, играючи подхватил ее на руки и понес вниз. Запустив Анжелку в костюмерную, он на всякий случай проверил камеру, нет ли в ней пленки, выставил на стол для блезиру несколько нераспечатанных коробков с пленкой и занялся светом.
– Это, наверное, судьба, – сказала Анжелка, выволакивая из костюмерной охапку нарядов. – Мне сегодня на Арбате два раза предлагали щелкнуться. Почти бесплатно, за телефончик.
– Это называется рифмой, – пояснил Дымшиц. – Прямой рифмой. В жизни полно рифм – прямых, перекрестных, смысловых, музыкальных – только мы не видим и не слышим. А те, кому дано, видят ажурный каркас бытия, сплетенный из золотистых нитей судьбы. Вот так-то, душа моя. Имеющий уши да слышит.
– Да слышит да видит да ненавидит, – процедила Анжелка, в лиловом облегающем платье продефилировав мимо него к экрану. – Я готова, фотограф.
Дымшиц притащил кресло, вручил Анжелке страусиное перо и приступил к съемкам, радуясь ее оживлению. Анжелка лихорадочно меняла наряды, позы, обличья, играя в топ-модель и вздрагивая от звучных щелчков затвора, потом перестала вздрагивать и даже не надевала платья, только драпировалась, а напоследок и вовсе обошлась одной шляпкой, чувствуя, что по-настоящему возбуждается от тусклого нефтяного сияния объектива, от свежего, как сквозняк, переживания собственной наготы; она вспомнила про презерватив в халатике, нашла, прилепила на язык и сфотографировалась в столь откровенной позе, что Дымшиц, загоготав, почувствовал себя полным кретином – это надо было фотографировать.
Она подошла к нему голая, решительная, в черной шляпке, похожей на разоренное воронье гнездо, с зажатым в кулачке презервативом, распахнула на Дымшице его императорский халат с драконами и опустилась перед ним на колени; они легли прямо на пол, на ворох тряпья, и она почувствовала в нем сильное, неутомимое, поросшее щекотной курчавой шерстью животное, великолепный подарочный экземпляр с прекрасными зубами и толстым мускулистым концом. Чувство плоти было сильнее, чем в кипящей хлорированной газировкой ванне, разрушительнее, чем в «мерседесе», не говоря о выцветших санаторно-курортных лентах, а большего и не требовалось – большего просто не могло быть, настолько он был реален. Он был неутомим, зубаст, реален, и не было в нем волшебства, которого не было ни в чем и нигде.
5
Дома, когда Анжелка вернулась, она с порога попала под каток такой лютой, такой непереносимой ненависти, что не успела сказать ни слова, только воскликнула «мама!» и заревела, увидев страшные оловянные глаза Веры Степановны, застывшую маску ее лица, – заревела сразу, как только мама выдвинулась в прихожую и влепила первую очередь увесистых слов. Слова падали, чугунными чушками дробя сокрушенное сознание Анжелки: мир, который они строили вместе, обрушился, потому что она размякла на передок и вместо посильного соучастия отдалась, блин, в ассортименте, закрутила романы, сошлась с этим пархатым цыганом, козлоногим волком в овечьей шкуре… Она ревела, заглушая маму и ужас, сползла по стенке и покатилась по полу, рыдая до судорог, до заполошного воя, до полного изнеможения, – рыдала и потом, когда Вера Степановна перетащила ее на диван, обмотала голову полотенцем и скормила две таблетки элениума… Анжелка икала, тряслась, всхлипывала, потом забылась в болоте мокрого, горького, беспросветного сна.
«Ну погоди, Тимоша», думала Вера Степановна, прислушиваясь к всхлипам и скулежу засыпающей дочери. В голове было сухо и ясно, словно сама собой разрешилась многолетняя затяжная мысль. Она пошла спать и в постели сказала Дымшицу: «Вот увидишь. Я тебе вставлю свой пистон, жопа цыганская».
Видит Бог, она не хотела терять ни друга, можно сказать единственного, ни тем более дочери, хотя жизнь давно обернулась битвой, правила которой гласили: Вера, будь готова к любым потерям. На ней висели сотни кормильцев, тысячи вкладчиков, две мафии, ГУВД, туча чиновной сволочи – обселанасратьпрефектурная – плюс одно весьма специфическое управление, игравшее с Верой Степановной в кошки-мышки. С такой уродливой, неотцентрованной пирамидой, опрокинутой острием вниз, на ее загривок, она не могла оступиться, не могла сделать и шага в сторону. Все держалось на ее воле, выносливости, изворотливости, цинизме, на хрупком условном равновесии, пока она шла по рельсам – шаг в сторону неминуемо грозил обвалом, она не могла сойти с рельсов ни ради себя, ни ради Анжелки, ни тем более ради Дымшица. Он давал слово и не сдержал – следовательно, он должен ответить. Таковы правила. Есть правила игры, соблюдение которых есть правило игры; кто нарушил правило, должен ответить, не ею это придумано и не ей, бабе, переписывать их волчьи законы.
Он-то, сучара, считал наперед не хуже нее. И тем не менее. Ну, что ж, раз так – тем паче.
Тем паче.
На другой день, приехав на фирму, она позвонила Дымшицу. Ответила Карина Вартановна, секретарша Дымшица еще с мосфильмовских лет. Тимофей Михайлович улетел в Канны и вернется только четырнадцатого, сообщила она – но вообще-то, Вера Степановна, он летит сегодняшним вечерним рейсом, так что, если вы позвоните ему домой… Она набрала домашний телефон и услышала густой, подсевший, хорошо прополощенный водкой баритон Дымшица:
– Слушаю…
– Здравствуй, Тимофей Михалыч, – с прохладцей приступила Вера Степановна. – Как там тебе живется-можется и похмеляется в частности?
– Живется, Веруня, по-разному, а можется как всегда, благодарствую. Рад слышать твой трезвый командный голос.
– Не спеши радоваться, – предупредила Вера Степановна. – Ты один? Говорить можешь? Жена-детишки не путаются под ногами?
– Говори, Вера Степановна, говори не стесняйся, я тебя внимательно слушаю.
– Ты же давал слово, Дымшиц.
– Это насчет чего?
– Это насчет Анжелки.
– Насчет Анжелки я помню, можешь не сомневаться.
– А фули мне сомневаться, когда ты спишь с ней, сучара? – сорвалась Вера Степановна. – Фули бы тебе, Дымшиц, не только помнить, но и держать слово, а не трахать для освежения памяти мою дочь?
– Погоди, Вера, это совсем…
– Ты давал слово и не сдержал. Ты обосрал нашу дружбу, Дымшиц, плюнул мне в душу, с чем тебя поздравляю от всей оплеванной тобой души. Только учти, что я не привыкла к такому обращению, и ты это очень скоро…
– Тра-та-та-та!.. – заорал, перекрикивая ее, Дымшиц. – Извини, Вера, приходится рвать стоп-кран. Давай сначала. Давай без патетик – ты же разумная женщина, а не героиня мексиканского сериала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26