Начинал Дворжак педагогическую деятельность неохотно но очень скоро увлекся и полюбил эту работу. Занимался он с учениками обычно утром, с 8 до 9 часов, но сплошь и рядом это затягивалось до полудня, из-за чего нарушалось все дневное консерваторское расписание.
В первый же год Дворжак получил двенадцать воспитанников. Это были самые талантливые уче­ники из класса молодого композитора Карла Ште­кера, которых тот сам отобрал и передал Дворжа­ку. Среди них особенно выделялись Йозеф Сук, будущий зять Дворжака, обладавший исключитель­ным мелодическим дарованием и тонким чутьем оркестрового колорита, и Оскар Недбал, разносто­ронне одаренный музыкант, заслуживший сперва прозвище «короля альтистов», а потом уже выдви­нувшийся как первоклассный дирижер. На второй год к ним прибавился Витезслав Новак, добив­шийся впоследствии весьма значительных успехов в самых различных жанрах музыкального творчества.
По утверждению Новака Дворжак знал все, что было создано в музыке красивого и оригинального. Его осведомленность в области музыкальной лите­ратуры казалась невероятной. Память его поража­ла. Он знал досконально произведения Баха, Генделя, Глюка, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шу­берта, Берлиоза, Вагнера, Листа, любил итальян­скую музыку, внимательно следил за новыми течениями, знакомился с русской музыкой, изучал Брукнера и Рихарда Штрауса, был в курсе критики отечественной и зарубежной.
Конечно, юным дарованиям было приятно и по­лезно иметь такого наставника. Но учиться у Двор­жака было не легко. Бесконечно требовательный к себе, постоянно мучимый чувством неудовлетворен­ности, Дворжак заставлял своих учеников много­кратно переделывать неудачные места сочинений, а иногда и вовсе сочинять все заново. Причем он никогда не подсказывал, как это нужно сделать. Он указывал ученику на его ошибку, промах, и заставлял самого искать выход, не оставляя в по­кое до тех пор, пока юный композитор не находил более приемлемое выражение своей мысли. «Кто хочет сочинять, - говорил Дворжак, - тот должен привыкать самостоятельно мыслить и самостоятель­но работать!».
«Иногда мне хотелось плакать, - признавался Йозеф Сук,- но благодаря такому методу мы очень многому научились».
Дворжак был великолепным наставником для тех, кто хотел глубоко овладеть мастерством ком­позиции, и при этом не щадил своих сил. Объяснял он просто, без лишних слов, избегая специальных терминов и ученых фраз. Дворжак вообще был малоречив, считал, что он не умеет говорить, а по­тому очень завидовал тем, кто владел ораторской формой или хорошо писал, как Вагнер, например, но ученики его понимали сразу. К радости молоде­жи, всегда настроенной несколько анархически, Дворжак был убежден, что новую музыку нельзя сковывать старыми правилами и законами. Однако он требовал абсолютного знания формы сонатной, рондо и песенной, ибо говорил, что это является отправным пунктом композиции, залогом того, что музыкальное сочинение будет понятным и ло­гичным.
Как Дворжак относился к музыкальным, тита­нам? Моцарта он называл солнцем. Бетховена по­стоянно ставил ученикам в пример и советовал внимательнее изучать его творчество. О Шопене и Шумане говорил: «Я их очень люблю, хотя и не выношу», что приводило людей, плохо знавших склонность Дворжака к парадоксам, в недоумение. Восхищался Дворжак Вагнером и Берлиозом, но предостерегал от желания подражать им, хорошо зная по личному опыту, как важно каждому худож­нику найти свой собственный путь. Поэтому Двор­жак с видимым удовольствием хвалил каждую обнаруженную им у кого-нибудь из своих питомцев самостоятельную мысль и всячески поощрял по­пытки отыскать новые музыкальные средства выра­зительности.
Из сочинений, возникавших в классе Дворжака уже на втором году его педагогической деятельно­сти, обратила на себя внимание симфониетта для малого оркестра - плод совместного творчества двенадцати учеников. Однако писать преимущест­венно для оркестра было не обязательно. Дворжак любил фортепиано и говорил, что и на этом инстру­менте должна звучать хорошая музыка. Сам он никогда не был пианистом-виртуозом. Для этого у него не хватало техники, но играл он выразительно, проявляя необычайное понимание всех тонкостей туше и педальной нюансировки. Оркестровые сочи­нения он предпочитал проигрывать по партитуре, а не в клавирных переложениях. Если играл с кем-нибудь из учеников, тому поручал верхние голоса, а сам гремел в низах. И получалось удивительно хорошо. Он прекрасно читал самые сложные партитуры, и даже если немного «мазал», как говори­ла молодежь, у всех создавалось достаточно цель­ное представление о произведении. Когда же двое учеников садились к роялю играть четырехручное переложение произведения своего учителя, Дворжак стоял за ними, барабанил пальцами по их спинам и все время подавал реплики: то что-то сыграно слишком ярко, то, наоборот, слишком бледно, тогда как в этом месте звучит оркестровое tutti.
Когда я играю с партитурного листа, - го­ворил Дворжак, - я слежу больше всего за верх­ним голосом и басом, а приняв это во внимание, уже догадываюсь, что будет находиться в средних голосах.
Общаться с молодежью, наставлять ее, переда­вать подрастающему поколению чешских музыкан­тов свои знания и опыт нравилось Дворжаку, до­ставляло удовольствие. Но это никогда не заслоня­ло его основных интересов, - собственного творчест­ва и концертных выступлений, которые всегда для него оставались самыми важными. Поэтому, став профессором консерватории, Дворжак не переста­вал сочинять.
Год пятидесятилетия принес три симфонические увертюры. Задуманы они были как цикл под еди­ным заглавием «Природа, Жизнь и Любовь», но в печатном издании получили отдельные названия: «Среди природы», «Карнавал» и «Отелло». Идил­лически-спокойная «тема природы», зародившая­ся у композитора во время прогулок по лесу, которую поет кларнет на фоне чуть слышно акком­панирующих скрипок, проходит через все три увертюры.
В первой, среди пения птиц (изобразить кото­рое в музыке Дворжак собирался давно) и шороха листвы, она повествует о единении человека с при­родой и о его раздумьях в лесной тиши. Во второй увертюре, полной образов карнавального веселья, которые как бы символизируют радости жизни, ма­нящие человека, «тема природы» оттеняет эти обра­зы, несет покой и умиротворение. Наконец, в третьей увертюре, которая отнюдь не является программным повествованием, как это может показаться, образы патетической любви и страсти, му­ченья ревности вновь контрастно сопоставляются с воспоминаниями о природе, о ее красоте и очаро­вании, которые возвращают исстрадавшемуся че­ловеку покой и силы.
Насколько талантливы были Сук и Недбал, можно судить хотя бы по тому, что Дворжак дове­рил семнадцатилетним юношам делать фортепиан­ные переложения своих увертюр для издания. Летом они часто приезжали в Высокую, задержи­вались там по несколько дней, и с честью выполнили задание. Сук сделал четырехручное и двухручное переложение первой и третьей увертюры, а Нед­бал - «Карнавала». Переложения эти, напечатан­ные Зимроком, очень удобны для исполнения и ве­ликолепно передают характер оркестровой партиту­ры Дворжака.
В середине июня Дворжаку пришлось на время оставить Высокую ради поездки в Англию. 16 июня 1891 года он должен был присутствовать на тор­жественной церемонии возведения его в степень почетного доктора Кэмбриджского университета. Вместе с Дворжаком этой чести удостаивались еще шесть человек, в том числе наш соотечественник, биолог Илья Ильич Мечников. По традиции новый почетный доктор во время церемонии должен был произнести речь на латинском языке. Дворжак вместо этого накануне дирижировал своей четвер­той соль-мажорной симфонией и «Stabat mater».
Как ребенок Дворжак радовался красивому, торжественному одеянию, подаренному ему на па­мять университетом. Он облачился в парчовый плащ, затканный золотыми цветами и подбитый красным шелком, надел черный бархатный берет, украшенный золотыми шнурами, и охотно позволил себя фотографировать. А вот когда началась беско­нечно длинная, торжественная церемония, Дворжак почувствовал себя как на иголках.
«Все лица серьезны, и мне казалось, что никто не умеет говорить иначе, нежели по-латински! Я слушал разговоры со всех сторон и не знал, кого же слушать. А если понимал, что кто-то обращается ко мне, готов был провалиться сквозь землю от стыда, что не знаю латыни».
Стараясь найти для себя утешение во время этой лестно-мучительной процедуры, Дворжак ду­мал о том, что сочинить «Stabat mater» все же немного труднее, чем выучить латынь.
Осенью Дворжак опять отправился в Англию дирижировать в Бирмингэме первым исполнением Реквиема.
Почести, оказанные Дворжаку в Англии, и обиль­ная хвалебная пресса получили широкий отклик в Чехии. Гордясь своим соотечественником, завоевав­шим такую громкую славу, чехи день его пятиде­сятилетия превратили в настоящий праздник. В этот день - 8 сентября 1891 года - все чешские га­зеты поместили обширные статьи о нем, имя Двор­жака преобладало в программах всех концертов, и на сцене Национального театра шел «Димитрий». Перед началом спектакля дирекция расчитывала устроить чествование Дворжака, но композитор не приехал. В письме он сердечно благодарил за все сделанное для него и просил не сердиться: «...этот день я всегда провожу в кругу своей семьи, так хочу сделать и на сей раз». В конце же он выражал пожелание: «Не сообщайте ни в газетах, ни в про­граммках, что этот спектакль ставится в мою честь».
Разумеется, пожелание это не было выполнено.
ЗА ОКЕАНОМ
Когда Дэдли Бэк, в доме Литлтона познакомив­шийся с Дворжаком, стал приглашать компо­зитора приехать в Америку; Дворжак сразу же от­казался. Им не владела страсть к перемене мест. Он ценил домашний уют, любил родину, а на ро­дине - больше всего Высокую, и охотно проводил бы там все свое время, лишь изредка выезжая в Прагу. Каждая поездка для него была сопряжена с нелегкими переживаниями. Определенную роль здесь играла неуклонно развивавшаяся агарофобия, из-за которой Дворжак испытывал такой страх на широких улицах и площадях, что с годами почти совсем перестал один выходить из дома и чувство­вал себя хорошо только тогда, когда кто-нибудь из домашних, друзей или учеников сопровождал его. Поэтому, когда пришла первая телеграмма с предложением ему стать директором Национальной нью-йоркской консерватории, Дворжак, тоже не за­думываясь, отказался. Однако Жанетта М. Тэрбер, основательница этого учебного заведения, была дамой весьма настойчивой, а главное - богатой. Не смутившись отказом Дворжака, она продолжала атаку и, наконец, соблазнила композитора большим гонораром. «Мне предлагают пост директора кон­серватории и дирижирование десятью концертами (из моих произведений) на протяжении 8 месяцев и четырехмесячный отпуск ежегодно, за что дадут 15 000 долларов, то есть свыше 30000 флоринов», - писал Дворжак Гёблу, спрашивая совета: согла­шаться «или нет?
Довольно долго шло уточнение отдельных пунк­тов договора. Дворжак все взвешивал за и против, чтобы действовать, как он выразился, наверняка. Но желание обеспечить детей и гарантировать себе безбедную старость победило. Превозмогая страх перед далеким путешествием, Дворжак подписал наконец соглашение, исхлопотав себе долгосрочный отпуск в Пражской консерватории. Часть учеников его снова возвращалась к Штекеру, а остальных брали к себе Книттль и Кличка.
Вступить в свои права и обязанности Дворжак должен был лишь 1 октября 1892 года. Оставалось еще почти 11 месяцев, а уехать надолго не простив­шись с друзьями было невозможно. По совету Велебина Урбанка, брата пражского нотоиздателя, взявшего на себя роль импресарио, Дворжак стал готовиться к большому прощальному концертному турне по Чехии и Моравии.
Концертировать с Дворжаком вызвались его консерваторские коллеги - скрипач Фердинанд Лахнер и виолончелист Гануш Виган. Серьезно под­готовившись, Дворжак исполнял с ними «Думки». Это было основой программы, дополнявшейся тем или иным «Славянским танцем» и вокальными про­изведениями при участии местных музыкантов.
Дворжак объездил десятки городов и городишек. Потом наступила очередь Праги. Там было устрое­но несколько камерных и симфонических концертов и, наконец, 28 апреля 1892 года - последний про­щальный большой симфонический концерт с пер­вым исполнением трех увертюр «Среди природы», «Карнавал», «Отелло». Дирижировал Дворжак, встреченный тушем и буквально засыпанный в тот вечер цветами.
Такое прощанье с родиной, растянувшееся на пять месяцев, очень утомило Дворжака. Однако он не хотел приехать в Америку без новинки. Мадам Тэрбер сообщила ему, что 12 октября будет тор­жественно отмечаться четырехсотлетие открытия Америки Колумбом. Не сочинить ли ему по этому поводу кантату? Обещанный из Америки англий­ский текст где-то застрял по дороге из-за океана, а канва музыкального произведения уже вырисовы­валась в голове Дворжака. Стоило начать делать наброски, чтобы возбудить творческую мысль, и работа быстро двинется.
Сердясь на почту, тормозившую выполнение его замысла, на Тэрбер, не предусмотревшую возмож­ность задержки, на домашних, Дворжак промаялся несколько дней. Безделье его угнетало, делало вспыльчивым и раздражительным. Затем он взял текст древнего латинского гимна «Те Deum Iaudamus», нa который писали музыку уже многие компо­зиторы, и за непродолжительный срок сочинил кан­тату для сопрано и баса соло, смешанного хора и оркестра.
Когда оставалось не больше шести недель до отъезда, пришла обещанная посылка от Тэрбер. Хорошо понимая, что за оставшееся время он не успеет написать новую кантату, Дворжак все же начал ее сочинять, чтобы угодить «деятельной аме­риканке», да и текст поэмы «Американский флаг» Джозефа Дрэйка увлек его картинами борьбы се­вероамериканских штатов с Англией, «Это очень бы подошло к нашей действительности, прослав­ление свободы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25