Тэмпл чувствовал такую жажду, что был уверен: ему не удастся ее утолить. Некоторое время он лежал с плотно закрытыми глазами, не желая подставлять их под слабый утренний свет в комнате, прислушивался к беспокойному шуму в сердце и пытался оценить, не стошнит ли его сейчас. Сердце стучало наподобие шара, медленно скатывающегося со ступеньки на ступеньку.
Тэмпл понимал, что напился, но интересовало его только то, как бы выйти из этого ужасного состояния. У него было мрачное ощущение, что если он попытается восстановить ближайшую ретроспективу, то почувствует себя значительно более несчастным. Он сжал зубы и сел в кровати, подождал несколько минут, почувствовал наконец, что может встать, и тихо поплелся в ванную, закрыл за собой дверь.
«Тебе, дураку, почти пятьдесят один, Шэннард, — говорил он себе, — а ты вытворяешь с собой такие вещи».
Тело было вялым и непослушным. Он выпил четыре стакана воды, постоял, словно прислушиваясь, потом встал на колени перед унитазом, и его вывернуло. Прошло довольно долгое время, пока он решился выпить еще стакан. Тошнота прошла, и он почувствовал, что можно принять душ. Стоя с зажмуренными глазами под шумящей струей, он стал припоминать кое-какие детали вечера, но гнал их от себя, чувствуя себя пока не подготовленным для их восприятия. Он подумал, что сейчас способен вынести на своих плечах не так много, но сколько может — вынесет.
Почти всегда Тэмпл Шэннард просыпался по утрам с убеждением, что жизнь — прекрасная штука. Про данное утро трудно было утверждать что-то подобное.
Простояв долго под душем, он принялся затем за бритье, причем делал это с необычным прилежанием. Как бы компенсируя подмоченную в собственных глазах репутацию, он решил особенно хорошо выбрить себя. Руки дрожали, и он весь сконцентрировался на том, чтобы не порезаться.
Он провел длинную полосу, и бритва застыла в его руках. Мысль, таившаяся где-то в глубине памяти, прорвав все преграды, вырвалась на поверхность: «Тебя собираются купить. Ты в ловушке, Шэннард. Надо действовать быстро. Надо сбыть свои акции. Иначе скоро у тебя будет крайне мало наличных».
Он подумал, начиная другую длинную полосу на щеке, что когда-то у него уже было мало денег, но он поднялся. Он примет их предложение. Раз уж жизнь так обошлась с ним, он будет работать вдвое напряженней, чтобы организовать новое дело. У него кое-что останется, с чего начать.
«Какое там останется! Ты же проиграл это вчера!»
Это страшное открытие нанесло ему такой удар, что он пошатнулся.
Сколько же?
Может быть, он совсем не проиграл?
Сколько же он проиграл?
Тэмпл глубоко порезал подбородок. С помощью специального крема и салфетки он остановил кровь и осторожно открыл дверь ванной. Викки еще спала. Костюм его комком валялся в кресле. Замерев от страха, он непослушными руками стал шарить по карманам и нашел маленькую записную книжечку. В его замутненной памяти сохранилась картинка того, как он записывал, когда ему любезно оплачивали чеки. Он медленно разыскал нужную страничку и увидел свои пьяные каракули, вполне, впрочем, разборчивые. Он сложил цифры короткого столбика, шевеля при этом губами. Сложил еще раз и получил ту же сумму. Сто двадцать шесть тысяч долларов.
Тэмпл порылся в кошельке и нашел наличными немного больше двухсот долларов. В тумбочке среди ключей и мелочи нашел несколько пятидесятидолларовых фишек. Он голым прошел к глубокому креслу, стоявшему у задернутой оконной портьеры, и опустился в него. Он был растерян, чувствовал слабость и головокружение. Он стал мысленно складывать и вычитать разные суммы и наконец пришел к выводу, что неосторожно сыграл с собой злую шутку: если бы он продал друзьям Марта то, о чем говорили, и сразу вернулся бы в Нассау и там продал все, что у него оставалось, включая дом, яхту и машину, и до последнего цента все пустил бы на погашение обязательств, то, скорее всего, получилось бы по нулям, то есть полное разорение.
Он сказал себе, что тут, видимо, какая-то ошибка. Не мог он столько проиграть. И тем не менее проиграл. Эта цифра все время появлялась у него перед глазами. Тело его покрылось холодным потом.
Викки повернулась, вздохнула во сне и легла поудобнее. Тэмпл почувствовал необходимость быть рядом с ней. Он медленно и осторожно опустился на край ее кровати, стараясь не разбудить Викки. Она спала раздетой; пошевелившись в очередной раз, она повернулась на спину, а руку закинула за голову. Край одеяла сполз, открыв одну грудь, полную, упругую. Ей тридцать, и надо было бы обладать совершенно нелепым максимализмом, чтобы заметить какие-нибудь возрастные изменения по этой части. Темноватый оранжево-розовый сосок не тронуло время. Молочно-белое полушарие, украшенное голубым кружевом вен, было таким же теплым и милым, как и ее нервические руки и губы. Личико выглядело обиженным, как у ребенка, а тело хорошо угадывалось под легким голубым одеялом.
Тэмпл почувствовал все усиливающееся желание и подумал, что это был довольно типичный для его редких похмелий случай, будто вино будило в нем какое-то чувство вины и неуверенности и побороть его можно было только этой приятной и легкой победой.
Викки открыла глаза, и несколько мгновений они со сна ничего не видели, потом остановились на нем. Он подвинулся ближе к ней, улыбнулся нежно и накрыл своей загорелой ладонью вызывающе открытую грудь и прошептал:
— Доброе утро, дорогая.
— Убери от меня свою лапу!
Какое-то время он пребывал в шоке, прежде чем подчиниться ей. Он был поражен, как котенок, который подбежал к человеку поиграть, а получил удар. Она никогда не отказывала ему, разве только когда болела. И в таком тоне никогда не говорила. Здесь было не просто недовольство и раздражение, а гнев и презрение плюс гораздо более страшная вещь — безразличие.
Викки медленно встала, холодно и пренебрежительно глядя в его сторону, прошла в ванную и аккуратно закрыла дверь. Казалось, прошло много времени, прежде чем она появилась снова. Он уже сидел в пижаме и тапочках. Она вышла из ванной по своему обыкновению голая и, не взглянув в сторону его кресла, стала заниматься процедурой одевания. Раньше он принимал это за милую привычку, за невинную провокацию в свой адрес, за знак доверия и близости. Теперь же даже самой обнаженностью и тем, как она двигалась, ей удавалось выразить холодное презрение.
— Я поступил вчера как последний идиот, — произнес он.
— Не спорю.
— Я проиграл кучу денег. Именно кучу денег.
— Знаю. Ты мне сказал сколько, когда пришел в полчетвертого. Сто двадцать шесть тысяч. И после этого заявления тебе захотелось ласки и тепла. Ты захотел, чтобы я осушила твои слезы, излечила поцелуем раны и говорила тебе, какой ты замечательный. Ты был просто отвратителен, дорогуша.
Она застегнула бюстгальтер, поправила его и посмотрела на себя в профиль в трюмо.
— Я думаю, это случилось оттого, что я был жутко расстроен, Викки. Эта встреча закончилась так гадко. Я... У меня появилась безрассудная идея.
Она принесла из шкафа серый костюм, положила его на кровать и заявила небрежно:
— Меня меньше всего интересуют мотивы твоего поступка, дорогуша.
— Мне кажется, — в голосе Тэмпла появились злые нотки, — раз ты видела, что я такой идиот, то могла бы остановить меня.
Викки резко развернулась и посмотрела на него:
— Остановить тебя? Тебя — остановить? И Хью пытался, и я пыталась. Ты даже не представляешь, как ты отвратительно вел себя. Никто не мог остановить тебя, недотепа, старый сукин сын!
— Я никогда не слышал от тебя таких слов!
Она дернула плечиками и отвернулась.
— Никогда, говоришь, дорогуша?
Он несколько минут наблюдал за ней, потом сказал:
— Ладно, худшее, надо полагать, случилось. Но у меня есть один план. Я скажу Элу Марта, что согласен с их предложением. Скромно перекантуемся здесь, пока я не получу деньги в руки. Это займет неделю или чуть больше, по их словам. И потом я снова войду в клетку со львами. Я продам все и рассчитаюсь со всеми, дорогая. Уверен, Джонни Шелдон сдаст нам свой коттедж на берегу. А при моих контактах я скоро пристроюсь к какому-нибудь делу. Мы будем иметь и солнце, и море, и друг друга. У очень многих людей нет этого. Ничего не поделаешь, так уж судьба обошлась со мной, а эта ночь довершила дело.
— Какой чудесный план! — сказала она.
Тэмпл озадаченно посмотрел на нее:
— Что ты делаешь, я не пойму?
— Как что? Упаковываюсь, дорогуша. Укладываю вещи. Это называется «упаковываться».
— Но у нас еще неделя здесь.
Викки прошла к туалетному столику, взяла сигарету, достала спичку. Наклонив голову, изучающе посмотрела на него.
— Это у тебя здесь неделя. А я уезжаю немедленно.
— Почему ты возвращаешься туда раньше меня? — спросил Тэмпл безучастным голосом.
— Я не возвращаюсь туда. Я ухожу от тебя. Сегодня же.
Он пристально посмотрел на нее:
— У меня странное ощущение, будто я тебя совсем не знаю.
— Может, и не знаешь. Я дорогой товар, милок. Пока ты был способен держать марку, я с большой охотой была твоей очаровательной, сладенькой, сексуальной женушкой. Разве я могу винить тебя за то, что ты больше не можешь позволить себе такую роскошь, как я? Но если ты думаешь, что я буду выметать пыль из того паршивого коттеджика, ковыряться на кухне и чинить одежду, то ты, милок, прав: ты меня совсем не знаешь. Я могу устроить только состоятельного мужчину. Я умею хорошо развлечь, вести дом, украсить званый вечер. Но если бы даже я любила тебя — не падай в обморок, потому что в действительности я никогда никого не любила, — я не могла бы допустить, чтобы меня в моем возрасте превращали в работницу. Я должна буду найти кого-нибудь, кто подберет меня там, где ты меня бросил, милок. Это будет не так уж трудно, как ты думаешь?
Каждой фразой и интонацией она уничтожала его в собственных глазах. Она представила их брак как хорошо просчитанный фарс. Юная жена и старый муж, веселый и самоуверенный, разыгрывают фабулу, где все крутится вокруг денег. Тэмпл испытывал такое чувство, будто она сдирает с него кожу и проделывает это с легкостью и безразличием, с каким опытный охотник обдирает зайца. Ему стало смертельно стыдно за себя.
— Шлюха! — прошептал он.
Викки подобрала живот, чтобы заправить в юбку шелковую светло-коричневую блузку. В такой позе груди казались преувеличенно большими. Когда она наклонила голову, стал заметен второй подбородок.
— Только без этих нудных мелодрам, — отреагировала Викки. — Если это и так, то ты получил за свои деньги сполна, Тэмпл. Я никогда тебя не обманывала, ты знаешь это. Хотя спокойно могла бы. Я всегда делала так, чтобы ты верил, будто каждый момент с тобой — лучший в моей жизни, независимо от того, как я думала на самом деле. Не пойди твоя судьба наперекосяк, ты никогда бы и не узнал всего этого. В обмане есть своя мораль. Если бы все шло как раньше, ты бы прожил свое, я похоронила бы тебя со всем стандартным набором безутешного горя и на свой лад лелеяла бы память о тебе, дорогой. Но внезапно ты ставишь меня перед проблемой выживания, ставишь спустя много лет после того, как я, мне так думалось, ее решила. Выжить-то я выживу. По-своему. Долго я одна не останусь, так тебе скажу. — Она повернулась и, сдвинув брови, осмотрела себя в полный рост со спины.
— Неужели нет иного выхода?
Она разгладила ладонями юбку:
— Ты знаешь, надо определенно убрать жир с бедер. Да... что ты сказал, дорогой?
— Я сказал, что ты делаешь это все так деликатно, с таким состраданием и пониманием, что меня за сердце трогает.
Викки надела жакет и взглянула на мужа, слегка улыбнувшись.
— Жил-был один очень добросердечный человек, и у него был маленький спаниель. Человек узнал, что спаниелям надо обрезать хвост. А ему жалко было собачку, и он не стал обрезать ей хвост сразу, а делал это понемногу каждый день. — Она взглянула на свои часы, украшенные драгоценными камнями. — Пойду позавтракаю в кафетерий. Если хочешь придерживаться приличий, то можешь присоединиться ко мне, дорогой. Потом мне надо сделать несколько междугородных звонков. Если повезет, то еще до отъезда смогу дать тебе адрес.
Посмотревшись в зеркало, Викки расправила складку на одежде, небрежно распушила кудри, привычно поправила пояс и мягко прошла по гостиной, тихо прикрыв за собой дверь в коридор.
Тэмпл Шэннард встал. Он почувствовал странную отрешенность от всех норм и логики поведения, будто его отлучили от них.
— Голова казненного скатилась в корзину, и толпа ахнула.
Голос его прозвучал слишком громко и словно чужой. Тэмпл почесал живот, подошел к зеркалу, пристально всмотрелся в лицо — его и не его — и оскалил зубы, чтобы рассмотреть их, — крепкие, острые, желтоватые.
— Очень немногие мужчины сохраняют к пятидесяти одному году все зубы, кроме одного. — На сей раз голос прозвучал слабо.
С быстротой человека, у которого появилась цель, Тэмпл подошел к письменному столу в гостиной и взял лист фирменной бумаги отеля, на котором написал: «Если найдется человек с остатками жалости...»
Он оторвал полоску бумаги с текстом, скомкал ее, сунул в рот, разжевал и проглотил.
— Говорят, за свою жизнь человек съедает ведро грязи. О бумаге неизвестно.
Тэмпл встал из-за письменного стола и пошел к раздвижной двери на балкон. Дверь издала еле слышное дребезжание, когда он отодвинул ее в сторону и из прохлады комнаты шагнул в жару яркого солнечного утра. Он мельком взглянул на снующие внизу автомобильчики, на белую архитектуру Ривьеры, на погасшую неоновую рекламу, на оазисы поливной зелени, контрастирующие с пятнистым серо-бурым ковром пустыни, ограниченным округлыми голыми холмами.
Тэмпл Шэннард посмотрел вверх и вниз, влево и вправо и поздравил архитектурный гений строителей, которые защитили балконы люксов от завистливых взглядов обитателей менее дорогих номеров.
Внимание Тэмпла привлекла парусная лодка, которую везли на прицепе, и его охватила жгучая радость от нахлынувших воспоминаний. Они стали на якорь, вспоминал Тэмпл, возле какого-то островка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36