Иначе и мы, сплавщики, ни к чему были бы. И батя твой тому урок. Он-то смог до правды дойти, да разве ж народ по его пути пройдет? Нельзя того от всех требовать, чего только ты один можешь. Кто-то — сплавщик, а кто-то — бурлачье. Но коли они не сплавщики, они что, прокляты, что ли? Те же божьи души-то.
— К чему ты это говоришь? — зло спросил Осташа.
— К тому, что Перехода гордыня святости сгубила. К неисполнимому он призывал. Его путь по правилу, кто же спорит, но правило его на каждого не приложишь.
— Это почему это всяк по правде жить не может?
— Потому что по правде жить могут только все до единого разом. Хоть один кто соблазнится — правде конец. А в народе не без урода. Это даже не грех, так уж по судьбе получается. Ты вот представь, что на сплаве ни единый сплавщик не возьмет деньгу, чтобы свою барку намеренно убить…
— Ну и представил! — строптиво отозвался Осташа.
— И что, тогда ни одна барка о бойца не убьется, да?
Осташа молчал. Все равно кто-нибудь да убьется, чего уж тут спорить-то. Чусовая — река теснин.
— Вот потому и нет в народе правды от праведности каждого. Невозможна она. А Переход жизней своей такую сказку и рассказывал. Рано иль поздно сказка заканчивается.
Осташа по-прежнему молчал: зло, затравленно, несогласно.
— Поживи с мое, и не то увидишь, — как-то утешающе добавил Конон. — И не надо мне было губить Перехода. Кто с огнем играется, рано иль поздно сам сгорит. Поджигать незачем.
Сухая, корявая, широкая ладонь Конона чуть задрожала на подлокотнике кресла, словно Конон хотел погладить Осташу по голове, а сил не нашлось.
— Я ведь не херю батьку твоего. — Конон будто прощения попросил. — Славу его сплавщицкую не хулю. Я тебе о другом говорил.
— А я не верю, — твердо и отчаянно ответил Осташа.
— Дело твое. Потому и говорю я, что придешь ты вместо меня — другое слово Чусовой скажешь. Я вот понял, что нету добра-то Переходова в мире. Слышал про старицу Платониду на роднике под Шунут-камнем? Недалече ведь это, верст сорок…
— От Ревды недалеко, а от Кашки далеко.
— Тогда послушай. У девки Платониды два брата были, а родители — богатые. Но померли батюшка с матушкой в одночасье, и пришлось братьям наследство делить. Разругались вдрызг, мордобой за каждый гвоздь устроили. Еле разделились, но друг друга возненавидели. Тогда Платонида и сказала братьям: негоже так. Возьмите то, что мне в приданое положено, и помиритесь, а я все одно в скит хочу. Братья взяли, и пошла у них свара пуще прежней. В общем, зарезали они друг друга насмерть. Вот тебе и все добро от чистой души. Так что знай: не бывает такого добра. Есть зло во имя добра и просто зло. Может, к твоему времени господь нас и помилует — иначе будет. Я того уж не увижу. Но то, чего я успел увидеть, мне все сказало. Кроме батьки твоего в расколе еще и Пугач был.
— Истяжлецы тоже, — мстительно добавил Осташа.
— Весь раскол от незнанья, — подтвердил Конон. — Кого из нас господь озарил? Перехода? Пугача? Старца Гермона? Мирона Галанина? Или меня? Да никого. Как уж сумели увидеть, так и жили. Не было бы Чусовой, так до сих пор и не знали бы, есть ли путь в теснинах.
— Значит, все же есть? — с надеждой спросил Осташа.
— Есть, — усмехнулся Конон, — да не для всех. Ну, для Перехода, скажем. Не для меня. И не для тебя. Иначе ты бы ко мне не пришел. Батя твой ко мне за ответами не ходил.
— Сам понимаешь, почему я пришел! — огрызнулся Осташа. — Сам же ты мне сплавщиком быть не давал!
— Да ведь в этом я тебе не указ. Ну, не сразу, а все одно бы ты сплавщиком стал. Ты ведь сейчас не об этом просить пришел, верно? Ты уж без бати потерся меж людей, понял, как своего добиться можно. Только тебе этого мало.
— Почему это мало? Я только о том тебя летом и просил! Я на твою скамейку залезать не хотел! Это ты сам решил, будто мне на нее встать нужно будет. Я к тебе в последыши не метил!
Конон медленно поднял руки и поправил на груди душегрею.
— Нет, Останя. Вот станешь ты сплавщиком, — ведь все одно станешь! — и что, хватит тебе того?
— Хватит! — с вызовом ответил Осташа.
— Не хватит. Ты потом захочешь лучшим сплавщиком стать. А то, что ты лучший, одним ремеслом не докажешь. Я тебе уже называл тех, кто тоже ни единой барки не убил. И вот тогда ты задумаешься, в чем же соль? Вторым батькой тебе не быть, не та жила. Да ведь и Переход был не колдун, который умереть не может, если выученику тайны своей не передаст. Чего ты будешь делать без батиной тайны? С ума сойдешь? Или новый толк объявишь?
Осташа был поражен: он и вправду никогда не думал о том, что будет после того, как он станет сплавщиком. Неужели весь разгон, который он набрал, раскатится вниз по Чусовой вхолостую, как караванный вал, спущенный раньше времени?..
Конон, склонив голову, прислушивался к Осташиному молчанию.
— Вот, — удовлетворенно сказал он, — как задумаешься о том, так и вспомнишь дядю Конона. Потому что лучший — это не тот, кто самый умелый, а тот, кто ближе к правде.
— А что, ты ближе бати к правде стоишь, да? — с ненавистью спросил Осташа.
— Думаю, что ближе. От Перехода людям через все его добро ничего не перепало, а от меня через зло мое — прок.
— Одного прока мало!
— Нет, не мало! Хочешь, чтоб человек божий образ имел, так сначала ты его хоть плежить не неволь. Пусть он голоден останется, да с верой в душе.
— А что хорошего в истяжельской вере может быть, коли ей вогульский морок потребен?
— А в истяжельство всех и не зовут, как в сплавщиках лишь одного на барку имеют! Истяжельцы за мир грех на себя берут.
— Экие спасители!..
— Имя не погань! — попробовал рявкнуть Конон и закашлялся. — Не спасители… Воины. Воины чужую кровь человечью без греха льют, потому как присягой грех свой царю передали, а присяга помазаннику освящена. Не нашкодь Никон, все бы проще было, и не нужны были бы ни я, ни истяжельцы.
— Никон-то при чем?
— От Никона народ по рассединам разбежался. Никон присягу царю сглазил, и Петр уже не царь был. Не случайно ведь он святую Палею запретил. Не зря же людишки бунтовали, когда Петр потребовал присяги вообще царю неназванному! От Никона Русь без царя осталась. Не в том тяжесть истяжельства, что вогульских бесов тешат, а в том, что присягу дать некому, а без присяги грех! Пугач царем не стал, потому как по нетяжельству благодать можно только на время отринуть, а не навеки приять! Ургаланы богами не становятся, истяжельцы от греха не упрячутся. Но грех истяжельский отмолен будет, а самозванство не отмолить! Гришка Отрепьев — каин, его душу и самому патриарху не спасти, хоть весь лоб в кровь расшиби!
— Ты, дядя Конон, меня далеким не путай, — потряс головой Осташа. — Я вокруг смотрю, а не за тридевять гор! И не вижу я никому добрых дел от истяжельства, кроме самих истяжельцев да скитов. Душу губите, ремесло порочите. Барки бить — грех! Не для того сплавщицкое дело придумано. Бесов жертвенными душами кормить, чтоб мимо бойца пройти целым, — тоже грех!
— Во грехе и живем, на грехе спим, грехом покрываемся. Души наши старцы блюдут и скитники — им к тому способнее. Без царя все, что делаем, — грех! Даже если дело во благо. Но уж коли самим нам к ангельскому чину ближе не подойти, так хоть сатане своими костями дорогу перегородим!
— Да куда там — сатане! — насмешливо ответил Осташа. — Все и дело истяжельцев — свою мошну набить, а скиты за хлеб только грехи вам списывают!
— А ты думал, наш прок народу в том, что каждому к Пасхе по рублю выдавать, что ли? Про батю своего так ты все понял, а мы, выходит, просто деньгу зашибаем?
— А чего ж еще?
— Я как не с тобой говорил… — сердито буркнул Конон. — Тяжело же, Останя, отучать щенят на куриц охотиться… Деньга наша — только утробу кормить, потому как мы тоже человеками рождены. А дело не из-за деньги! Дело наше — правду держать, сколько можем! Мы бесам оборона! Народ должен знать, что есть правда и сейчас. Пусть не каждому достанется, не всесильны мы, но кого сможем — одарим. Лишь правда божий образ в людях бережет — а лжа от беса! Но к каждому милость, как рубль к Пасхе, — это малая правда. Барка плывет не потому, что построена, а потому, что Чусовая есть. И большая наша правда — это не только человечий облик сохранить, а еще и у земли облик божий! В теснинах ныне наша правда, так нам теснины сберечь надо! Вот слышал ли ты, что лет десять назад Строгановых прижало, и они Билимбай Лазаревым отдали? А мы побили лазаревские барки и Лазаревы от Билимбая отступились!
— Не один ли пес — Лазаревы ли, Строгановы?
— Не один! Лазаревы, персиянцы, у неправедной царицы нашу землю купили — это ли справедливо?
— Да и Строгановы не русского корня, а землю выпросили у Грозного!
— Строгановский пращур за крещенье саблями был до костей оструган татарами и кровью своей крест для потомков омыл. Грозный-царь царем по праву был, потому как до Никоновой ереси. Захотел — и подарил! Строгановское право на землю Ермак своим подвигом освятил!
— А Демидовы? А Яковлев-Собакин? — крикнул Осташа.
— Эти и не владеют землей! Эти только заводам хозяева! А я про землю говорю! Землю господь раздает: это — Симу, это — Хаму! Царь же — помазанник! А без всякого права агарянам наши теснины отдавать мы царицке не позволим! Без божьего облика земли у людей божьего облика не бывает! Вот наша правда! Со грехом ее блюдем, дак уж как иначе? Батя же твой через ступеньку перешагнул: мол, главное — своя душа. А земля? А народ? Господь нам образ дал за мир на жертву идти, а не за себя! Пусть мне гореть в геенне, но теснинами, где люди спасаются, не поступлюсь!
Осташа измученно посмотрел на медную стену.
— Каждому своя дорога, дядя Конон, — сказал он. — Ты за мир во грехе бейся, а батя — в чистоте за образ…
— Ты — не батя твой, — едва слышно сказал Конон. — Твоя дорога — продолженье моей.
Они сидели, молчали, думая каждый о своем. Осташа изнемог от спора. Он пришел сюда совсем не за этим. Конон закрыл глаза, борода его чуть вздрагивала.
— Я не хочу быть истяжлецом… — тяжело сказал Осташа. — Не хочу. Пусть я не такой, как батя, но можно и без истяжельства… Неужель выбор только таков: или душой для дела жертвуешь, или делом для души?
— Не таков выбор, — ответил Конон, похоже, из последних сил. — Не таков, дурачок. Выбор — или истяжельство, или жертвуешь. Вот я тебе о чем говорю.
— Не хочу, — повторил Осташа. — Прости. Не верю.
ВОИНСКОЕ ПРИСУТСТВИЕ
Осташа вылез из колодца и, забыв прятаться, пошагал по улице в сторону дороги на Демидовские Шайтанки. Еще не рассвело, но вдали в небе появилась какая-то узкая синяя промоина. Под ней из темноты проступили мертвенно торчащие вверх трубы завода — словно убитая барка затонула, легла на дно, а теперь вешняя вода опала, и над плесом показались разновысокие ребра кокор.
Хотелось спать, хотелось жрать, но не было денег, чтобы вернуться на постоялый двор. Оставалось только дойти до Шайтанских заводов и сдаться капитану Бергу. Пускай он определяет Осташу на казенный кошт хоть арестантом. В душе Осташи словно все обвисло, обгорело по краям. Нет, не на то он рассчитывал, отыскивая путь в каплицу Конона. Он думал, что услышит какой-то ответ на свои вопросы, что-то поймет… Или хотя бы попросту разозлится, чтобы на волне злости сделать так, как считает нужным. Никакой милости выпрашивать у Конона он не собирался. А оказалось, что Конон его чуть ли не в наследники произвел. Да еще и поучений прочитал таких, от каких блевать тянуло. И вместо праведного гнева Осташа испытывал лишь глухую тоску: вот еще и Конону он теперь должен. Всем должен. Все благодетели. Впору и шапку продавать — все равно надеть не перед кем.
Ревда позади затонула во тьме, как в болоте. От Ревды до Шайтанок было-то всего верст пять. Дорога скользила меж гор, заросших после вырубки байраком — низким и корявым сосняком. Вдоль дороги тянулись деревни из одной улицы, выселки, постоялые дворы. По обочине громоздились купеческие кибитки, короба, фуры. Ирбитская ярмарка уже началась, купцы везли товар, постоялых дворов на всех не хватало. Только лошадей заводили на ночь в стойла, а сани оставляли при тракте. Приказчики привязывали к оглоблям псов и сами укладывались спать под шубы прямо на товар. Осташа скрипел снегом, проходя мимо, но псы не лаяли. Лишь какой-то Полкан вышел из-за крутого полоза, посмотрел укоризненно и задрал лапу на задок чужой кибитки.
Осташа черпал рукавицей снег, совал в рот: ноги еле держали. Возле большой фуры, крытой залубеневшей рогожей, Осташа издалека увидел движение. Фура выдвинулась дышлами на дорогу, мальчишка запрягал лошадей. Откинув пологи, в фуре сидели купец с купчихой и пили чай из самовара. Снаружи на заиндевевшей рогожной кровле протаяло черное дымящееся пятно.
Когда Осташа подошел поближе, купец уже вылез на дорогу и вытащил самовар, выплеснул из него воду и вытряхивал угли.
— Хозяин, до Шайтанок не возьмешь? — спросил Осташа.
Купец распрямился, осмотрев Осташу с головы до ног.
— Алтын, — сказал он.
— Нету денег.
Купец не ответил, косолапо ушел за фуру, и Осташа услышал, как он начал шумно мочиться в сугроб. Купчиха, грузная в своих шубах, чуть повернулась и приподняла занавеску на окошке в рогожной стенке фуры, зачем-то бесстыже подсматривая за мужем. Купец вышел обратно, запахивая понизу тулуп. Один валенок у него был совсем белый, другой — с черным носком.
— Тогда придешь ко мне завтра снег с амбара скидать, — недовольно сказал он. — Залазь. Еду через Калату.
Осташа полез в фуру, а купец пошел к лошадям. Купчиха в полумраке глядела на Осташу. Похоже, была она молода — куда моложе супружника.
— Приходи, парень, после обеда, когда Платоныч в лавке, — негромко сказала она. — Сбляднем.
Осташа посмотрел на купчиху с мукой, вздохнул и отвернулся, растянулся на мягких узлах и тотчас уснул.
…В Шайтанках его растолкал мальчишка-возчик. Хозяев в фуре уже не было. Осташа вылез на дорогу, огляделся, нашел над снеговыми крышами щетку заводских труб и пошагал в их сторону.
К площади, на которой располагались контора и воинское присутствие, надо было пройти через плотину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85