Тяжелое положение усугублялось поведением Государственной Думы, которая вместо того, чтобы помогать правительству, играла в оппозицию и сеяла смуту, стремясь к расширению своих прав. Дума хотела добиться ответственного министерства, что прикрывалось пока фразами о правительстве "пользующемся доверием страны". Из Думы муссировались слухи, что Царица хочет сепаратного мира. Говорили о желательности регенства Вел. Кн. Михаила Александровича.
Слухами этими очень растравляли и без того подозрительную и мало кому доверявшую Царицу. Царице передавали, что главная интрига против Их Величеств ведется в Киеве, где над ней работают Великие Княгини сестры - черногорки. Они мечтают видеть на престоле Вел. Кн. Николая Николаевича. Одна из весьма пожилых почтенных , придворных дам, игравшая когда-то роль при дворе, была принята Вел. Кн. Милицей Николаевной. Последняя так резко выражалась о Царице, что почтенная дама заметила, что она не может продолжать разговора если Великая Княгиня не прекратит своих резкостей. Конечно, все это женскими путями доходило до Царицы.
Великие Княгини сестры-черногорки, когда то подруги Царицы и поклонницы Распутина, теперь ненавидели Царицу и она отвечала им тем же. Сестры добивались возвышения Николая Николаевича. Царица со всем жаром любви к мужу и сыну защищала их и их права. И она толкала Государя на защиту их. Она раскрывала интриги и настаивала на принятии против них мер.
Нервно больная, религиозная до болезненности, она в этой борьбе видела борьбу добра со злом и в этой борьбе она опиралась на Бога, на молитву, на того, в чьи молитвы она верила - на Старца.
Старец же, которому Вел. Кн. Анастасия и 176 Милица Николаевны когда то кланялись до земли и целовали руку, которого они когда-то рекламировали, а еще не так давно защищали от полиции - мстил им. Мстил им с той же горячностью, с какой они теперь вредили ему за то, что он не оправдал их надежд и променял их на Вырубову, которую они же познакомили с ним. Да и его то, Старца никто иной, как они, продвинули к Их Величествам.
Государь знал обо всех этих замыслах, но, видимо, не верил им. Безусловно, не верил он в то, что Николай Николаевич принимает в этом личное участие, хотя Маклаков, будучи министром, докладывал ему о секретных сношениях Великого Князя с Гучковым; перед самым своим уходом доложил о перехваченном письме Гучкова к Великому Князю, письме, которое очень компрометировало их обоих и о котором в то время много говорилось в свите.
Знал Государь и обо всех забеганиях в Ставку некоторых министров, о вмешательстве Ставки в дела внутреннего правления, знал как все больше и больше зазнавался в сношениях с министрами Янушкевич и понимал, что все это не могло делаться без ведома Великого Князя.
Выше уже говорилось, как относился Государь к странной дружбе Великого Князя и князя Орлова. В результате доверие Государя к Великому Князю пошатнулось. К Орлову оно совсем пропало. Был заподозрен полковник Дрентельн (когда-то очень друживший с А. А. Вырубовой). С ними связывали Джунковского.
Но, пока дело касалось лично Государя, как монарха, пока дело шло о личных против Него интригах, Государь большой фаталист и человек искренно веривший в верность Армии и ее начальников, не выражал намерения принимать какие либо предупредительные меры. Но, когда разраставшаяся катастрофа на фронте стала угрожать чести и целости России, Государь вышел из своей казавшейся пассивности.
Отлично осведомленный обо всем, что делалось в Ставке, в армиях, в тылу, хотя правду часто старались скрыть от него, болея, как никто за неудачи последних месяцев, 177 Государь после падения Ковно решил сменить Верховного Главнокомандующего и стать во главе Армии.
Оставлять Великого Князя с его помощниками на их постах было невозможно. Заменить его каким либо, хотя бы и самым способным генералом нельзя было без ущерба его достоинству члена Императорского Дома. Выход был один - Верховное Главнокомандование должен был принять на себя сам Государь. И в сознании всей великой ответственности предпринимаемого шага, в сознании лежащего на нем долга перед Родиной, ради спасения чести России, ради спасения ее - самой, Государь решился на этот шаг в критическую минуту войны.
Решение было задумано, зрело продумано и принято Государем по собственному побуждению. Принимая его Государь исходил из религиозного сознания долга перед Родиной, долга монарха - ее первого слуги и защитника.
В своем решении Государь находил опору в Царице Александре Федоровне. И если Государь смотрел на предстоящий шаг с точки зрения интересов России и войны, то Государыня видела в нем также и предупреждение государственного переворота, задуманного против Ее Августейшего супруга, против ее любимого сына.
8 августа Военный министр Поливанов выехал по повелению Государя в Могилев, куда была переведена Ставка Верховного Главнокомандующего с письмом от Его Величества к Великому Князю.
В своем письме, с которым Государь ознакомил Поливанова, Его Величество сообщал, что переживаемый на фронте момент настолько тревожен, положение настолько плохо, что Государь считает своим долгом стать во главе армии. Что он берет себе начальником генерала Алексеева. Великому Князю предлагалось быть Наместником Кавказа, вместо увольняемого по болезни графа Воронцова-Дашкова, причем в качестве помощника по военной части, ему предлагается генерал Янушкевич. Предлагается взять на Кавказ и князя Орлова.
9 августа вечером Поливанов вручил письмо Великому Князю, которому доложил предварительно о принятом 178 Государем решении. Великий Князь перекрестился широким крестом и старался казаться спокойным и довольным. 10-го Поливанов передал генералу Алексееву, в Волочиске, повеление Его Величества и днем 11 вернулся в Царское Село.
В тот же день Государь принял генерала и выслушав доклад о поездке, горячо благодарил его и трижды поцеловал.
В тот же день Государь отправил письма о своем решении Наместнику Кавказа больному графу Воронцову-Дашкову, поручив отвезти его на Кавказ флигель-адъютанту графу Димитрию Шереметеву, женатому на дочери графа, Ирине Илларионовне. На вопрос графа, должен ли он доложить об этой командировке Начальнику Военно-Походной канцелярии князю Орлову, Государь ответил: нет.
После возвращения генерала Поливанова слух о намерении Государя принять верховное главнокомандование распространился по Петербургу.
Благородный порыв Государя не был поддержан ни Советом министров, ни обществом, ни Государственной Думой. Все сходились во мнении, что и Великого Князя и Янушкевича с Даниловым, конечно, надо сменить, но все были против того, чтобы Государь брал на себя Верховное Главнокомандование. Серьезные люди находили это опасным, как отвлечение Государя от дела управления государством, как удаление его от Петербурга, все же вообще боялись влияния на ход войны со стороны Царицы и стоявшего за ее спиной Распутина, в которых совершенно неправильно, совершенно неосновательно видели как бы немецких сторонников.
Второе соображение играло главную роль, и оно то и подняло тогда весь шум против решения Государя.
Совет министров, поставленный в известность о решении Государя Поливановым, поручил князю Щербатову переговорить с Дворцовым комендантом Воейковым, доказать ему всю пагубность предполагаемого шага и просить его помочь отговорить Его Величество от его решения. Щербатов виделся с моим начальником, говорил с ним и как один из доводов в пользу непринятия командования 179 выставил тот, что Государя в новой его роли будет трудно, даже невозможно, охранять. Последний довод был, конечно, несерьезен. Воейков не был согласен с точкой зрения министров и высказывал твердое убеждение, что принятие Государем командования спасет положение и будет принято в Армии с восторгом.
Попытки отговорить Государя, сделанные министрами Сазоновым, Щербатовым и председателем Государственной Думы Родзянко оказались неудачными. Но довод Родзянко, что при неудаче, Государь подвергнет риску свой трон, Государь ответил: - "Я знаю, пусть я погибну, но спасу Россию". Слова пророческие.
Министр двора Фредерикс тоже выступил было с переубеждением. Он начал сразу заступаться за Великого Князя перед Государем, но Государь, хлопая рукой по папке, сказал: "Здесь накопилось достаточно документов против В. К. Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом".
После этого разговора граф, руководимый генералом Мосоловым, высказывался за то, что Государю было необходимо принять командование, дабы спасти положение, но что позже можно передать командование в руки какого либо генерала.
15-га августа, вернувшийся из Могилева генерал Джунковский был приглашен экстренно к министру Внутренних дел князю Щербатову.
Князь объявил генералу, что он только что получил записку от Государя Императора: - "Уволить немедленно генерала Джунковского от занимаемых им должностей с оставлением в свите". Удар был и неожиданный и сильный. Только десять дней тому назад, после доклада о Распутине, Государь был очень милостив. Пораженный случившимся, генерал 16 отправил Государю письмо, прося как милости отчислить его из свиты и уволить в отставку, с тем что, подлечившись он будет просить о поступлении в действующую армию. Ответа на это письмо не последовало, оно было сочтено за демонстрацию.
Увольнение Джунковского подняло большой шум и это было сразу же приписано немилости Императрицы и 180 проискам Распутина. Дело в том, что о докладе генерала узнали многие. Теперь говорили, что ездившие в Москву Н. П. Саблин и Белецкий привезли неблагоприятные для Джунковского сведения, сообщенные, будто бы, Юсуповым и уволенным градоначальником Адриановым. Последний искал теперь поддержки у А. А. Вырубовой и заявлял, что в знаменитом апрельском скандале "у Яра" Распутин ничего особенно скверного не делал и был оклеветан.
Эти слухи подогрели общие симпатии к уволенному Джунковскому. Он был завален письмами и телеграммами с выражением сочувствия. Принц Ольденбургский предлагал ему место при себе. Эти выражения симпатии были приняты в Царском Селе как демонстрация против Государыни. Это как бы окончательно уронило Джунковского в глазах Их Величеств, особенно, когда до них дошли слухи, что приехавший в Москву Джунковский, был принят почетно в московское дворянство, удостоился чествования дворянами и тогда, не стесняясь, рассказывал о своей борьбе с Распутиным и о его зловредной роли.
От Гучкова генерал получил тогда письмо, в котором тот, выражая свои сочувствия, прозрачно, указал что, когда придет момент, то новая Россия не забудет заслуг генерала и т. д. Поблагодарив автора за внимание, генерал ответил ему, что изменником своему Государю он никогда не был и не будет.
Стараясь позже полнее осветить истинную причину увольнения Джунковского и постигшей его немилости Государя, я узнал следующее.
Его начальник, князь Щербатов считал, что его уволили за то, что в появившейся в прессе статье о Распутине, Государь нашел некоторые фразы, тождественные с фразами доклада Джунковского. Дворцовому коменданту, Воейкову Государь сказал в те дни по поводу доклада Джунковского так:
"Джунковский меня очень удивил, поднимая вопрос, уже поконченный на докладе Маклакова два месяца тому назад".
Н. П. Саблин передавал мне, со слов Государя следующее. Сделав Государю доклад и уходя, Джунковский оставил Его Величеству письменный доклад о Распутине. В нем 181 Государь нашел сведения, которых генерал не доложил Государю. Государь рассердился, назвал такой поступок не достойным и трусостью.
Мне же лично кажется, что истинная причина увольнения генерала кроется еще и в следующем. От генерала Джунковского Государь никогда не слышал доклада, предостережения о том, что подготовлялось в смысле "заговора". Не считал ли Государь (а Царица наверно считала) это молчание странным, если не подозрительным со стороны того, кто по должности должен был бы первым знать о том и доложить Его Величеству.
Не докладывалось ничего на эту тему Государю и со стороны князя Щербатова. Позже князь писал мне: "Относительно вашего второго вопроса, могу вас заверить, что ни от кого из моих коллег по Совету Министров, ни от Маклакова (с которым я был еще по Полтаве в личных хороших семейных отношениях), ни от кого либо из подчиненных или многочисленных знакомых из самых разнообразных слоев общества, я никогда не слышал о замышлявшемся, будто бы, государственном перевороте в пользу В. Кн. Николая Николаевича, тем более не имел я основания говорить на эту тему с Государем."
В следующие дни все разговоры вертелись около Распутина, тем более, что в "Биржевых Ведомостях" и в "Вечернем Времени" появились статьи о Старце. И если в первой, еврейской по издателю, газете там была вполне приличная биография, то во второй, считавшейся по имени Суворина, правой и националистической, была сплошная клевета и клевета гнусная на него.
Этому не удивлялись, потому что всегда под хмельными парами, Борис Суворин дружил с Гучковым. На Распутина клеветали, что Старец агитирует за сепаратный мир, что он пользуется покровительством немецкой партии, что за ним числится несколько судебных дел, прекращенных Щегловитовым. Все это была сплошная неправда, но публика всему этому верила, понимая между строк, что за всем этим стоит Императрица. Считавшийся патриотом, Борис Суворин вел тогда самую преступную антипатриотическую журнальную работу.
182 Все это печаталось при наличности военной цензуры. Возмущенный Государь вызвал в один из тех дней Начальника Округа генерала Фролова и сделал ему строгое внушение. Генерал пригласил соредактора "Биржевых Ведомостей" Гаккебуша-Горелова и уже разругал его по военному, грозя и ссылкой, и Сибирью. Горелов ссылался на разрешение военной цензуры и был прав.
За него перед Фроловым и заступился заведовавший военной цензурой генерал Струков, добряк - старик, уж никак к роли цензора, да еще во время войны неподходящий, и дело заглохло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38