А голова его напомнила мне яблоко, натертое до блеска шерстяной тряпкой с длинным ворсом (как часто делают продавцы на базарах для придания фрукту товарного вида), и будто ворсинки от той самой тряпки прилипли по бокам, над ушами потешными неровными овалами. Глаза живые, почти черные с огромными загибающимися, словно у коровы, ресницами, на которые можно положить спичек пять, и они не упадут, шныряют туда-сюда, вверх-вниз – да с такой быстротой, словно блох ищут и боятся упустить хоть одну. Рот, даже когда был закрыт, странно как-то шевелился – точно невмоготу ему молчать ни секунды – такое впечатление, что каждое мгновение безмолвия для этого человека равноценно танталовым мукам (все имеется для того, чтобы говорить да говорить, – и язык, и кое-какие (пусть глупые) мысли, и зубы, только вот сказать ему постоянно кто-то или что-то мешает – то перебивают, то тишины требует обыкновенный этикет, а иной раз, может, и страх перед сильными мира сего).
– Лорик! Лорик! Ну что ты там ковыряешься?! Иди быстрее сюда!
– Мою верхнюю одежду удерживает гвоздок! – монотонно, не торопясь ответил женский голос у лифта.
– Вечно ты куда-нибудь влезешь! – Слюна бабушкиного секретаря била изо рта фонтаном – так, что капли долетали до меня.
Минуты через две «гвоздок» отпустил Лорика, и она во всей красе предстала передо мной.
– Знакомьтесь, это моя супруга и помощница по партии – Глория Евгеньевна! – снова забили брызги фонтана.
Надо заметить, жена и соратница Рожкова отличалась от мужа такой густой шевелюрой, что, казалось, ее седым, цвета черненого серебра вьющимися спиральками, словно накрученными на охотничьи колбаски, волосам уж не хватало места, и они постепенно перемещались на лоб; голова ее походила на шар правильной, безукоризненной формы. Лицо Глории Евгеньевны было несколько необычным – оно выглядело слишком узким, зрачки – огромные под круглыми очками с толстенными линзами, губы (не то что у супруга – влажные, готовые в любую минуту раскрыться и толкнуть речь) смахивали на замок от чемодана.
Все эти наблюдения были произведены мной за долю секунды, и, увидев, что вместо одного непрошеного гостя передо мной стоят два, я совершенно растерялась, а потом разозлилась: появление секретаря моей бабушки еще можно было стерпеть из уважения к старушке, но его боевую подругу!.. Это уж слишком! «Вот наглость-то!» – подумала я, но «гости» бесцеремонно отстранили меня от двери и прошли в коридор.
Амур Александрович резко сбросил на стул «африканское» пальто, наступил мыском правой ноги на левую пятку ботинка, скинул его, подбросив к потолку. То же самое секретарь проделал с другим башмаком, и я обратила внимание, что задники его чебот напоминают гармошку.
– Куда можно поместить мою верхнюю одежду с головным убором? – спросила боевая подруга секретаря моей бабушки и протянула ярко-зеленую мохеровую шапку с облезлым кроличьим полушубком. – И еще... Где можно выпустить накопившуюся в почечных лоханках жидкость?
– Что? – Я окончательно растерялась, не поняв из ее последнего вопроса ровным счетом ничего.
– Туалет у вас где? В туалет она просится! – эмоционально, жестикулируя и нетерпеливо изображая в воздухе унитаз с бачком, объяснил Амур Александрович.
– Вот, – удивленно проговорила я, а у секретаря в руках будто по волшебству появился блокнот с ручкой.
– Стало быть, вы и есть Мария Алексеевна Корытникова, тридцати трех лет от роду, любовные романчики пописываете и приходитесь внучкой нашей всеми уважаемой Веры Петровны Сорокиной – коренной москвички восьмидесяти девяти лет, отличника народного просвещения, тыловика, заслуженного учителя России со стажем работы сорок три года...
– В интернате для умственно отсталых детей, – поспешила добавить я, но Рожков на это мое уточнение не обратил ни малейшего внимания и продолжал, напористо повторив конец последней своей фразы, для того, видимо, чтобы не сбиться:
– Со стажем работы 43 года. Этой достойной, исключительной женщины, каких в нашей стране остались считаные единицы!
В этот момент в туалете громко полилась вода и заглушила на минуту дифирамбы секретаря в честь моей неповторимой бабушки.
– А где можно избавиться от бактерий с моих верхних конечностей? – спросила Глория Евгеньевна, выйдя из уборной и одергивая юбку. Я вопросительно посмотрела на ее супруга, требуя расшифровки.
– Ванная! Где у вас тут ванная комната?
– Дверь рядом, – отозвалась я. Пока секретарь продолжал напевать хвалебные оды коренной москвичке и отличнице народного просвещения, я думала о том, что госпожа Рожкова обладает не только необычной внешностью, но и изъясняется крайне странно – подобно тем самым дамам из города N из бессмертной поэмы Николая Васильевича Гоголя, которые отличались необыкновенной осторожностью и приличием в словах и выражениях: «Никогда не говорили они: «я высморкалась», «я вспотела», «я плюнула», а говорили: «я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка». Ни в каком случае нельзя было сказать: «этот стакан или эта тарелка воняет». И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо того: «этот стакан нехорошо ведет себя» или что-нибудь вроде этого». Вот и Глория Евгеньевна объяснялась аналогичным образом – может, это была привычка, выработанная в течение многолетнего самосовершенствования, может, такие завуалированные, витиеватые обороты она использовала, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, а может, просто пережитки строгого воспитания сверхкультурных ее родителей, которые, приучая дочь так неестественно изъясняться, тем самым облагораживали великий и могучий русский язык, выметая из него бранную, непристойную лексику.
– Куда можно положить самую неприличную часть своего тела? – спросила она, выйдя из ванной.
– Задницу? – Я все больше входила во вкус самостоятельной расшифровки и опрометчиво попыталась угадать, что на сей раз имеет в виду госпожа Рожкова.
– Какой позор! – пролепетала она и покраснела, будто вышла на улицу средь бела дня в одном фартуке, забыв надеть все остальное.
– Садись в кресло! – скомандовал супруг и сам плюхнулся в соседнее. Я же положила самую неприличную часть своего тела на стул возле письменного стола и сидела, как бедная родственница. Такое впечатление, что я приехала к ним из какого-то богом забытого городишка проситься пожить у них в квартире недельку-другую.
– До нас дошли сведения, что вы, Марья Алексеевна, а также ваша мать – Полина Петровна позорите светлое имя одного из самых активных и достойных членов нашей партии – Веры Петровны Сорокиной! – проговорил Рожков так, как будто ему в рот вмонтировали душ и включили воду на полную мощность.
– Что? – опешила я.
– Да, да! Вы недавно развелись с мужем! А Влас, между прочим, достойный человек! Одно то, что он внук подруги вашей бабушки, говорит о том, что он никак не может быть плохим человеком! – Секретарь заглянул в блокнот и продолжал: – Нашей партии также доподлинно известно, что вы, потеряв всякий стыд, путались с извращенцем и сексуальным маньяком – неким Кронским – тоже бумагомарателем, который в данное время лечится от своих извращений где-то в Бурятии! И мать ваша недавно развелась! Мало того – у нее в наличии имеется двадцать кошек! Это что ж за семейка-то такая!
– Никаких кошек у нее нет! – выпалила я. – Всех ее пушистиков по ошибке отправили в немецкий приют! Она живет в деревне Буреломы с одним-единственным котом – Рыжиком!
Рожков вычеркнул что-то у себя в блокноте.
– А эти ее связи?! То с охранником ювелирного магазина! То с каким-то немцем! Как его?! – Он силился прочитать фамилию маминого последнего поклонника, записанную в блокноте, но это ему никак не удавалось. – Гюнтер, Гюнтер, Кор... Корн... Коршун...
– Корнишнауцер, – зачем-то сказала я. Вообще бабушкин секретарь с женой действовали на меня странным образом – такое впечатление, что все мое тело и мозг обкололи новокаином, я сижу в глубокой заморозке и безропотно отвечаю на его бестактные вопросы.
– Вот, вот, Корнишнауцер. – Он размашисто чиркнул в блокноте. – А зачем, позвольте узнать, она ездила в Германию? Да еще на такой длительный срок? Ей что, своей страны мало?
– Она искала кошек.
– Не понял?
– Что тут понимать! Злобная вдовица Эльвира Ананьевна, торговка из рыбной лавки, в отсутствие мамы и отчима отправила всех их кошек в немецкий приют. Вот родительница моя и поехала в Германию разыскивать своих пушистиков, но нашла одного только Рыжика, а герр Корнишнауцер помог ей – предоставил кров и даже сопровождал ее на родину.
– Помедленнее, помедленнее! Я же не самопишущая машинка! – возмутился Амур Александрович, видимо, записывая имя и отчество злобной вдовицы. – Что за особа? Где живет? Лавка ее собственная или нет? Есть ли дети? И вообще, кто она такая?
– Лавку она выкупила в крытом магазине на центральной и единственной площади райцентра, что находится в двадцати километрах от деревни Буреломы...
– Где сейчас живет ваша мать с одним котом Рыжиком? Так? Я все правильно зафиксировал?
– Правильно. У нее двое детей – Шурик и Шурочка, они вместе с ней торгуют рыбой.
– Детский труд? Это противозаконно. Тут есть над чем поработать! Но я никак не пойму, какое она имеет отношение к вам и к вашей матери?
– Какой детский труд?! – удивилась я. – Шурик – мне ровесник, его сестра на несколько лет моложе. А к нам с мамой они теперь не имеют никакого отношения. Просто Эльвира Ананьевна явилась причиной развода мамы с Николаем Ивановичем (моим отчимом). Точнее будет сказать, что измена отчима с торговкой из рыбной лавки явилась причиной их расставания.
– Ха! Разве измена – повод для расставания?! Это обыкновенный физиологический процесс! Это совершенно не оправдывает размолвки вашей матери с этим... как его... Николаем Ивановичем. Вот что мы решим, – категорично заявил он и, выдернув из внутреннего кармана пиджака носовой платок не первой свежести, смачно высморкался, после чего этим же платком протер блестящую лысину и опять спрятал его во внутренний карман. – Вы с мамашей непременно должны снова выйти замуж за своих бывших супругов, и точка! Семья – это ячейка общества, и нечего ее разрушать, пороча тем самым имя кристально чистого человека, члена нашей партии Веры Петровны Сорокиной! Нечего подмачивать репутацию, возможно, будущего нашего лидера! – Слова сыпались пулеметной очередью. – А что вы делаете сегодня вечером? Каковы ваши планы?
– Нельзя ли, промочив горло, согреть, таким образом, верхние и нижние дыхательные пути? – спросила Глория Евгеньевна, которая все это время сидела молча и пыталась скрыть колени, натягивая на них юбку.
– Ах! Лорик! Да подожди ты со своим чаем! – вспылил супруг и с прежней горячностью продолжил допрос, а Лорик обиженно пожала плечами. – Итак, что вы делаете сегодня вечером?
– Иду с подругами в наше кафе отмечать старый Новый год!
– Ни к чему это! Совершенно ни к чему! Я бы вам не советовал! Кстати, о подругах. Кто они? Все ли замужем? Благонадежны ли? А? Я вас спрашиваю, Мария Алексеевна!
– Благонадежны! Я с ними познакомилась, когда под стол пешком ходила!
– Поподробнее, поподробнее, – и он приготовился записывать.
– Нас четверо – я, Икки – фармацевт, заведующая проктологической аптекой (тут неподалеку), Пульхерия – гинеколог и Анжелка Поликуткина (в девичестве Огурцова) – бывшая балалаечница. У нее двое детей: Кузьма – ему три года, и Степанида – ей восемь месяцев. В наше содружество еще, правда, входил Женька Овечкин – мой сокурсник, переводчик с испанского, английского и французского языков, но после того, как они с Икки развелись, мы с ним больше не знаемся!
– Как? И они тоже развелись?! – Бабушкин секретарь был возмущен до глубины души.
– Мы все развелись! – не выдержала я. – И все мамаши моих подруг тоже развелись со своими мужьями! – Я вдруг почувствовала, что «заморозка» начала отходить.
– Так, значит, эта ваша Огурцова теперь одинокая мать с двумя детьми на руках?
– Нет, детей забрал ее муж Михаил. Анжела живет одна. Ее мамаша тоже одна занимает двухкомнатную квартиру, отец – Иван Петрович – ушел от жены к сватье... Собственно, все они и живут в квартире Анжелкиной свекрови: Михаил, его мать Лидия Михайловна, Анжелкин отец – Иван Петрович с Кузей и Степанидой.
– Кукушка! – выкрикнул Рожков, вероятно, в адрес Огурцовой.
– Какой позор! – воскликнула Глория Евгеньевна. Такое впечатление, что она поставила перед собой цель вытянуть юбку до пола и неуклонно шла к ней.
– Вы должны порвать все отношения с подругами! Они сбивают вас с толку, и кончится тем, что вы не только опорочите кристально чистое имя своей бабушки, но и сами окажитесь на дне! И потом, что это за имена у них какие-то странные – Икки, Пульхерия, иноземное – Анжела?! Их родителям мало было нормальных имен? Елена или Светлана?
– Вы считаете, что у вас с женой нормальные имена?! – «Новокаин» уже не оказывал своего обезболивающе-замораживающего действия.
– А чем вам не нравится имя Амур? – возмутился бабушкин секретарь. – Стрела моего покойного отца была пущена, так сказать, в самое яблочко моей матери, в результате чего на свет появился я и был назван в честь сына богини Венеры, который поспособствовал стреле, пущенной моим отцом, попасть в мишень!
– А имя вашей жены?! Оно, как и имя Анжела, – иноземное! – не отступала я.
– Отец моей супруги был пианистом, мать преподавала музыку в школе. Они оба обожали творчество Антонио Вивальди, в особенности его произведение «Глория», в честь которого, собственно, и назвали свою единственную и любимую дочь! Что тут непонятного?! Все ясно, по-моему, – взахлеб тараторил Рожков. – А вот имена ваших подруг кажутся нам с Лориком в высшей степени странными! Мы требуем объяснения! – настаивал он, хотя Лорика в данную минуту совершенно не интересовали ни имена моих подруг, ни они сами – ее юбка, уже четко обрисовывая колени, дотянулась почти до середины икр.
– Никакие они не странные!
1 2 3 4 5 6