В октябре 1853 года Якоб получил от издателя Хирцеля сотый лист. Оставалось написать предисловие и составить список первоисточников.
А годы берут свое. «Уланд, конечно, прав, — пишет Якоб, — когда сравнивает меня с заключенным. Он мог бы назвать меня еще и больным, ведь уже год, как у меня все сильнее ощущается старая боль в сердце».
Наконец в 1854 году после шестнадцати лет труда по собиранию материала и подготовке книги был отпечатан и выпущен первый том «Словаря». Это был первый законченный результат! Одно лишь предисловие и библиография заняли почти сто страниц. Сам текст, включавший все слова на букву А, а также на букву В до слова «Biermolke», насчитывал 1824 колонки.
В предисловии Якоб говорил о необходимости создания «Словаря» именно в это время, когда весь немецкий народ страдает от раздробленности и разобщенности: «Начало работы над таким произведением, если ему суждено иметь успех, должна осветить своим животворным светом небесная звезда. Я заметил это по близости двух признаков, которые обычно находятся на расстоянии друг от друга, а тут сблизились по одной и той же внутренней причине — подъему немецкой филологии и восприимчивости народа к своему родному языку; и то и другое движимо обостренной любовью к отечеству и неуемным стремлением к прочному объединению. Что у нас еще общего, кроме нашего языка и литературы? »
Якоб полностью сознавал, что при существовании на немецкой земле множества государств его труд может стать символом единства. «Враг всякого тщеславия и хвастовства, — заявил он, — я смею утверждать, что если удастся завершить начатый тяжелый труд, то тем самым поднимется слава нашего языка и нашего народа, что составляет единое целое».
Как заклинание прозвучали его слова: «Дорогие немецкие соотечественники, в каком бы государстве вы ни жили, к какой бы вере вы ни принадлежали, входите в открытый для всех вас храм вашего родного древнего языка, изучайте и берегите его как святыню, держитесь за него, в нем сила народная и жизнь в веках».
Якоб сказал, что ему самому этот труд подарил более глубокие знания: «Всегда, насколько позволяли отпущенные мне способности, я стремился к познанию немецкого языка, стремился смотреть на него с разных сторон; и мой взгляд светлел тем больше, чем дольше я смотрел, и до сих пор остается ясным».
И откровенно делился с читателями своими сомнениями, которые часто его охватывали, когда он сталкивался с почти необозримым «полчищем слов»: «Уже будучи пожилым, я чувствую, как рвутся пока еще находящиеся у меня нити других начатых или переведенных мной книг. Ведь если целый день с неба падают мелкие густые хлопья, то вскоре вся местность покрывается бескрайним снежным покровом; так и меня заносит массой слов, наступающих на меня из всех углов и щелей. Иногда мне хочется подняться и стряхнуть с себя все, но потом я все-таки беру себя в руки. И ведь было бы действительно глупо отдавать себя во власть мелких соблазнов и пренебречь большим урожаем».
Ощущение, что жить и трудиться осталось недолго, вносило в настроение Якоба трагические нотки: еще так много надо сделать, столько задумано, столько собрано материалов для новых литературных произведений, которые могли бы еще раз стать свидетельством того, как он прекрасно знал историю развития немецкого языка. Его страстным желанием было отдать свои знания и опыт потомкам. И в этом состоянии разлада и смятения почти семидесятилетний ученый все же остался верен работе, которую он начал несколько лет назад. Да, он продолжал работать над «Словарем». Правда, речь уже не шла о завершении работы собственными силами. Но Якоб с полным правом мог заявить: главное сделано — путь проложен.
Якоб надеялся, что «Словарь немецкого языка» будет когда-нибудь закончен и что «он не исчезнет, а сохранится в памяти потомков». При этом братья Гримм свой ежедневный труд не считали узкофилологической задачей. Наоборот, они полагали, что язык и история немецкого народа при тогдашней нерешенной его судьбе могли бы лучше всего «проявить стою неисчерпаемую успокаивающую силу».
Томас Манн через сто лет назовет «Словарь» «героическим делом», «филологическим монументом». «Этот словарь для меня не просто справочник, а любимое чтение, которому я могу целиком отдаваться целыми часами», — признается он.
После выхода первого тома «Словаря» тиражом четыре тысячи экземпляров — для того времени большим — Якоб почти сразу же берется за подготовку второго.
Наступил 1855 год. И Якоб записал: «С Нового года я шагнул в седьмой десяток, ощущаю спад физических сил, поэтому не очень ясно, хватит ли меня на то, чтобы завершить этот слишком поздно начатый труд. Хотя слабость тела и мучительна, когда ум еще работает, все же умственный упадок при сохранении физических сил был бы еще огорчительнее».
Но приступы слабости проходили, и Якоб старался забыть о своих тревогах. «Я в состоянии работать, как в молодости», — говорил он тогда.
Много хлопот доставлял ему брат Вильгельм, которого он называл «вечным меланхоликом». Непросто было вывести его из этого состояния, но Якоб все же старался ободрить и развеять его грусть. А потому и в объяснении слова «меланхолик» Якоб встретился с некоторыми трудностями. Как неверно было бы рассматривать красивые истории, созданные воображением, с прекрасным и счастливым концом, так же неверно было бы считать создателей этих историй — братьев Гримм беззаботными и постоянно улыбающимися сказочниками, собирающими вокруг себя толпы детишек. Конечно, их жизнь в известном смысле была размеренной, упорядоченной и внешне спокойной, но внутри у них пылал неуемный огонь, пожирающий все гениальные натуры.
На склоне своих лет братья справились и с этим. Якоб, закончив группу слов на букву В, приступил к сравнительно небольшой группе слов на С, а затем на Е. Вильгельм вэто же время был занят значительным по объему материалом по букве D. Братья работали согласованно, по единому принципу и методу, но каждый нес ответственность за свой материал.
Издатель Хирцель торопил — он хотел как можно быстрее выпустить второй том. Друзья подбадривали братьев Гримм. Дальман писал им: «Я не могу и не хочу оставлять надежду на то, что этот благородный памятник именам братьев Гримм будет завершен теми же руками, которые заложили его основание».
Как бы отвечая Дальману, Якоб в 1858 году еще раз высказал свои соображения, почему издание «Словаря» не могло быть быстрым и заранее уже было предопределено медленное его продвижение. Подготовленная к печати рукопись, насчитывающая 4516 страниц размером в четверть листа, вместила материал только на первые три буквы алфавита. Вильгельм заканчивал работу над буквой D. «Здесь все, — говорил Якоб, — каждая буква должна быть написана собственноручно, посторонняя помощь недопустима». Он подсчитал: требовалось написать еще около 25 тысяч рукописных страниц. «Перспектива поистине устрашающая», — заметил Якоб, которому исполнилось уже семьдесят три года.
Мучили и другие сомнения в ходе работы над «Словарем». Он снова и снова упрекал себя за то, что заставил Вильгельма работать над вопросами грамматики и языка: «Он мог бы приложить свой талант на другой ниве, и с бо льшей пользой». Хотя Вильгельм и радовался успехам, но все же, думал Якоб, эта работа ему в тягость. Не лучше ли было ему сидеть над средневековой поэзией, чем дотошно изучать и излагать происхождение и употребление какого-нибудь слова?
В такие минуты Якоб сомневался, правильно ли он поступил, что, не доведя до конца «Грамматику», взялся за «Словарь». С гораздо большим удовольствием, — говорил он, — я закончил бы «Грамматику», которой в конце концов я обязан всем, чего достиг, но теперь заниматься ею у меня нет никаких возможностей, и мне придется оставить ее незавершенной». Также становилось все яснее, что окончание «Словаря» отодвигается на неопределенное время, но тем не менее он должен продолжать работу, не имея никакой надежды еще раз вернуться к другим трудам.
Но работа над «Словарем» имела и свои положительные стороны. В 1858 году Якоб писал Дальману: «Не думайте, что словарь — неблагодарный труд и что он не приносит никакого удовольствия. Он вынуждает меня изучать и открывать для себя бесчисленные «мелочи», о которых я иначе и не подозревал бы, так что польза для меня несомненная».
В 1859 году он писал литературоведу Вильмару: «В этом деле есть и приятные моменты — оно заставляет узнавать вещи, в общем, далекие и малодоступные». Но при этом добавлял: «Все же меня мучает, что человек в возрасте 75 лет, видимо, обречен на то, чтобы оставить этот труд незаконченным, исполненным лишь в частях, а остальное держать в себе, хотя он с удовольствием поделился бы с другими».
Братья были как те исследователи-путешественники, которые разведали дорогу, видели перед собой конечную цель путешествия, но были вынуждены отойти в сторону, сказав другим, более молодым попутчикам: «Мы указали вам путь, идите этой дорогой до конца!» О том, что Якоб хорошо это понимал, говорит следующая его фраза: «Некоторые считают, что на примере первых двух томов нами показано, как надо делать последующие, и что этого вполне достаточно. В конце концов не все ли равно, умрем мы над третьим ли томом, над шестым или восьмым...» Ему отложить бы в сторону «Словарь», чтобы доставить себе маленькую радость и поработать над книгами, более дорогими ему. Но этого он не сделал.
Второй том выходил тоже отдельными выпусками. В него вошла вторая половина слов на В и все слова на С, написанные Якобом, а также работа Вильгельма — слова на D.
Братья чем-то походили на тех безымянных средневековых ученых, которые, сидя в монастырских кельях, самозабвенно переписывали на пергамент произведения античной древности и средневековья. Многие годы жизни этих образованных людей уходили на создание рукописей, которые сегодня составляют гордость наших библиотек. Они думали не о себе, а исключительно о будущем, о том, чтобы сохранить произведения, создававшиеся иногда столетиями.
Теперь каждый сидел в своей монашеской комнате, в своем кабинете и вряд ли ждал похвалы или упреков, одобрения или порицания. Они все яснее сознавали, что их труд лишь отчасти служит современности, что лишь в будущем он обретет свой подлинный смысл. «Боюсь, что лишь некоторые из тех, кто заинтересовался словарем, — писал Якоб, — прочли первые его выпуски, поддавшись влиянию новизны, но читать все остальное и не собираются, а откладывают его в сторону до какой-нибудь оказии. Грустно, что приходится писать, заведомо зная, что современный читатель это не прочтет, что самое лучшее из всего, что мне удалось в отдельных статьях, будет использовано, быть может, через пятьдесят или сто лет, по всей вероятности, способным человеком, который возьмет на себя труд заново все переделать».
Сто лет прошло после смерти братьев Гримм. Их надежды и мечты нашли свое прекрасное воплощение.
Бок о бок со «Словарем»
В то время как все последующее десятилетие братья Гримм трудились с полной отдачей сил над «Словарем», в Германии происходили одно событие за другим. Внешнеполитическая слабость немецких государств вновь проявилась в так называемом Шлезвиг-Гольштейнском вопросе. В особенности изменения коснулись Пруссии, которая стала для братьев Гримм второй родиной.
В 1857 году во главе прусского генерального штаба стал Мольтке, а год спустя регентом своего неизлечимо больного брата — Вильгельм I. При нем прусская политика обрела уверенность. Впервые прозвучало имя Бисмарка — в 1851 году он был назначен прусским посланником во франкфуртском союзном сейме, а в 1859 году его направили в Петербург. К власти приходили люди, которым всего через несколько лет суждено было открыть совершенно новую главу в истории немецкого народа.
Но тогда еще, конечно, никто и понятия не имел, как можно решить немецкий вопрос при таком множестве государств, во главе которых стояли правительства, преследовавшие свои собственные политические цели.
Якоб Гримм, не скрывая своей «озабоченности» из-за существующего положения, в возрасте семидесяти четырех лет писал своего давнему другу Виганду: «В середине нашей с тобой жизни вставали проблемы отечества, позволявшие надеяться на великие перемены; сейчас же, когда мы приближаемся к концу, все подернуто мраком неизвестности, и у Германии мало или вовсе нет перспектив на будущее».
С годами во взглядах Якоба не появилось и оттенка бюргерского довольства, а скорее наоборот, они стали более радикальными. Еще в Национальном собрании во Франкфурте в 1848 году некоторые из его выступлений звучали весьма необычно, например, когда он заявлял: «Для меня совершенно ясно, что дворянство должно прекратить свое существование как привилегированное сословие. Дворянство — это цветок, лишившийся аромата, а может быть, и цвета. Мы хотим превыше всего поставить свободу. Так что же может быть выше? В отношении аристократии я предлагаю: всякие правовые различия между дворянами, мещанами и крестьянами отменить, не производить и не присваивать более высокого дворянского звания. Я думаю, что тогда аристократия постепенно исчезнет сама собой».
А в 1858 году в письме к историку Георгу Вайцу, который тоже был членом Франкфуртского национального собрания, Якоб заявлял: «С возрастом я становлюсь все демократичнее». Сболью писал он: «Как печальна судьба нашей родины, сердце разрывается, и жизнь оттого кажется мрачной. И нет ей спасения, надежда только на переворот. Помочь делу могут только решительные действия».
Старый ученый, конечно, уже не мог идти на баррикады, но труды братьев Гримм «честно содействовали подъему своей родины, насколько это было в их силах».
Утешение они вновь и вновь находили в работе. Из газет узнавали, что в мире наряду с каждодневными происходили события, которые изменяли облик всей эпохи.
Газеты сообщали о новых изобретениях: появился велосипед с педалями, вспыхнула электрическая лампочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43