Работа привлекла к себе пристальное внимание научного мира. Всевозможные научные общества и академии сочли за честь избрать Якоба Гримма своим членом. Старый Гёте назвал его «могучим гением языка», а Жан-Поль, называя себя «карликом Голиафом», с восхищением говорил о Якобе как «о гиганте Давиде» в грамматике. Один лишь гессенский курфюрст не имел ни малейшего представления о «побочной работе» своего библиотекаря. Якоб не осмелился преподнести свою книгу курфюрсту Вильгельму II, так как опасался не совсем благоприятных для себя последствий. Ничтожный деспот, больше интересовавшийся своими фаворитками, лишь покачал бы головой при виде толстенного издания. Ему были нужны ревностные, исполнительные подданные, а не свободные исследовательские умы. Больше того, как видно из письма Лахману, Якоб и его брат оставались почти единственными, кому не прибавили к жалованью даже талер, в то время как все другие государственные чиновники получили существенную прибавку.
Конечно, эта книга была не для невежественных князей. Но для женщин и девушек, верно и бескорыстно помогавших братьям при собирании сказок и легенд, книга о «буквах и словоизменениях» была, пожалуй, terra incognita. Якоб писал сестрам фон Гакстгаузен о «Грамматике» наполовину шутливо, наполовину всерьез: «Несколько месяцев назад вышло новое издание моей «Грамматики», толстая книга, насчитывающая 1100 страниц, скверно отпечатанная и на плохой бумаге; я, конечно, опасаюсь послать ее Вам, ведь Вы бы сказали: «На что такое крючкотворство с буквами и словами!» Но я должен себя защитить и сказать: «Бог создал как малое, так и великое, и все, что человек внимательно рассматривает, прекрасно: язык, слово и звук. Песчинка подтверждает нам смысл и значение огромных планет, из которых наша Земля — самая маленькая».
После нового издания первого тома Якоб продолжал трудиться над «Грамматикой». Осенью 1822 года он лишь задумал ее продолжение, а к маю 1823 года уже исписал пятьдесят страниц размером в четверть листа. Но теперь им двигало не только желание быстрее закончить этот труд — у тридцативосьмилетнего ученого все чаще стали появляться мысли о том, что и его может оторвать от письменного стола смерть так же рано, как и отца, которому было лишь сорок пять лет. А именно эту работу по исследованию языка ему не хотелось оставлять незавершенной. И он трудился. Отгоняя мрачные мысли, писал своему коллеге Бенеке: «Не беда, если Вы не дождетесь завершения моей «Грамматики». Когда ее пять или шесть толстых томов будут готовы, у Вас все еще останется достаточно времени, чтобы, как у нас говорят, вдоволь погулять, сбивая яблоки с деревьев моими костями».
Работая над новым томом «Грамматики», Якоб нашел еще время перевести и опубликовать «Сербскую грамматику» (1824 г.) Вука Стефановича. В свое время в Вене он изучал славянские языки, и это было еще одной возможностью расширить свой кругозор. Крупный ученый-языковед, исследуя сербский язык, не забыл особо отметить его поэтичность.
В то время как Якоб изучал историю языка, Вильгельм по-прежнему оставался верен собиранию и пополнению сборников новыми сказками и преданиями. Из-за болезненности он, конечно, не мог поспевать за Якобом. И все же за эти годы он написал и издал книгу «О немецких рунах» (1821 г.), в которой особо раскрылись его знания древних рукописей. В отличие от брата для Вильгельма имели решающее значение не столько становление и закономерности развития языка, сколько, так сказать, поэтический потенциал данного языка на данной ступени его развития. Он давно хотел написать историю средневековой немецкой эпической поэзии и собирал необходимый материал. Свой замысел он сформулировал так: «Меня преимущественно интересует возникновение и развитие литературы разных эпох и народов».
Последние годы в Касселе
1825 год. Прошло одиннадцать лет, как Вильгельм Гримм был назначен в Касселе секретарем-библиотекарем, и девять с того времени, когда Якоб пришел в ту же библиотеку после своего выступления на дипломатическом поприще. Братья все так же жили вместе в полном согласии, не было здесь только сестры. Братья далеко уже не юноши: Якобу — сорок лет, Вильгельму — тридцать девять. Их имена известны в литературных и научных кругах далеко за пределами стран немецкого языка. Внешне положение в библиотеке при существующих доходах было более чем скромным.
Политическая обстановка двадцатых годов являла собой полную неразбериху. По-прежнему было неясно, по какому же пути пойдет Германия. Повсюду услужливые правительства коронованных владетелей подавляли всякое участие народа в государственной жизни. На родине Гриммов — в Гессенском курфюршестве все так же остро ощущалось отсутствие конституционных гарантий. Несмотря на атмосферу застоя и гнета, в народе не угасало желание найти единую форму существования раздробленных немецких земель, равно как и требование точнее установить права власть имущих и те границы, где они кончаются. Бюргеры тосковали по жизни в условиях большей свободы. Но во всех этих устремлениях не было уже того подъема, какой наблюдался в первые годы после освободительных войн.
Братья Гримм, глубоко переживавшие за судьбу своей родины, искали утешения в работе. Якоб настолько углубился в решение исследовательских задач, разрабатывая новые научные области, что, по словам одного из его современников, как бы «обручился с наукой». Неутомимый труженик, он в познании научных истин нашел смысл жизни. В нем было нечто почти монашеское. Отказ от личного семейного счастья не был для него жертвой или вымученным отречением. Он был невероятно загружен, постоянно шел вперед в своих научных исследованиях, как путешественник-первооткрыватель, который стремится во что бы то ни стало пройти незнакомые места. Однако Якоб не превратился в мизантропа, в нелюдима. С любовью относясь к своим родственникам и друзьям, он принимал сердечное участие в их человеческих радостях и страданиях.
Вильгельм не разделял аскетическую одержимость своего брата. Его решение жениться в тридцатидевятилетнем возрасте не было вызвано вспышкой мгновенной, бурной страсти; оно зрело на протяжении многих лет. Его избранницей стала дочь кассельского аптекаря Доротея, или, как ее чаще всего называли, Дортхен Вильд. Она родилась в 1795 году, то есть была на десять лет моложе Вильгельма, и к моменту вступления в брак ей было уже тридцать лет. Девушку из «Солнечной аптеки» на Марктгассе, одну из дочерей аптекаря Рудольфа Вильда, братья Гримм знали еще с детства. Дортхен частенько наведывалась к Гриммам, когда еще жива была их матушка. Особенно тепло и сердечно Дортхен относилась к Лотте, единственной сестре Якоба и Вильгельма. Матушка Гримм любила симпатичную дочь аптекаря, как собственное дитя.
Когда братья Гримм занялись собиранием сказок, Дортхен, тогда двенадцатилетняя девочка, рассказала им несколько историй, которые она слышала в родительском доме, особенно от старой Марии. Подрастая, Дортхен узнавала новые и рассказывала их Вильгельму, когда они бывали за городом, в саду, а в зимнее время «во флигеле возле печки». Естественно и незаметно эта добрая и мягкая девушка вошла в семью Гриммов. С большой самоотверженностью она заботилась о детях своей рано умершей сестры Гретхен. Еще раньше она преданно ухаживала за больными матерью и отцом.
Вильгельм Гримм видел, как нелегко было Дортхен, и заботился о ней.
В начале 1815 года, когда Якоб был на Венском конгрессе, он писал ему: «Старый Вильд умер на рождество, утром, после мучительных страданий; еще неясно, как все устроится и что будет с Дортхен. Она совсем исхудала, а в последние две недели ей не удавалось даже поспать; целую зиму она этого не выдержала бы. Мне ее часто было жалко до глубины сердца, в самом деле, это такая верная, честная душа».
О добрых отношениях семьи Гриммов с семьей Вильдов свидетельствует и «Домашний дневник», который Якоб в 1820 году подарил своим братьям и сестре с просьбой записывать важнейшие события из жизни близких. В дневнике сохранились даты рождения и смерти родителей Дортхен. Был там отмечен и день рождения самой Дортхен. В предисловии Якоб обратился не только к братьям и сестре, но и к Дортхен со следующими словами: «Ты прости меня, дорогая Дортхен, что я и тебя включил в этот дневник, это отчасти для того, чтобы сделать дневник посолидней, так как почти все наше семейство вымерло, не оставив корней, а частично потому, что я люблю тебя так же, как моих братьев и сестру».
Тепло и нежно относился к ней и Вильгельм. Прошли годы, и дружеское участие и нежность переросли в любовь. В декабре 1824 года он обручился с Дортхен. В январе 1825 года Якоб сообщил о свадьбе Вильгельма Карлу Лахману: «Дело тянулось очень долго и только перед рождеством решилось окончательно; его невеста — всем нам приятная, желанная и честная девушка, зовут ее Дортхен Вильд. Для нашего хозяйства это будет полезно, так как оно налажено и зиждется на давнем, нерушимом, хотя и молчаливом, согласии, что мы, братья (Якоб и Вильгельм), живем вместе и ведем общее хозяйство. Так что Вы можете пожелать Вильгельму счастья; пишу я, поскольку он стыдится об этом говорить».
Якоб одобрял выбор брата, так как уважал Дортхен, подругу юности, за ее доброту, скромность. Не менее важно было и то, что братья оставались жить вместе. Для Вильгельма женитьба не была результатом пламенной юношеской страсти. Он долго обдумывал и взвешивал разумность этого шага; в письме священнику Бангу он писал о своей невесте: «Она — моя самая старая и самая милая подруга, я знал ее еще с детства, и все мы без исключения давным-давно любим ее как родную сестру. Если кто и подходит нам, так это она. Это отнюдь не восхваление, во всех других отношениях Вы тоже с легким сердцем можете пожелать мне счастья».
15 мая 1825 года в Касселе состоялось венчание. На нем присутствовали братья, сестра и ближайшие родственники. Семейное торжество отпраздновали без всякого шума, в приятной домашней обстановке. Через несколько дней Вильгельм писал своему другу Зуабедиссену, профессору философии в Марбурге: «Этот месяц мне не кажется медовым, как его принято называть, но у меня такое предчувствие, что я всю жизнь буду таким же счастливым, как в эти восемь дней. Она сердечна, естественна, разумна и весела, она радуется всему земному и готова в любой момент целиком посвятить себя чему-либо возвышенному и прекрасному, к чему мы стремимся, но чего не дает нам жизнь». Еще более восторженным становится его тон, когда он наконец отважился сообщить о своей женитьбе Карлу Лахману: «Я не верю, что я мог бы на этом свете жениться на ком-нибудь другом или быть с кем-либо другим счастливым».
Ритм жизни семьи Гриммов не был нарушен этой свадьбой; наоборот, с появлением Дортхен она еще больше укрепилась. По-прежнему жили они в Касселе на улице Беллевюштрассе, любуясь «открытым и прекрасным видом из окна».
В их доме было много солнца и здоровый воздух, как в деревне. Якоб и Вильгельм имели по рабочей комнате, младший брат Людвиг Эмиль получил комнату, выходящую во двор. Он захотел именно это помещение, поскольку сюда не заглядывало солнце, а ему для работы с красками как раз требовался равномерный, рассеянный свет. Через некоторое время Гриммы вновь поменяли квартиру, но остались на той же улице.
Дортхен была «центром тяжести» в этом братском кругу. Для Вильгельма она была любящей и преданной женой, для его братьев — сестрой. Хорошим знаком было и то, что в 1825 году, в год свадьбы Вильгельма, вышло малое издание «Детских и семейных сказок», в котором было собрано пятьдесят самых лучших. Как и «большое», «малое» издание, переиздававшееся потом много раз, стало любимой книгой детей.
Но Вильгельм не мог быть до конца счастливым, если он знал, что есть человек, который из-за него страдает. Это Женни фон Дросте-Хюльсхофф, питавшая к нему более чем дружеские чувства. Ему удалось убедить Женни в том, что он нашел в Дортхен спутницу жизни. Еще перед женитьбой с осторожностью писал ей:
«Прошло много времени с тех пор, как я впервые увидел Вас, и после проходили годы, прежде чем мы получали возможность радоваться встречам с Вами, и всякий раз, будучи рядом с Вами, я ощущал чувство давнего знакомства. Поэтому я не представляю, что Вы сможете нас совсем забыть, что могут потускнеть Ваши воспоминания о. нас».
Через несколько месяцев после свадьбы Вильгельм писал Женни, сохранившей к нему дружеские чувства: «Мне бы хотелось, чтобы Вы познакомились с Дортхен. Вы ее полюбите, она похожа на Вас чистым, бесконечно нежным сердцем и цельностью — в ней нет ничего заимствованного, противного ее природе, а если что и было, то от этого она давно освободилась. Если бы Вы знали, каким чудесным образом бог привел меня к этой любви. На протяжении многих лет и до самого последнего момента я не знал, чем все это кончится, но все же я верил в то, что любой исход я восприму смиренно и спокойно». Позднее в автобиографии Вильгельм признался: «Я никогда не переставал благодарить бога за счастье моего благословенного брака».
Вильгельму пришлось разделить с женой не только радостные, но и горькие дни. Весной 1826 года Дортхен после неимоверных страданий подарила ему «здорового, прелестного мальчика». Конечно же, Якоба попросили стать крестным отцом, а потому мальчика нарекли: Якоб. Крестный отец, он же дядя, с гордостью, крупным и разборчивым почерком записал в «Домашнем дневнике»: «Родился Якоб Гримм». 16 апреля он внес тем же четким почерком новую запись: «Якоб — сын Вильгельма — окрещен».
Но в том же году на семью Гриммов обрушилось сразу два несчастья. У сестры Лотты после первенца, сына Карла, в декабре 1825 года родилась девочка, которую назвали Агнес. Ей не суждено было прожить даже года. В ноябре 1826 года дядя Якоб обрывает письмо Паулю Виганду такой фразой: «На сегодня больше ни строчки — пока не смогу писать не так мрачно. Сегодня нас постигло большое горе. Скончалась Агнес — чудесная дочурка Лотты».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43