https://wodolei.ru/catalog/stoleshnicy-dlya-vannoj/pod-rakovinu/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


- Смотрите! - крикнул Вася Кулинич.
Шофер Петр Семенов остановил машину. Мы подошли к толстому корявому стволу приземистой сосны. У самого основания кроны, в рогатке могучих ветвей, застрял синий, уже замшелый камень. Израненное тело дерева затянулось свежей корой.
- В сорок втором году при взрыве дороги этот камень сюда забросило! А вот и место нашей первой закладки, - показал Вася Кулинич свежевыложенную подпорную стену.
Дальше мы пошли пешком. На дороге продолжались восстановительные работы. Работали подъемный кран, бетономешалка, штабелями лежал бутовый камень, каменщики тесали породу.
К нам подошел маленький пожилой человек в белой толстовке:
- Интересуетесь?
- Да, - мы переглянулись. - Давно восстанавливаете?
- Давненько. Заканчиваем уже, - он любовно оглядел новую, аккуратно сложенную из серого камня, расшитую цементом подпорную стену. - Трудновато было. Понимаете, это надо же умудриться так взорвать. Ведь уничтожено главное - основание сооружения.
- Кто же взорвал, наши или гитлеровцы? - все переглядываясь, спросили мы.
- Неужели вы не знаете? - возмущенно поглядел на нас человек в толстовке. - Это взорвали наши партизаны. Давно. Еще в сорок втором году... - и он начал нам рассказывать историю взрыва дороги. В рассказе его не было ни одной фамилии, были перепутаны даты, да и сами события излагались во многом неверно, но он говорил с такой теплотой и искренней убежденностью, что мы не стали его поправлять. Разве уж так важна та или иная фамилия или дата? Это же сам народ с любовью и благодарностью говорит о делах своих сыновей.
Был у меня однажды другой, уже комичный случай, когда начальник Ялтинского Ошосдора почти серьезно отчитывал меня:
- Черт вас заставил так взорвать! Два года восстанавливаю и все никак не кончу!
После партизанской борьбы в Крымских горах я до конца войны служил в армии, командовал пехотным полком и, демобилизовавшись, поселился в Ялте.
В Ялте живут многие из наших партизан. Василий Иванович Павлюченко, хотя ему уже и восьмой десяток, работает в военном санатории. Как-то заходил ко мне Малий. Бывший партизан Ялтинского отряда Петя Коваль стал знатным человеком. Газета "Правда" сообщала о том, что Петр Коваль прошел на своем "ЗИСе" сотни тысяч километров без капитального и среднего ремонта.
В Ялте же встретились мы и с Черниковым. Я с трудом узнал его в светлом штатском костюме, помолодевшего, отдохнувшего.
Невольно вспомнился мне март сорок второго года. Черников в старом ватнике, нагруженный автоматом и пулеметом, тащит под руки двух ослабевших партизан и, стараясь перекричать ветер, твердит:
- Вперед, товарищи! Все-таки наша возьмет, черт возьми!
- Откуда, Алеша? - обрадованный встречей, жадно расспрашивал я Черникова.
- С Запорожья. Восстанавливаю завод. А в Ялту на отдых послали. Да знаете, Илья Захарович, и самого как-то тянет посмотреть на эти места.
Мы долго разговаривали, вспоминали, смотрели в горы - наши горы! Солнце уже скрылось на западе за горой Могаби, а на востоке в багряных лучах его еще ярко горела вершина Красного Камня.
Вспомнили Митрофана Зинченко. Он трудится и живет в Одессе. О передовом рабочем-электрике Одесского отделения железной дороги, о бывшем партизане-герое с уважением говорят товарищи по труду.
Долго я собирался поехать в Коктебель, к директору винодельческого совхоза Михаилу Андреевичу Македонскому, наконец он сам прислал за мной машину.
Полуторка быстро бежала к Белогорску. Молодая озимая пшеница стелилась ровным зеленым ковром.
От Судака дорога вилась к Щебетовке. Была самая горячая пора уборки фруктов, винограда. Медленно ползли тяжело нагруженные тарпы со спелыми гроздями "каталона", ящики с красным "шафраном". У сараев сушились тысячи шнурометров табачных листьев нового урожая. И на этом участке дорога была вновь отстроена. Скаты шуршали по мелкому гравию.
С перевала дорога свернула к Коктебелю, в виноградники. Плантации были чистые, со свежей шпалерой, вдоль новой изгороди тянулись колючие кусты ожины со спелыми черными гроздями.
Уже смеркалось, когда за поворотом ярко вспыхнули электрические фонари и, утопая в зелени, потянулись дома - мы въехали в Коктебель.
Машина остановилась у массивного здания управления совхоза. В продуманном расположении построек, хорошо разбитых цветниках, залитых электрическим светом, - всюду чувствовалась заботливая хозяйская рука почерк Македонского.
Когда я приехал, Македонский был на закладке новых виноградников. Дожидаясь его, я лег на сено и как-то незаметно уснул.
- Вот он! - сквозь сон услышал я знакомые голоса. Несколько рук схватили меня и поставили на ноги.
- Товарищ начальник четвертого партизанского района! Командование Бахчисарайского отряда в полной боевой готовности продолжает борьбу на мирном фронте, - шутливо доложил Михаил Андреевич. - Смотри-ка, узнаешь?
Тут были и Черный, и Самойленко. Не помню уж, сколько мы проговорили, вспоминали товарищей, и живых и погибших. Я поинтересовался, где румын Жора, с которым мы проводили "мучную операцию".
- До этого года жил в Симферополе, работал парикмахером. Я его частенько встречал, - рассказывал Вася Черный. - С наградами, между прочим, наверно, и во сне не расстается. Весь так и блестит. Я как-то спросил его: "Жора, а как Румыния?" "Еще, - говорит, - подожду. Надо подучиться, как простому человеку счастье строить". А недавно я получил письмо. Он уже в Румынии. Просит совета, как организовать товарищество по совместной обработке земли.
На следующий день Вася Черный уехал в Москву. Оказывается, он учился в высшей партийной школе. Мы с Македонским пошли на виноградники. Шел сбор.
- Самойленко, как думаешь, соберет Брынцева сто девяносто центнеров? - спросил Македонский заведующего первым отделением совхоза, бывшего своего разведчика.
- Двести наверняка соберет, Михаил Андреевич, - успокаивал тот.
Участок лучшей звеньевой Марии Александровны Брынцевой выделялся даже среди образцовых плантаций совхоза. Сильные, рослые кусты, поддерживаемые проволокой, немного отвисли. Тяжелые, едва прикрытые пожелтевшими листьями кисти тянулись к земле. С отдельных кустов снимали более десяти килограммов винограда.
Мария Александровна была женой человека, который в годы Великой Отечественной войны мужественно помогал нам, крымским партизанам. И когда трагический случай привел его в застенки гестапо, он стойко перенес все испытания и унес с собой в могилу партизанскую тайну.
Осталась Мария Александровна с детьми в дырявой хате, с небольшой заросшей усадьбой. Пусто было в доме, пусто и на душе.
- Маня, берись за свою усадьбу, а то пропадешь, - советовали сердобольные соседки.
"Что за работа на этом клочке земли? Нет, нужно большое дело, такое, которое поднимет весь народ, всю страну. Только так я смогу поставить на ноги семью, только так поступил бы мой муж", - думалось ей.
Организовали совхоз, но в нем не было еще ни рабочих, ни нужного опыта, ни машин. Разбитые дома, запущенные дороги, заросшие виноградники.
Однажды ребята Марии Александровны увидели на пороге своего низенького домика Михаила Андреевича Македонского, всполошились, кинулись к старшему - Виктору. Тот рассадил братишек по углам, шмыгнул носом, вытер рукавом табуретку.
- Садись, дядя директор! Мама в Судак ушла, - он повернулся к малышам, которые тоже старались что-то объяснить гостю, и почти по-взрослому прикрикнул: - Тихо!
Ребята замолчали.
Македонский сел, хорошо, тепло улыбнулся и сразу понравился мальчикам. Они по-одному стали приближаться к нему, окружили его. Михаил Андреевич смотрел на их ситцевые рубашонки, на нанковые штаны, на босые ребячьи ноги. Да, бедность. Но почему ему не так уж муторно на душе, почему нет чувства отчаяния?
Глаза, глаза этих малышей. Они светлые, веселые, шаловливые. Кто их сделал такими? Конечно, Мария Александровна - вдова партизана. Домашняя обстановка более чем скромная: стол, крытый клеенкой, кровать аккуратно застланная, занавески марлевые, но накрахмаленные. Все на своем месте, чисто. Видно, ребята приучены и к порядку. Везде чувствуется заботливая рука матери.
Вот и пришла хозяйка - худощавая, с загорелым лицом, обвязанная белым ситцевым платком, сероглазая, с чуть сжатыми упрямыми губами.
Мария Александровна стала рассказывать о своих трудовых делах.
- Работаем все в одной куче, не отличишь, кто по-настоящему, а кто так время отбывает.
- Правильно, не годится, - согласился Македонский и с удовольствием подумал, что Брынцева начала не с жалоб, не с просьб, а с главного - с совхозных дел.
- Была вот в Судаке, у Князевой. Она взяла на себя гектар земли и перед всеми за этот клочок в ответе. Уж так выхаживает, так удобряет любо смотреть. Подумала и я, прикинула. А ведь верно-то поступила Князева. Техники еще нет, людей раз-два и обчелся. Мы, бабы, возьмем по гектару да по-настоящему потрудимся и другим дорожку откроем. Как думаете, товарищ директор?
Михаилу Андреевичу хотелось за всех поблагодарить эту маленькую, но сильную, с характером женщину и от всего сердца крикнуть: "Вы же замечательный человек"!
Вместо этого он спросил:
- Вы одна возьмете гектар виноградника?
- Возьму! Только мой будет гектар, мой. Сгонять будете - не сойду. Три-четыре, а может, и все пять лет он должен быть за мной. Тогда добьюсь от земли нужного.
- Согласен, - тут же решил Македонский.
Через неделю многие с удивлением смотрели на Марию Александровну. И зачем только она взялась выхаживать этот клочок одичалой земли? Не осилит. Что будет с ее детьми?
Но Мария Александровна знала, на что шла. Чуть потеплело, и она со всеми ребятами перекочевала на виноградник, на свой гектар. Мальчики постарше смотрели за меньшими, а самый старший - Виктор - рвал бурьян, жег его, а потом с матерью копал. И так с утра до ночи. И на удивление всему коллективу, Мария Александровна справилась с перекопкой, лучше всех отработала кусты, сняла наивысший в совхозе урожай. И так из года в год.
Кто-то сказал, что Брынцева совершила подвиг.
Подвиг... Что означало это слово по отношению к человеку, работавшему на виноградниках?
Очень многое!
Брынцева - первая из виноградарей Крыма - получила звание Героя Социалистического Труда. А сейчас ее имя, депутата Верховного Совета СССР, дважды Героя Социалистического Труда, известно всей стране. Ныне у Марии Александровны много учеников и последователей.
Как-то в одну из своих поездок в совхозы Македонский повел меня на какую-то горку. Отсюда был виден весь поселок. Виноград сплошным зеленым ковром покрывал долину от горного перевала до остроконечных вершин Кара-Дага. Он взбирался на взгорья, сползал в ложбины, лепился между скалами, всюду, где умелые руки человека отвоевали у гор хотя бы узкую полоску земли. Только в сторону яйлы лежала серая, с белыми плешинами долина, на которой местами зеленел ранний ячмень.
Михаил Андреевич прилег на согретую землю и, взяв в рот травинку, молча смотрел на серую долину. Глядя на его лицо, освещенное красными лучами вечернего солнца, я вспомнил лето 1942 года. Партизанский отряд только вышел из тяжелого боя. Лежат люди на рыжей поляне. Василий Васильевич тоскует по Дусе. Вот уже неделя, как похоронили ее в густом можжевельнике, а она словно живая стоит перед нами. Василий Васильевич низкой октавой тянет песню, неизвестно кем придуманную, но живущую среди нас:
Ой, вы горы, вы горы высокие,
Грифы черные низко парят.
Здесь на крымской земле,
Окруженный врагом,
Умирал партизанский отряд.
Михаил Андреевич приткнулся к пню, поглядывает на взгрустнувшие партизанские лица. Неожиданно он поднимается.
- Шмелев! Помнишь, как на твоих садах мы пели?
- Еще бы, Михаил Андреевич.
- Хлопцы, - кричит Македонский. - Бывало, мы копаем приствольные круги, увидим нашего директора, товарища Шмелева, да как по команде гаркнем:
Ах, директор, ты директор!
Башковита голова.
Сады гробишь, воду мутишь,
Не годишься никуда!
- Слова-то мы, ребята, не выговаривали, а мычали, - подмаргивает Македонский, - но товарищ Шмелев хорошо нас понимал. Понимал, Шмелев?
Шмелев отмахнулся, улыбаясь.
Михаил Андреевич мечтательно взглянул на далекую панораму Качинской долины, окутанную прозрачной пеленой зноя, потом перевел глаза на Шмелева, потер ладонью широкий волевой подбородок, хитровато прищурился, указывая на дальние сады, где когда-то, еще юношей, трудился сам.
- Есть в Крыму яблоко "белый зимний кальвиль" Французы называли его "яблоком роскоши". И в самом деле, оно, как жемчужина, алмаз. Только мало мы с тобой, товарищ Шмелев, разводили этого добра. Плохие были хозяева.
- Почему же? - обиделся бывший директор, горячо любящий свой совхоз. Он и сейчас тоскует по нему.
- Скучно работали, не понимали, что за штука крымская земля. Только и того, что выхаживали те двести гектаров, которые еще сажали крепостные графа Мордвинова.
- Ты брось, Андреевич! Наш совхоз участвовал на Всесоюзной выставке. Я сам получил Золотую медаль!
- Слыхал... Да, урожай был, но его наши отцы заложили. А что мы детям оставим? Кругом тысячу гектаров пустоты. И это в золотом краю! Трескалась земля от безводья, а вот та речушка, - Македонский показал на дальнее ущелье, - сотни тысяч кубометров воды сбрасывала в море. Вот думаю о Крыме, о земле. С нас со всех надо содрать десять шкур за такое хозяйничанье. Крым! Выйду из леса, душа вон, а навечно привяжусь к земле.
- Попробуй! Это тебе не бумажечки к папке подшивать, - подморгнул Шмелев. - Земля, брат, кусачая.
- Я знаю, как она пахнет. За сады, за виноградники возьмусь. Болит душа, когда вижу, как проклятый фашистский танк кромсает виноградное поле. Понимаешь ли? Виноградное поле! Труд десятилетия!
- Берись, - уже с волнением говорит Шмелев. - Много нам будет дел, мечтательно добавляет.
И разговор продолжался. Я смотрел на Михаила Андреевича, на автомат, который уже привычно висел на его могучей шее, на его сильные волосатые руки. И все же не этот вид выражал его существо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37


А-П

П-Я