В молодые годы мне бы это понравилось. И даже теперь. Но поздно.Быстрым взглядом оценивает он свое отражение в зеркале, целиком занимающем одну из стен кафе. Кто-то бросает монетку в щель музыкального автомата. Вделанный в него маленький экранчик оживает, на нем расплываются красные, сиреневые, желтые круги, потом изображение обретает более четкие формы, и появляется коренастый молодой человек латинского типа. Он поет «Просыпаясь, я думаю о тебе» странным голосом, одновременно и мужским, и детским, ласкающим и жеманным. Мелодия его песенки вся состоит из патетических модуляций, а каждый куплет кончается словом «ночь!», которое в его исполнении звучит как стон.К Шарлю подходит девушка.– У вас не найдется франка?– Для музыкального автомата?– Нет. Просто мне нужно собрать десять франков, чтобы поужинать в стояке на улице Канетт.У нее скорее красивое лицо. На ней джинсы и мужская рубашка. Ее интонации, ее манера держаться находятся в полном противоречии с тем образом, под который она себя подгоняет. Чувствуется, что ей неловко просить милостыню. Она явно заставляет себя это делать. Шарль шарит в кармане.– Я сказала франк, но если вы найдете пять, я не откажусь.Слова ее звучат несколько вызывающе. Шарль протягивает ей франк. Она не говорит спасибо. Она поворачивается к нему спиной.– А у меня ты ничего не попросишь? – спрашивает Жиль.Она смотрит на него, улыбается.– Если хочешь, можешь мне тоже что-нибудь дать, – говорит она.– Почему вы подошли ко мне, а не к нему? – торопливо спрашивает Шарль.– Он – совсем другое дело, – говорит она.– Вы говорите ему «ты». Это потому, что он моложе меня?Она изучает их по очереди, сравнивает.– Да. Разница лет в восемь, в десять.– Красиво, ничего не скажешь! Берут у тебя деньги и вместо того, чтобы сказать спасибо, тебя же еще обзывают старой калошей.– Когда идешь по кругу, никогда не говоришь спасибо, такое правило.– По кругу?– Ну да, когда идешь стрелять деньги.«Ночью… я схожу с ума», – стонет на экране коротышка-южанин. Это производит трогательное впечатление, потому что он совсем непохож на невропата: он крепко скроен, так и видишь его над огромным блюдом спагетти. Но мода, пришедшая из Америки, навязывает популярной песенке этот меланхолический стиль, этот щекочущий нервы романтизм; смуглый певец кажется искренним, к тому же у него сильный, богатый модуляциями голос, характерный для обитателей солнечных стран. Несколько парней столпились у экрана. То и дело кто-то входит и выходит. На тротуаре перед дверью группами стоят ребята и о чем-то шепчутся.Девушка кладет в карман монету, протянутую ей Жилем.– Спасибо, – говорит она. – Ты здесь часто бываешь? Я что-то тебя не видела…– В первый раз.– Может, еще увидимся? Если тебе захочется меня найти, я по вечерам всегда либо здесь, либо в «Сене», на улице Сены. Меня зовут Лиз.Она уходит. Жиль провожает ее взглядом. Она такая тоненькая, что мальчишеская одежда ей идет.– Силен! – говорит Шарль не без горечи. – Глазам своим не верю.– Чего это ты не веришь своим глазам?– Я и не подозревал, что у тебя такой успех с первого взгляда. – Он допивает пиво. – Я считал, что ты вроде меня. Одного поля ягода.– Я что-то не понимаю, о чем ты…– Ну, мне казалось, мы с тобой одного возраста. В известном смысле уже пенсионеры.Он окидывает желчным взглядом своего товарища.– Да, ты и в самом деле еще молод. А я, конечно, уже не тот. Я утратил…Он не оканчивает фразы. Он снова изучает свое отражение, потом сравнивает его с отражением Жиля. Есть зеркала, которые ничего не прощают. Он вот стоит перед таким зеркалом. Шарль вздыхает.– Ничего не попишешь, я на несколько лет старше тебя, и это заметно. Мне кажется, я чертовски постарел за последнее время… Господи, во что мы превращаемся! Хочешь верь, хочешь нет, но в 20 лет я был очень красивый. Да, да, кроме шуток, я был одним из самых красивых мальчиков Левого берега. Я мог бы стать профессиональным сутенером.Жиль не в силах удержаться от смеха.– Однако это правда, – продолжает Шарль очень серьезно. Он снова смотрит на себя в зеркале. – Что за морда! – говорит он язвительно. – Отъелся как боров. Брюшко. Мешки под глазами… Ух, не хотелось бы мне проснуться рядом с собой в одной постели… Ты смеешься? Здесь не над чем смеяться.– Нет, есть над чем. Ты забавный парень. Ты мне нравишься, когда говоришь все, что взбредет в голову.Шарль думает о чем-то, наморщив лоб.– Впрочем, Ариана, когда просыпается, выглядит тоже немногим лучше.– Ну да? Правда?– Честно. Морда отекшая, глаза как щелочки, груди расплюснуты… Конечно, вечером, когда мы куда-нибудь идем, это другая женщина. Ума не приложу, как у нее это получается.– Кстати, не пора ли нам к ним вернуться? Наверно, мы уже больше получаса…– Подождут. Мне что-то неохота к ним идти. Знаешь, я, наверно, лет пять не гулял вот так, с товарищем. Дай мне хоть немного подышать воздухом свободы.– Но нам с Вероникой надо идти домой… нас ждет baby-sitter.– Ничего, не умрет! Она за это деньги получает. Ей что, плохо у тебя? Она хорошо пообедала и выпить может, если хочет, пусть себе сидит, курит и читает свои книжки. На что она жалуется?– Она ни на что не жалуется, но Веро…– Нет. Успеется. Наши бабы не скучают, можешь не волноваться. Они обожают клуб. Они обожают танцы, шум и все прочее. Пошли посидим в другом кафе, вся эта шпана вокруг действует на меня угнетающе.Жиль не сопротивляется. Ночь в этих узких улочках, освещенных разноцветными фонариками и насыщенных тихим шелестом молодости и желаний, обладает особой прелестью, которая делает невозможным сопротивление. Ночь, заставившая стонать средиземноморского мальчишку, превращает эти улочки в сады Армиды, Героиня поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим», которая увозит своего возлюбленного Ринальдо в волшебный сад забвения

расцвеченные мерцающими волшебными огоньками, и чьи-то прекрасные лица скользят мимо в темноте, как кометы. Колдовство ночи и алкоголя, обжигающего гортань. Все движется, и сплетается, и тонет во тьме, и пропадает навсегда. Лестница, обтянутая черным бархатом, ведет в какое-то подземелье. Приходится вцепиться в перила, чтобы не упасть. Приглушенный свет ламп. Чьи-то взгляды, которые вы ловите на себе, входя в зал. Осторожно переплываем зал, этот коварный океан, и пришвартовываемся к спасительному берегу – к стойке.– Ну, козлик, что будем пить? – говорит Шарль, с нежностью поглядывая на Жиля.– Ничего, я уже набрался… И ты тоже…– Нет… Я угощаю… Два больших шотландских виски, пожалуйста…– Послушай, давай вернемся в клуб. Нам здорово влетит…Шарль нагло смеется. Он призывает в свидетели смутно вырисовывающиеся вокруг силуэты:– Он боится, что ему влетит! Жалкий человек! Им полезно немножко подождать. Настал их черед. Ой, знаешь…Его смех становится звонким и дробным, он хихикает, как лукавая субретка.– Знаешь, ты здорово врезал сегодня Ариане.– Я? Врезал?– Да еще как! В ресторане. И с таким невинным видом. Ну и язычок у тебя – бритва! – Шарль хлопает Жиля по плечу. – Помнишь, что ты сказал насчет этого гада Фредди? Точно, от одного его вида блевать хочется. Почему я ему руку подаю, сам не знаю… А потом насчет Камю. Ты ее крепко уел, когда напомнил, как она прежде восхищалась Камю. Я получил полное удовольствие, потому что ты бил в самую точку. Ведь еще недавно у нее только и света в окошке было, что Камю. И чего это она вдруг так переметнулась, не знаю…Добродушное выражение вдруг сползает с лица Шарля, оно становится жестким, и в его воспаленных глазах вспыхивает злоба.– Когда она начинает трепаться о том, о сем, не считаясь ни с чьим мнением, словно все люди, кроме нее, дерьмо, я… я бы ей… ну не знаю, что бы я с ней сделал…Он стискивает в руке стакан.Они выходят на воздух, бродят по улицам. Потом заходят в другой бар. Молча пьют. Наконец Шарль говорит с таинственным видом:– Я тебе сейчас скажу одну страшную вещь. Но только никому ни звука. Даже жене, понял?Жиль глядит на него, силясь изобразить на своем лице внимание. Шарль выдерживает паузу. Он чуть отворачивает голову. Пустой взгляд устремлен прямо перед собой.– Ариана изменяет мне, – говорит он чуть слышно. Жиль не знает, как ему реагировать, он часто моргает, но в полутьме бара этого не видно.– Ты уверен? Давно это?– Абсолютно наверняка. Я даже знаю этого малого.– И ты идешь на это? Ты молчишь?Шарль толкает Жиля локтем в грудь и подмигивает.– Я олимпийски спокоен, – заявляет он. – Да к тому же…И он снова хихикает, словно над неприличным анекдотом.– …я тоже ей изменяю. Мы квиты. У меня вот такая девочка! (И он поднимает большой палец.)– Ну что ж, если у вас так заведено… Если вы так счастливы…Смех Шарля резко обрывается. Перед этими сбивами настроения просто теряешься.– Счастливы? Кто счастлив? Ты, может быть?– Да…– И ты готов поклясться жизнью твоей дочки?Жиль не отвечает.– Вот видишь. Чего же зря болтать? Кто может быть счастлив в наше-то время? Погляди на этих мальчиков и девочек. Непохоже, чтобы им было весело: никто даже не улыбнется. А как они танцуют? Мрачно! И это счастье? Не смеши меня.Однако Шарль не смеется. Он допивает виски.– Я был счастлив, только когда был пацаном, – продолжает он. – Да, да, пацаном, лет в двенадцать или в тринадцать. А с тех пор никогда. Я бывал возбужден, весел, все, что угодно, но счастлив – нет!– Пошли. Они уже, наверно, потеряли тер…– Обожди, дай мне договорить. Не пожар! Дай договорить. В двенадцать-тринадцать лет я был на редкость чистым мальчишкой. Этаким волчонком, представляешь? С родителями – они были очень хорошие люди – мы по воскресеньям ездили…– Получите! Сколько с нас?– Да подожди, тебе говорят! – гневно останавливает его Шарль. – Я же не договорил. Так вот, в двенадцать лет я был на редкость чистым мальчишкой. По воскресеньям я со своими родителями…– Ты все это уже говорил. Что ты хочешь сказать?– …мы ездили в деревню на нашу маленькую ферму в Перш.У Шарля слезы на глазах, он сопит, его кадык дергается.– Ладно, ладно. Ты был чистый мальчишка. Ну и что с того?– А то, что я превратился в марионетку.– Прекрасно! Уничижение паче гордости. Время от времени это помогает… Ну, пошли, что ли?– Одну минуточку, Жиль, будь другом. Я должен тебе рассказать о своем первом причастии…– Только не сейчас. Завтра я тебе обещаю все выслушать. Ну, давай… Нет, не сюда, это уборная… Вот выход. Возьми меня под руку.
Я вернулся домой около четырех утра. Вероника спала. Три часа спустя я тихонько встал, не разбудив ее. Увиделись мы только вечером, после очень утомительного для меня дня – мне стоило невероятных усилий хоть кое-как справиться со своей работой. Вероника закатила мне сцену.– Вы что, с ума сошли? Бросили нас и вместо того, чтобы зайти за нами – ведь мы договорились, – надрались как свиньи!– Я не надрался.– Шарль был мертвецки пьян и, кроме того, безобразно вел себя с Арианой.– Браво! Отлично! Наконец-то он взбунтовался.– Ах вот как, ты считаешь, что это отлично? Он приползает домой в четыре утра в дым пьяный, безобра…– Ему бы следовало влепить ей разок-другой, я имею в виду Ариану, чтобы показать, кто хозяин дома, а она пусть знает свое место. Так поступали наши предки, и правильно делали.– Ах вот как! Но я тебе не советую возрождать обычаи старины, потому что со мной, мой милый, этот номер не пройдет, будь уверен!Вероника говорила сухо. Я никогда еще не видел ее такой – лицо оскорбленной богини, жесткий взгляд. Озлобление старило ее. Думаю, она меня действительно ненавидела в эту минуту. Смывшись от наших дам, как озорные мальчишки, и не придя вовремя за ними, мы свершили не просто преступление, а тягчайшее оскорбление их величеств. Эта невинная проделка, которая случалась, я думаю, во все времена и у всех народов со всеми мужьями хотя бы один раз и которой, мне казалось, не следовало придавать никакого значения, объяснив ее мужской солидарностью, вдруг оказалась грубым выпадом, чудовищным, злонамеренным актом. В два часа ночи, обезумев от волнения, я позвонила на всякий случай домой (говорит Вероника), и мне ответила няня, она сказала, что сама беспокоится, не случилось ли чего… Как ты мог забыть, что она ждет нас к часу?– Я рассчитывал, что ты к часу вернешься. Я ведь оставил тебе машину.– Но вы должны были за нами зайти! Друзья Арианы вскоре ушли. Хорошо мы выглядели одни в этом гадюшнике.– А что, наверно, неплохо. Ведь ты обожаешь атмосферу клуба.– Две женщины без мужчин!– А, брось! Вы вполне в состоянии постоять за себя.– Кинуть нас на произвол судьбы! Это так грубо. Я просто слов не нахожу.– Вас не приглашали танцевать?– Мы там ни с кем не знакомы.– Словно это помеха! А спекулянты наркотиками что зевали? Вам надо было позвонить этому Алексу, он тут же прибежал бы.– Ты не ошибся. Пожалуй, он и в самом деле прибежал бы.– И ты встретила бы его с распростертыми объятиями, не сомневаюсь.Эти слова были явно лишними. Во всех ссорах всегда говоришь что-то лишнее, именно поэтому они так опасны. Я постарался, как всегда, когда мы ссорились, благоразумно свернуть на юмор, но на этот раз Вероника не поддалась; а последнее замечание насчет Алекса оказалось непоправимым. Мы вдруг замолчали – ее парализовал, я думаю, гнев, а меня – леденящий ужас. Я представил себе, что могло бы произойти, если бы Вероника позвонила этому типу или если бы случай привел его в тот вечер в это заведение. Они танцевали бы под ободряющим взглядом Арианы. Я не видел этого Алекса, но я представил себе его таким, каким обычно изображают подобных персонажей в кино или в комиксах: виски, челюсть, неотразимая улыбка, волчий взгляд, уверенность профессионального соблазнителя… Вероника была бы счастлива этому отвлечению. Она кокетлива, любит, чтобы за ней ухаживали, чтобы ее находили обольстительной. Так и вижу их вместе. Я создаю сценарий, перед моим внутренним взором прокручивается целая кинолента, и каждый ее кадр старательно выбран, чтобы терзать меня ревностью. Они танцуют. Он крупный специалист по современному танцу. Потом он провожает ее на место. Угощает шампанским. Появляется бутылка «Дом Периньон» (я знаю от Шарля, что это одна из лучших марок).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25