– изумился Станкевич. – Вот хорошо! Фу, какой! – обернувшись назад, замахал руками на длинного, – Ну куда, ну куда ты, Васютка? Я и один схожу…– Нет! – упрямо тряхнул головой Васютка. – Иду и буду защищать тебя! А коли нужно, так и кровь пролью!Он похлопал рукой по шпаге. Станкевич весело расхохотался.– Не дурачься, Вася, – сказал строго, как шаловливому ребенку. – Я мигом обернусь. А ты тем временем сварил бы кофий да угостил Алексея Васильича. Ведь это, Вася, тот самый мой земляк…– Кольцов! – длинный кинулся обнимать Алексея. – Впрочем, виноват, рекомендуюсь: Василий Красов…Он взял под руку Кольцова, с любопытством заглядывая ему в лицо, бормоча: «Да, да, я именно таким вас и рисовал в своем воображении…»– Иди же, Васютка, я – мигом! – Станкевич кивнул друзьям и поспешно зашагал по тихой уличке. 6 – Ах, любезный Алексей Васильич! – говорил Красов, входя с Кольцовым в двери. – И рад я вам, голубчик, да только – нет, не могу этак покинуть Николашу… Ведь шутка сказать: сам вызвал! Уж вы посидите в комнате, а я побегу… Кто-кто, а Красов не позволит хоть бы и самому ректору посягать на Николашу!И, сдав изумленного Кольцова на руки Ивану, Красов побежал догонять Станкевича.Станкевич жил в Москве в доме университетского профессора Павлова, который сдавал ему комнату и кормил плохими обедами. Мансарда, куда ввел Кольцова Иван, была невелика, но очень опрятна. Солнце сверкало на чистых стеклах окон, на корешках расставленных по полкам книг, на зеркально блещущем полу. По стенам не видно было обычных назойливо-ярких олеографий, только в узенькой черной рамке – отличная акварельная копия Сикстинской мадонны.– Да расскажи, что же случилось-то? – спросил Кольцов Ивана.– А ничего-с, – ухмыльнулся Иван. – Это вам, стало быть, по новости чудно на Василья Иваныча. А он у нас, как бы сказать, этакой… такой… – Иван пошевелил пальцами перед глазами. – Вам чего, кофий ай, может, самоварчик?– Давай самовар, – решил Кольцов.Оставшись один, он стал рассматривать книги. Книги все больше были не русские, много стихов. «Экая ученость! – почтительно отметил Кольцов. – Ведь вот и видишь – стихи, а поди, прочитай!»Иван принес самовар.– Пейте, – пригласил Кольцова и, взяв со стола трубку, принялся набивать ее табаком.– Ты что же баринов табак куришь? – усмехнулся Кольцов.– Это пустяк, без значения, – раскуривая трубку, заважничал Иван. – У нас барин такой, что тут не то трубку, а все можно… Да вы не теряйтесь, что ж сахару мало кладете? У нас это запросто… без значения! – снова ввернул он, видимо, полюбившееся ему словцо. – У нас, почитай, что ни вечер – все народ, все книжки читают…– Это хорошо, что читают, – похвалил Кольцов.– Да оно, конечно, неплохо, да только непонятно как-то: слушаешь, слушаешь, пока носом не заклюешь, плюнешь да и на лежанку. А что ж кренделька-то?Иван подвинул корзинку с кренделями.– Ешьте, ничего… У нас пища – пустяк, без значения: доходы позволяют.– Что же, неужто так все непонятное и читают? – спросил Кольцов.– Ну, нет, зачем все… Вон вчерась какой-то новый приходил, ну тот вре́зал! Так господ костерил, так костерил! – заслушались. И все, слышь ты, в лицах, просто – ах! – Иван оглянулся на дверь. – Его быдто чуть в Сибирь не усватали, ей-богу! Да вот жалко не до конца прочитал. Нонче, сказывали, будет дочитывать. Вы послушайте.– Да кто же сочинитель-то? – полюбопытствовал Кольцов.– А кто его знает… Так из себя невидный, мундиришко старенький, поди, с толкучего. Но расшумелся – у-у, куды там! 7 Станкевича вызывал ректор и спрашивал, почему он не посещает лекций риторики. Риторику читал профессор Победоносцев. Его лекции были неинтересны, в аудитории сидели одни казеннокоштные студенты и только потому, что им было некуда деться.Станкевич объяснил ректору, что на лекциях Победоносцева скучно, профессор читает им то, что известно из учебников.– Которые вы штудируете в тайных собраниях при свете зеленых ламп? – иронически спросил ректор.– Почему же тайных? – вспыхнул Станкевич. – Я не понимаю ваших намеков.Во все время этого разговора Красов, держа руку на эфесе шпаги, стоял возле двери ректорского кабинета, готовый в любую минуту кинуться на защиту своего друга. Наконец Станкевич вышел, и хотя неприятный разговор и взволновал его и щеки его горели, но Васютка в своей воинственной позе был так забавен, что Станкевич рассмеялся и до самого дома подтрунивал над его дон-кихотской выходкой.– Вот, любезный Алексей Васильич, – заключил он рассказ о своих похождениях, – вот так мы и живем… Ну, а вы что?– Моя жизнь хуже дороги проселочной, – пошутил Кольцов. – Где пень, где яма, а где и грязи не оберешься… Тут я без вас книжки поглядел – вот ученость, вот жизнь! И не завистлив, а, прямо сказать, завидки берут.– Батюшки! – спохватился Станкевич. – Главное-то я и забыл: тетрадки ваши, те, что вы у меня летом в Удеревке оставили, мы отдельной книжкой печатать затеваем.– Книжкой?! – оторопел Кольцов. – Так ведь я думаю, тут денег пропасть надобно…– Ну, уж это не ваша печаль – будут деньги! – весело объявил Станкевич. 8 Вечером пришел франтоватый юноша из купцов – Боткин – и тот самый студент в ветхом мундире, о котором Кольцову рассказывал Иван. Кольцов спросил у Станкевича – кто этот студент.– Это Белинский, – ответил Станкевич. – Его за драму чуть из университета не выгнали.– А что, нешто студентам нельзя сочинять драмы? – простодушно удивился Кольцов.– Нет, почему же. Но это такая… в ней полно пороху! Да вы сейчас сами услышите.Зажгли свечи, и Белинский стал дочитывать свою драму. На бледном, худощавом лице его мелькали отсветы от неровно горящих свечей. Плоские прямые волосы непокорно, по-мальчишески топорщились на темени, а одна прядка все опускалась на лоб, и Белинский то и дело откидывал ее рукой.Кольцов уселся возле двери и разглядывал слушателей. Станкевич, обняв Красова, расположился на диване. Боткин, повалившись в глубокое кресло, вертелся и так и этак, все не мог устроиться. Ступая на цыпочках, вошел Иван и облокотился на спинку стула.Действие драмы становилось все напряженнее. Умер благодетель, и герой стал крепостным человеком тупых и злобных господ. Его возлюбленную насильно выдали замуж, и он должен был прислуживать за столом на ее свадьбе.– «О! Сколько в таком случае роковых ударов! – читал Белинский. – Сколько смертей в одно и то же время!.. Быть рабом, лишиться предмета, которым дышал, с которым связан узами самыми крепкими… и после всего этого еще жить!.. Нет! Нет, тогда все мои способности, все мысли, все намерения сольются в одно слово, которое будет первым и последним, – и это слово есть – смерть!!!»Белинский швырнул тетрадь и, неловким движением опрокинув стул, вскочил. Это место драмы он, видно, знал на память. Никто не услышал стук упавшего стула. Сжав кулаки, Белинский кидал проклятья невидимому врагу. Кольцов искоса глянул на слушателей. Станкевич из-под ладони всматривался в чтеца; Красов, словно задыхаясь, теребил ворот вышитой рубахи; презрительно-добродушная улыбка на лице Боткина сменилась выражением сосредоточенности и внимания. «Ага, – удовлетворенно подумал Кольцов, – бросил, франт, вертеться-то!»Внезапно голос Белинского оборвался. Подбородок его вздрогнул, он отвернулся и замолчал.– Отдохните немного… – Станкевич подал ему стакан воды.Белинский расстегнул крючки тугого высокого воротника.– Спасибо, – тихо сказал он. – Ничего… это сейчас пройдет. 9 Чтение длилось за полночь.Кольцов, забыв обо всем, слушал, не отрывая глаз от Белинского. Каким близким казался ему этот человек, так дерзко и беспощадно громивший проклятое рабство! Какой собственной болью отозвалась в сердце Кольцова страшная судьба героя!Наконец Белинский захлопнул тетрадь и, крепко сжав тонкие губы, сердито и как бы вызывающе, долгим взглядом обвел присмиревших слушателей.Для такого знатока и ценителя поэтического мастерства, как Станкевич, были очевидны литературные погрешности драмы. Длинные, написанные с бесконечными «О!» монологи героя резали ухо и раздражали излишней витиеватостью. Однако новизна и смелость замысла, смелость, еще неслыханная со времен пушкинской «Вольности», сводили на нет словесную неуклюжесть. Люди – живые, измученные рабством люди – врывались в тихий мир уютной мансарды и наполняли ее тревогой и ужасом.– Страшно! – прошептал Красов. – Боже, как страшно…– Верно, Вася, страшно, – согласился Станкевич. – Знаете, Белинский, вы написали чертовски смелую вещь!– Знаю, – насмешливо кивнул Белинский. – Мне об этом еще сам цензор профессор Цветаев говорил.– Да нет, я серьезно. В вашей драме пропасть поэзии… Подожди, Боткин! – досадливо отмахнулся Станкевич, заметив, что губы Боткина складываются в ироническую улыбку. – Поэзия не в том смысле, как мы с тобой привыкли понимать. Тут поэзия… – Станкевич прищурился и посмотрел вверх. – Тут поэзия борьбы, битвы! Ну, что же, она захватывает. Стыдно признаться, друзья, но я раньше почти не думал об этой мерзкой стороне жизни… Спасибо вам, Белинский!Щеки Белинского покрылись буроватым румянцем. Он заложил руки за спину и быстрыми большими шагами несколько раз прошелся по комнате.– Послушайте, Белинский, – небрежно сказал Боткин. – Все так, я, пожалуй, согласен. Но не резко ли? Грубо даже, кажется…Белинский закусил губу и пожал плечами.Кольцов кашлянул в руку.– Нет-с, – тихо сказал он, – не грубо… Здесь не в грубости дело. Ах, господа! Как же можно терпеть, чтобы человека как скотину продавали! Это уничтожить надо. Я вот ведь только сказать не умею, но столько насмотреться пришлось мне на дикость эту! А вы говорите – грубо…Белинский пристально поглядел на Кольцова. Он и раньше отметил его по длиннополому кафтану, так необычно выглядевшему среди студенческих мундиров, по светлым волосам, по-деревенски подрубленным в кружок. Недавно Станкевич посылал в «Литературную газету» чудесные стихи воронежского мещанина; по рукам ходил подписной лист – собирали деньги на издание его книжки. «Да не Кольцов ли это?» – мелькнула догадка.– Я, впрочем, не навязываю своего мнения, – учтиво выслушав, продолжал Боткин. – Однако согласитесь, Белинский, что именно эта резкость уже навлекла на вас немилость университетского начальства.Белинский вздрогнул, как от удара.– Так вы, что же, хотите предложить мне, чтобы я в угоду господину ректору отказался от своих мнений? Чтобы я драму свою гвоздичкой вспрыснул? Слов нет, куда приятней написать, как безмятежное утро восходит над волнистыми нивами, как добрые поселяне с улыбкой приветствуют доброго господина… Да вы не смейтесь, господа, у нас так часто пишут! Нет, извините, не дождетесь гвоздички! – крикнул Белинский. – Ах, как это у нас… – Он снова быстро зашагал по ковру. – Смешно сказать: людьми торгуют, истязают, из-под кнута кровь хлещет, – и с этим мы легко миримся… А назови рабство – рабством, кнут – кнутом, кровь – кровью, – так сразу оказывается грубо! Да что же, господа, неужто вы сами не чувствуете всю ложность этакой позиции?Станкевич распахнул окно. Синие полосы дыма закачались, поплыли под потолком. Белинский далеко высунулся из окна, и его взволнованный голос словно снаружи донесся в комнату:– Какая ночь!.. 10 Они шли по ночным, пустынным улицам Москвы. Луна стояла высоко. Будочник с алебардой, на самые брови надвинув кивер, дремал возле полосатой будки. Длинные черные тени от домов и деревьев лежали поперек пыльной мостовой. Стиснутая двумя большими каменными домами, притаилась в тени приземистая, как древняя старушка, маленькая церковка. Тусклым золотом поблескивали крутобокие купола; в глубине паперти, над низенькой створчатой дверью, красным глазком мигала лампадка.– Экая русская красота! – сказал Белинский. – Вот Пушкин! Каков его «Борис»!Он взбежал на церковные ступеньки, поросшие кудрявой травкой. Москва пуста; вослед за патриархомК монастырю пошел и весь народ. – торжественно, в полный голос, словно любуясь пушкинским словом, провозгласил Белинский.– Спать, господа, – зевая, проворчал проснувшийся будочник. – Чего зря народ булгачите…– Отличная ремарка в пушкинскую трагедию! – захохотал Белинский, – Что ж, в самом деле пора.На Моховой распрощались. Спасские куранты сыграли два часа.– Ах, черт! – огорчился Белинский. – Как раз под инспекторский обход попаду… А вы, Кольцов, когда в обратный путь?– Да вот, как с делами управлюсь, – сказал Кольцов. – Дён пять-шесть погощу в белокаменной.– Отлично! – воскликнул Белинский – Вы где остановились?Кольцов сказал.– Ну, так я к вам в гости приду! – Белинский пожал Кольцову руку и скрылся в калитке университетского пансиона. 11 В горнице на подворье была духота, воняло луком.Кольцов взял кафтан и пошел на сеновал. Возле сеновала, весь облитый лунным светом, в длинной белой рубахе стоял старик работник и, обернувшись к узенькой полоске востока, крестился двуперстно.– Шляются, прости господи, – сердито пробурчал, поглядев на Кольцова. – Полунощники…Алексей разгреб сено и лег. Сбоку что-то ворочалось и пищало. Он пощупал рукой – это были щенята. Почуяв чужого, пришла собака, обнюхала и улеглась рядом. Щенята завозились и принялись чмокать, а один все пищал: это, наверно, был самый слабенький.Кольцов заложил руки под голову и задумался. Прямо перед ним светлел четырехугольник распахнутой двери. Старик-старовер все молился.Первый день, прожитый в Москве, пронесся перед глазами Кольцова. Все было ново и чудесно, но ярче всего запомнился Белинский. Гневная речь его героя еще и сейчас, в тишине пахнущего сеном сарая, звенела в ушах. Сколько раз задумывался Кольцов над страшной несправедливостью крепостного рабства, сколько раз вместе с Кареевым проклинали они это рабство, – да что в этих проклятиях! Кто б их услышал, кто б прибавил к ним и свое слово? А тут – гром на всю Россию… Немудрено, что начальство встревожилось.Прохладный предрассветный ветерок дохнул в дверь сеновала и пошевелил волосы. Звезды померкли, только одна, видно очень далекая, еще светила, но робко и призрачно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43