Подойдя к заколоченному дому, прохожий поставил около крыльца саквояж, кинул на него пиджак, для чего-то нахлобучил на голову кепку и медленно обошел избу кругом. Затем он потрогал на окнах горбыли, крепко ли прибиты, целы ли за ними стекла в рамах, носком сапога ткнул трухлявое нижнее бревно, постоял, посмотрел на крапиву и лопухи, которые росли до самых наличников, вернулся к крыльцу и сел на ступени.
- А я знаю, кто это! - таинственно прошептал Шурка, озаренный догадкой.
- Кто? Кто? - пристала Катька.
- Это... дядя Афанасий Горев. Он приехал из Питера.
- Ври! - фыркнула Катька. - Опять выдумываешь. Из Питера на тройках приезжают, а он - пешком... И соломенной шляпы с черной ниточкой нет, и саквояж больно маленький.
Если бы не рассказ отца за обедом, Шурка тоже не поверил бы. Но теперь он знал все в точности, и непонятно, пожалуй, было одно: почему отец смолчал про кошелечки на поясе? Ведь это самое важное. Шурка поделился своим удивлением с Катькой, но объяснения они придумать не могли.
Так или иначе, гостинцев от ненастоящего питерщика они не дождались, а любопытство было удовлетворено, и ребята продолжали свое путешествие.
Перед Быковой лавкой, на лужайке, топтался Сморчок, лохматый, без трубы и кнута. Босой, в серой от грязи и дождей домотканой рубахе и таких же будничных портках - одна штанина засучена, другая опущена, - он размахивал заячьей шапкой.
- Уська-а! Ступай, подлец, в проулок! - кричал он необыкновенно громким голосом, уставясь в окна Быкова дома. - Слышишь?.. Не желаю в твоей тюрьме жить! Подавай обратно мою избу. Сволочь ты! Опоганил мою землю... Проваливай с одворины, кровопивец! Сей момент проваливай!
Он подождал, раскачиваясь, но в доме Устина Павлыча точно все вымерло.
- А-а! - взвыл Сморчок, швыряя под ноги шапку и яростно ее топча. Не хочешь? Присосалась, пи-яв-ка? Ладно. Я те петуха подпущу. Он те, травка-муравка, кукарекнет...
На качелях, возле строящейся казенки, не обращая внимания на Сморчка, забавлялись Олег Двухголовый с Тихонями. Ну, тут можно не останавливаться. Смотреть нечего, а драться еще рано. И слава богу, все-таки двое против троих - не больно выгодное дело. Признаться, не будь Катьки, Шурка прошмыгнул бы стороной, подальше от греха, а то и вовсе повернул бы обратно: есть к церкви и другая дорога - отличнейшая, прямая тропинка полем. Но Катька шла рядом, доверчиво держась за его руку, и надо было быть достойным ее розового платьица и бантиков. По всему этому Шурка отважился пройти возле самых качелей.
Он ни разу не оглянулся, хотя его так и подмывало узнать - не летит ли камень из-за угла или не догоняют ли их Двухголовый с Тихонями. Чтобы подавить постыдный страх, Шурка оживленно болтал Катьке всякую чепуху.
Когда опасность миновала, Шурка перевел дух и победоносно оглянулся.
- Знаешь, - сказал он, молодецки сплевывая, - мне смерть как хочется вернуться и угостить Двухголового! Для праздника.
- Ох, где Двухголовый, где? - живо обернулась Катька. - Смотри, и Тихони с ним! - Она воинственно тряхнула косичками. - А я и не заметила, все про сахарную куколку думала... Давай, давай поздравим их с тифинской!
Она принялась засучивать и без того короткие рукава платьица.
- Да я и один с ними справлюсь. Не стоит тебе рук марать.
- Ничего. Я страсть люблю драться.
- Я тоже страсть люблю драться... Ух, и набью же я сейчас брыластому Двухголовому! - кровожадно воскликнул Шурка, с удовольствием отмечая, какое превосходное впечатление производят его слова на невесту. - И Тихоням кровь пущу... и-и... и качели изломаю. Я очень сильный.
- И я сильная. Здорово умею царапаться и кусаться. Ну, пошли, пошли! - торопила Катька.
Шурка решительно повернул обратно к качелям, сделал несколько смелых шагов, потом остановился в раздумье.
- Знаешь что, - сказал он с опаской, - покуда мы их будем бить, пожалуй, сахарные куколки продадут... и китайских орешков нам не достанется.
Катька заколебалась.
- Их там раскупали почем зря... китайские орешки и куколки. Я видел, когда за обедней был.
- Жа-алко... - тоненько протянула Катька, с сожалением поглядывая на качели и веселящихся, ничего не подозревающих врагов. - Ну ладно, вздохнула она. - Мы потом им наподдадим. Встретим на гулянье и тогда отлупим? Эге?
- Эге, - сказал Шурка.
И вдруг почувствовал в себе чужого человека. Он сидел, этот неизвестный человек, в Шурке, в душе его, и нашептывал на ухо: "Трус... трус... трус! На отца обижаешься, а сам говоришь неправду. Ты боишься Двухголового, а перед Катькой бахвалишься. Трус!"
И ему стало так стыдно, так нехорошо, что рассыпалось его богатство, счастье, и он не знал, что ему лучше сделать: пойти на Волгу и утопиться или признаться во всем Катьке?
"И зачем тебя дернуло говорить неправду, будто хочется поколотить Олега! - возмущенно спрашивал чужой, справедливый человек, сидящий в Шурке. - Ты хотел покрасоваться перед невестой, чтобы она тебя еще больше любила. Но она и так крепко любит, три раза поцеловала, а тебе все мало. А вот узнает она, какой ты трус, и не будет любить нисколечко".
У Шурки горели уши, горели щеки, он весь горел, как в огне, как в аду, когда черти поджаривают грешников на сковороде. Лучше бы ему потерять серебряный полтинник, быть избитым до смерти Олегом, лучше бы ему умереть вот сейчас, не понарошку, а взаправду, навсегда умереть, как умер дядя Игнат, и никогда не видеть Катьки, чем говорить ей неправду...
Нет, Шурка знает, что ему надо сейчас делать.
- Я все выдумал... знаешь, про сахарную куколку и орешки. Их много, их никто не раскупит, - сказал Шурка с отчаянной прямотой. - И я немножко боялся Олега, а теперь не боюсь... Давай пойдем драться с Двухголовым и Тихонями!
"Молодец!" - погладил Шурку по голове чужой, хороший человек и пропал, не нашептывал больше ничего в уши.
Скажи Катька: "Пойдем!" - и драка состоялась бы и неизвестно чем закончилась. Но Катька затрясла косичками, и так сильно, что бантики запрыгали.
- Нет, - сказала она, не поняв, видимо, Шуркиного состояния. - Нет, это правда - куколок раскупят. И орешки и пряники раскупят. Сегодня у всех деньги есть. Айда на гулянье!
- Айда! - откликнулся облегченно Шурка и вновь стал богатым и счастливым.
Глава XXV
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТРЕХ СЧАСТЛИВЦЕВ
Чем ближе подходили Шурка и Катька к церковной роще, тем явственнее доносилась до них разноголосая, веселящая сердце музыка гулянья. Вначале это был гул, словно в роще бушевал ветер. Потом из гула выделились мерные зазывные удары барабана, звуки гармоники, вероятно, не одной - так громко слышались переборы кадрили. Стали долетать перезвон бубна, пронзительные ребячьи свистульки, хлопки, говор.
На обрывистом берегу Гремца, возле поповой бани, под тенью сосен уже отдыхали утомившиеся гуляки - мужики в суконных пиджаках внакидку, цветистые бабы с грудными ребятами, старушки, нищие, осматривавшие содержимое своих котомок и бранившиеся между собой. На примятой траве шелуха подсолнухов, кожура от колбасы, селедочные хвосты, яркие замусоленные бумажки от конфет и иная праздничная дрянь. А музыка все нарастала и нарастала.
Ребята не выдержали и побежали навстречу барабану, гармоникам, свисткам, говору толпы.
Они поднялись на пригорок, к дому просвирни, и остановились, тяжело дыша, завороженные необыкновенной картиной, возникшей перед ними.
Белая, сахарная церковь возвышалась над курчавой зеленью кладбищенских берез. Золотой крест колокольни, закинутый в небо, горел, как кусочек солнца. Вдоль ограды тянулись одним снежным полотнищем сказочные палатки торговцев. И точно радуга упала возле этих палаток на землю: то праздничная, гуляющая толпа народа кишела у палаток, обступала, приценялась, рассматривала возы с горшками, корытами, лаптями, кадушками, горы ситца, граблей и еще невесть чего. За церковью возле школы, в роще, была вторая радуга, круглая. Это на просторной лужайке чинно танцевали кадриль разряженные парни и девки, плотно окруженные любопытными матерями, отцами, бабушками, подростками и ребятней. Оттуда доносился гром барабана, звон бубна и басистые голоса гармоник.
В роще темнели тарантасы, бились на привязях распряженные лошади, одолеваемые оводами и мухами. Еще дальше, как бы на краю земли, в просветах сосен блестела Волга, и маленький, словно игрушечный, буксирный пароходик медленно поднимался вверх по реке, таща за собой две баржи.
А на всю эту красоту и благодать ласково взирало солнце, щедро оделяя светом и теплом палатки, церковь, березы, гуляющий народ. И небо голубело, и галки летали, и стрижи вились.
Вот картина так картина! На эту, картину Шурка согласен смотреть каждый день. Вытаращенными, бегающими от множества впечатлений и красок глазами он впивал в себя сияние живой радуги, глядел на гулянье - и не мог наглядеться, слушал музыку и шум - и не мог наслушаться. Вздрагивающие его ноздри ловили запахи мятных и медовых пряников, каленых и китайских орехов и сластей, можжевелового дыма от самовара квасника.
Боже мой, если бы Шурка был царем, он каждый день устраивал бы такие торжества и всем мальчишкам и девчонкам давал бы по серебряному полтиннику на гулянье! Почему он не царь и даже не Устин Павлыч Быков и не может оделять всех гостинцами, поить досыта клюквенным квасом? Подождите, друзья-приятели, знакомые и незнакомые ребята, бог даст - Шурка заведет вот такую белую палатку у церкви и только тем и будет заниматься, что устраивать гулянья и дарить вам, милые мои, все, что хочется.
Он ощупал напуск матроски, сжал его покрепче свободной рукой, а другой потянул за собой Катьку.
Вскоре они оглохли от приятного галдежа и, рискуя быть раздавленными, продрались к палаткам. На глаза им попались игрушки - лошадки на колесах, куклы в шляпках, с распущенными косами, точь-в-точь такие, как пел в канаве Саша Пупа, трубы и свистульки, пистолеты и прочие чудеса, которых у них не было. Разгоревшись, Катька и Шурка выбирали глазами, что им нравилось, толкаясь и смеясь, указывали пальцами на игрушки, как бы покупая, и кричали друг другу:
- Чур, это моя!
- Чур, это моя!
Они так увлеклись, что мешали другим, настоящим покупателям и, наверное, долго бы не отошли от игрушек, если бы сердитый бородатый продавец не прогнал их прочь.
Немного опомнившись, Шурка повел Катьку к кваснику. Они выпили по два стакана кислого, мутного и теплого кваса, выпили не торопясь, глоточек по глоточку, стараясь, насколько можно, продлить удовольствие. Шурка независимо и важно расплатился грошиками и копейками, не трогая серебряного капитала. Потом купил Катьке сахарную куколку, а себе сахарные часы. То и другое они съели тут же, не отходя от прилавка, и снова купили куколку и часы, хотя в них было больше картофельной муки и краски, чем сахара. Затем жених подарил своей невесте половину стакана китайских орешков, а остальную часть орехового запаса отправил себе в карман. Он собрался купить, как обещал, и фунт медовых, темных от патоки и изюма пряников, но они оказались очень дорогими, и Катька остановила щедрого жениха, сунувшего было руку за напуск матроски.
- Побереги, - тоненько сказала маленькая хозяйка. - Разменяешь полтинничек - и его не будет... Давай купим по одному пряничку.
Они так и сделали. И, жуя пряники, щелкая орехами, довольные и почти сытые, принялись толкаться возле палаток, возов, раскидных столиков, всему радуясь и всем наслаждаясь.
Бабка Ольга торговала красивую косынку, желтую, по полю голубыми цветочками, прямо как настоящие. В такой косынке молодухам в сенокос ходить. Ай да бабка Ольга, губа не дура! Она хотела померить косынку и уж накинула на голову, да продавец отнял, сказав, что товар нежный, изомнется. Бабка полаяла-поругала немного продавца, но косынку, однако, взяла, так она ей приглянулась, по душе пришлась. Носи на здоровье, бабка Ольга!
Чужой трезвый мужик выбирал грабли, звонкие, частые и острые, хоть волосы ими чеши. Мужик разворошил весь воз, требуя самых крепких и частых, наконец выбрал, которые сверху лежали: трое больших, двое поменьше и одни грабельки крохотные, на Шуркин и Катькин рост. Вот семья, скажите на милость, - целая деревня! Станет такая семьища с новыми граблями на лугу и как языком слизнет все сено.
Прошли со своей нянькой барчата из усадьбы, чистенькие, нарядные, а невеселые. Они скулили, чего-то выпрашивали у няньки, а та им отказывала.
Конечно, им хотелось отведать клюквенного квасу, орешков и сахарных куколок. Бедняги, зря вы по гривеннику за стакан выпитого молока получаете! Зачем деньги, если купить на них ничего не позволяют... Нет, слава тебе, разрешила сердитая нянька. Квас пьют, один стакашек на троих. Экая жалость, и не распробуют как следует... Ага, пряников кулек покупают, должно целый фунт. Ну, это подходяще!
Словом, было на что глядеть Шурке с Катькой. И ушам тоже хватало работы: слушай не переслушаешь.
- Ситчик вам к лицу. Чистый атлас. Не маркий, износу не будет! голосисто убеждала робкую бабу нотная, толстая торговка, и аршин летал над ее простоволосой, растрепанной головой, и трещал и стрелял, что твой пугач, раздираемый накрахмаленный ситец.
- Навались, навались, у кого гроши завелись! - кричал квасник, стоя в одном сапоге, а другим раздувая трехведерный самовар, сыпавший на траву искры.
- Мятные пряники, вяземские... Сам бы ел, да сыт покуда, съел полпуда. Захочу - пуд сворочу!.. Мятные, вяземские, на меду...
- Вот оно, счастье! Без проигрыша! Драгоценные вещи и предсказания судьбы... Только за три копейки!
- Да разве это горшок? Горшок должен звенеть колоколом!
- Сам ты колокол, пустобрех... Слушай! Али оглох?
Еле выбрались Шурка и Катька из месива баб, лаптей, мужиков, граблей, ситца.
У церковной ограды они увидели новое восхитительное зрелище. Щеголеватый парень с чубом, выбившимся из-под коричневого бархатного картуза, сдвинутого на правое ухо, стоял, прислонясь к ограде, и держал на ремне черный ящик. Под стеклом, на сиреневом плюше, ослепительно блестя, плотно лежали золотые и серебряные вещи - часы, портсигары, цепочки, кольца и брошки. Покуривая папиросу, парень искоса щурился на свое богатство, подкидывая на ладони малюсенькие костяные чурбашки с крапинками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40