Толстый, загнутый сук выступает на пне крючкастым носом, и щель под ним зияет беззубым ртом. Вот-вот, кажется, пень проснется, поднимет тяжелые деревянные веки и, кашляя, строго спросит: "А вам тут чего надо?"
- Здесь... - шепчет Шурка, передавая Яшке пугач. - Зазря не пали! Уж коли выскочит чудище... ну, тогда... можно.
- Без промаха уложу, - тихо обещает Петух, ежась и оглядываясь.
Затаив дыхание Шурка опускается возле пня на колени. Сладко мрет сердце, Шурка крестится.
- Дай бог серебряный рублик откопать!
- Стой, - останавливает его шепотом Яшка, - а отговор, про который пастух Сморчок говорил, знаешь?
- Забыл...
- Повторяй за мной. Да не сбивайся, не то клад беспременно в черепки обратится.
Слабым, дрожащим голосом Шурка ворожит вслед за Яшкой:
- Земля сырая, мать родная, отдай кровь-золото, а железные жилы себе оставь... Чур, чур, чур! Нечистая сила, сгинь, пропади! У меня крест святой, камушек большой... Кресту - креститься, камушку - катиться, черту - ладан нюхать. Аминь!
- Теперь копай, - разрешает Петух.
И Шурка копает землю.
Руки у него не слушаются. Осыпаются гнилушки, тускло светясь зеленоватым, мертвящим светом. Кажется, до земли и не доберешься... Да тут ли закопана жестянка? Уж не отвела ли ее в сторону колдовская нечисть?
- Скорей! - тревожно торопит Яшка.
- Сейчас... Не могу найти, - шепчет Шурка, изо всех сил работая руками, точно лопатками. - Ровно сквозь землю провалилась... Постой, вот, никак, щепочка с зарубинкой. Помню, клал эту щепку... Ага, эвон она, миленькая... банка-то!
Пальцы нащупали холодную жесть. Шурка выковыривает банку из земли, как картофелину.
В это время, шевелясь, медленно раздвигается крапива, и прямо на Шурку выползает что-то мохнатое, рыжее, сверкая круглыми горящими глазами.
- А-ай! - вскрикивает Шурка.
За спиной его грохочет выстрел из пугача.
Прижав к груди банку с сокровищами, Шурка шарахается в репейник. Яшка на брюхе карабкается из ямы. Оба друга визжат поросятами.
И, опережая их, из ямы выскакивает перепуганный кот Васька. Задрав хвост набок, он стремглав летит по гумну.
Друзья бегут мимо риги в поле и долго не могут отдышаться.
- Кажется, это был кот, - нерешительно говорит Шурка, тревожно ощупывая штаны.
- Какой там кот, мели! - сердито отвечает Петух, потрясая пугачом, зажатым в кулаке. - Неужто я задарма стану пробку тратить? Ведьмак из крапивы лез... Кот это потом, кот из риги выбежал.
- Да... верно, - соглашается Шурка. - Я тоже видел. Весь кра-асный, а глазищи так и горят.
- Он хотел тебя сцапать. Уж лапу протянул. Когтищи - во! - Яшка растопырил насколько мог пальцы. - Тут я не стерпел и пальнул... Он и пропал.
- А штаны я изорвал! - жалобно говорит Шурка и собирается зареветь. Но у Яшки тоже просвечивают голые коленки, и Шурка успокаивается. - Обоим попадет. Наплевать. Давай смотреть банку!
Ее ставят на траву. С особыми предосторожностями, просунув в щелку кончик ножа, открывают жестянку. На дне ее лежит позеленелый пятак, грошики и копейки. Они осыпаны крупинками земли и гнилушками.
- Ты видишь... серебряный... рублик? - запинаясь, спрашивает Шурка.
Яшка старательно таращит глаза.
- Нет, не вижу. А ты?
- И я... не вижу. Нету серебряного рублика! - грустно признается Шурка, считая деньги. - Должно, щелку малу оставил, рублик-то и не пролез.
- Сколько же у тебя припасено на гулянье?
- Двенадцать копеек и три грошика.
- У меня - гривенник. Эхма!..
- Я хотел купить ножичек с костяной ручкой.
- А я гармошку... знаешь, губную, со звонком.
Надув щеку, Петух наигрывает на губах, показывая, какая это могла быть замечательная гармошка. Он выводит рулады, насвистывает и нащелкивает языком. Шурка печально подтягивает, но скоро бросает - за Яшкой не угнаться. Тяжело вздыхает.
- Не видать нам, Яша, ни гармошки, ни ножичка с костяной ручкой... И квасу клюквельного не попить.
- Ну, на квас хватит. Я приценялся. Стакан - две копейки... А гармошки мне действительно не видать. Жа-алко... Эх, и поиграл бы я! И квасу не надо, и пряников не надо - только бы гармошку...
В поисках утешения друзья переправляются через Гремец. На глаза им попадаются телеграфные столбы. Высокие, прямые, с подпорками, они, словно солдаты, шагают строем по полю, перемахивают через ямы и канавы и, выбравшись на шоссейку, уменьшаясь, точно врастая в землю, пропадают в лесу за поворотом дороги. По столбам протянута на белых чашечках ржавая проволока. По ней, сказывают, идут письма-телеграммы со станции в уездный город. Но пока что писем не видать. На проволоке густо сидят, точно бусы, нанизанные на нитку, ласточки, чешут носиками под крылышками и щебечут. Яшка прогоняет их палкой: ласточки могут помешать письму бежать по проволоке.
Друзья усаживаются возле одного облюбованного столба и ждут. Не первый раз они это делают, и все не счастливится: писем нет и нет. И сегодня не везет. Должно быть, в праздники письма по проволоке не отправляют.
Столб гудит, как улей пчел. Ребятам кажется, что они слышат дальний невнятный разговор. Может быть, и в самом деле по проволоке разговаривают? Вот бы послушать!
Они прижимают уши к шершавому столбу, но разобрать ничего не могут.
- Давай метиться в чашечку? - предлагает Шурка. - Кто скорее попадет?
В придорожной канаве нагружают карманы камешками. Целятся и, разбежавшись, швыряют камни.
Изловчившись, Шурка первый попадает в чашечку. От нее отскакивает изрядный кусок. Ребята с любопытством рассматривают. Нет, это не стекло, а вроде белой глины, из которой делают чайные блюдца и чашки. Шурка прячет осколок за пазуху - есть теперь что подарить Катьке.
Петуху завидно, он сопит, сердито толкает Шурку, говоря, что тот мешает ему целиться.
Вот уж неправда! Никто Яшке не мешает, он просто не умеет кидать камни.
- Надо камушек держать вот так, тремя пальцами, - показывает Шурка. И глаз зажмурить левый...
- Не учи ученого!.. - ворчит раздраженно Петух и продолжает кидать камешки по-своему.
Его преследует неудача. Злясь, он пуще прежнего горячится. Камни летят градом - и все мимо. Бывает же, не повезет человеку, хоть лопни!
Шурке жалко смотреть на Яшку, на его поспешные, неловкие взмахи руки. Так бы, кажется, и помог Яшкиному камешку лететь прямо-прямо в чашечку. И зачем Яшка врет, что Шурка мешает ему целиться? Очень обидно слышать такую напраслину от друга.
Шурка усердно и независимо бомбардирует телеграфный столб.
Не соблюдая очереди, Яшка швыряет свой камень вместе с Шуркиным. Два камня летят и жужжат, как майские жуки.
Дзи-инь!
Чашечка разбита.
- Попал! Мой камень! - радостно кричит Петух, кидаясь за осколками.
- Нет, я попал! - поправляет Шурка, думая, что Яшка в пылу недоглядел хорошенько. - Твой камушек во-он куда сиганул... мимо столба, в канаву.
- Это твой туда, а мой прямо в чашечку, - настаивает Петух.
- Да нет же... Честное слово, ты промазал!
Яшка показывает кукиш:
- На-ка, выкуси!
Шурка уставился на друга. Зачем он говорит неправду? Ведь у столба валяется не его, а Шуркин, похожий на яичко, камень. Конечно, белые глянцевитые черепочки хороши, всякий скажет. В них можно играть, как в взаправдашнюю посуду. Но Шурка не жадный. Попроси по чести, и он уступит хоть все. Так нет, Петух чужое зажилить хочет, чтобы потом хвастаться перед ребятами, будто он метится лучше Шурки. Да друг ли он после этого?
Что-то недоброе поднимается в душе Шурки. Он бежит к столбу с твердым намерением отнять черепки. Яшка, нагнувшись, подбирает их торопливыми, вороватыми движениями. Руки у него трясутся. И этот вид трясущихся рук щиплет Шурку за сердце.
- Мы вместе попали, Яша, вместе! - кривя душой, говорит он миролюбиво. - Давай делить чашечку.
- Делило в Питер укатило... Не трожь! По морде съезжу! - яростно угрожает Яшка.
Вдребезги, как чашечка, разлетается жалость.
- Попробуй тронь! - вспыхивает Шурка.
- И трону.
- Ну тронь, тронь! - наступает Шурка, нацеливаясь в лохматую голову приятеля, ставшего вдруг ненавистным врагом.
Слезы горькой обиды и гнев душат его. Он повторяет обрывающимся голосом все одни и те же слова: "Тронь, тронь!.." - и боится, что Петух струсит, не тронет, и тогда нельзя будет вцепиться ему в волосы. К счастью, Яшка и не думает отступать, он решительно готовится к драке засучивает рукава праздничной рубашки.
В эту минуту Шурка не боится, что Яшка сильнее его, подзадоривает:
- Слабо! Ну тронь... тронь!
- Ну... на!
Сцепившись, они падают на землю, колотят друг друга кулаками, царапаются, кусаются.
Шурке удается оседлать Яшку; он дерет его за волосы, приговаривая сквозь слезы:
- У-узнаешь... как чужие ча... чашечки воровать!
Неожиданно он сам оказывается под Яшкой; тот, прижав его к земле коленками, бьет кулаком по загривку.
- Мой ка-амень попал! Мо-ой!
Шурка сбрасывает Яшку. Они разбегаются в стороны, чтобы, отдохнув, еще сцепиться. Но ни тот ни другой не решаются.
Драка кончилась.
Они еще долго швыряются камнями и дразнятся.
Но все тише и тише Яншин голос, вот и слов не разобрать, и сам Петух, маленький, как козявка, ползет по дороге к гумнам. Шурка остается один. Царапины на руках саднят. Он смачивает их слюной. Подбирает осколки чашечки и искоса следит за Яшкой. Он порывается что-то крикнуть и не решается.
Чем дальше уходит Яшка, тем беспокойнее становится у Шурки на душе. Его не радует, что драка с Яшкой Петухом первый раз в жизни кончилась вничью, - значит, силенок у Шурки прибавилось и, главное, он не струсил. Да на все это наплевать! Таясь в траве, крадется он по Яшкиному следу, нагоняет и, высунувшись, из травы, тихонько зовет:
- Яша, постой... что скажу... На, возьми черепочки. Мне не жалко.
Но Петух притворяется, что не слышит и не видит Шурки, и пропадает за амбарами.
Шурка бросает в траву скучные осколки телеграфной чашечки и расстроенный идет домой.
Глава XXIII
НЕОЖИДАННЫЕ ОТКРЫТИЯ
Гости все еще сидят за столом. Теперь мать угощает их палящими кислыми щами, ухой из окуней, лапшой с мясом, как положено в праздничный обед. От огромных глиняных расписных блюд, налитых по края, пар поднимается над столами. Беспрестанно двигаются руки от блюд к ртам. Чтобы не пролить варево на дорогую, новую клеенку, каждый подставляет под ложку закусанный ломоть хлеба.
Все обжигаются, шумно дуют на деревянные ложки и хлебают, жуют без конца, точно и не пили вовсе чаю, не ели пирога с сагой, колбасы, селедки, жареной рыбы. Хмель малость прошел. Мать подливает щей и лапши, режет второй каравай хлеба.
Только отец и дядя Родя почти не принимают участия в обеде. Они затеяли разговор, начав его, должно быть, еще за чаем, да так все и не могут закончить. Разговор перешел в спор. Оба курят, тянут из стаканов пенное пиво, изредка, в ответ на приглашения матери, мочат новые раскрашенные ложки во щах и ухе и снова возвращаются к спору.
Белое, бритое лицо отца разрумянилось. На редких, кошачьих усах налипла пивная пена. Он вытирает усы и опять пачкает их в пене. Говорит отец громко, все торопится, как Ваня Дух, и точно сердится. Дядя Родя, напротив, отвечает отцу вполголоса, медленно, и нет у него, как всегда, веселой усмешки, которую так любит Шурка. Он как бы все задумывается, морщит широкий лоб, сдвигает бугристые брови, будто хочет вспомнить что-то и не может. Это удивительно, потому что дядя Родя всегда все хорошо помнит и знает.
Гости, исправно работая ложками, успевают и в спор словцо-другое вставить. Они держат сторону отца.
Примостившись за столом на старом своем месте, возле дяди Роди, Шурка вслушивается.
- Нет, брат, город - это штука важная, большая... ежели к нему, мы скажем, не брюхом, а головой подходить, - медленно и тихо говорит дядя Родя, задумчиво теребя бороду. - В городе живешь, как на высокой горе, все видно. Он, город, глаза на жизнь открывает.
- Мой-то Ва-анечка и заболел в проклятом Питере, - говорит сестрица Аннушка.
- Воздух чижолый, как не заболеть, - откликается сочувствующая всем по доброте своего сердца тетя Настя. - Вся зараза от города. Копейка-то завсегда в чахотку вгоняет.
- Точно, - односложно подтверждает дядя Прохор. - Озолоти - не поеду в Питер. Помирать - так дома.
- Уж я лечи-ила, лечи-и-ила, - поет сестрица Аннушка, хлебая попеременно то щи, то лапшу, - сколько денег извела... Не вылечила голубчика моего...
Отец сердито отодвинул от себя стакан с пивом.
- Десять лет в городе живу, говорю тебе - каторга!
От изумления Шурка облил матроску щами. Вот тебе и раз! Отец хает Питер! А за чаем хвалил. И вчера и сегодня утром хвалил, когда на волжской горе с мужиками курил табак. Что же это такое?
Шурка начинает волноваться, потому что так хорошо мечтается, как он поедет в Питер и заживет там припеваючи. А разве на каторге можно припеваючи жить? Там и лавок нет, и пряников нет, только ружья у солдат, которые арестантов стерегут, чтобы с каторги не убежали.
К ожесточенному, расстроенному из-за ссоры с Яшкой, далеко не праздничному настроению примешивается новое беспокойство и огорчение.
"Но дядя Родя за Питер стоит", - хватается он за последнее утешение. Однако цепкая детская память неумолимо возвращает его к действительности. "А за чаем дядя Родя подсмеивался над батькой, над его рассказами о питерском житье..." Да что же это, в самом деле? Или Шурка тогда ослышался? Да нет, вот и отец об этом же напоминает. Неразбериха - и только! Никогда у этих больших ничего толком не поймешь. Что за люди, право! И кого они обманывают?
Ему страшно от одной только мысли, что кто-то - отец или дядя Родя говорит неправду. Да есть ли она на свете, эта правда, у взрослых, коли они так легко от своих слов отказываются?!
- Скажем, и от живота посмотреть - картина известная: миллионы народу город кормит, - все так же, не повышая голоса, и оттого еще более убедительно продолжает дядя Родя. - Как жрать мужику дома нечего, куда он прется? В Питер, в Москву. Одна дорожка, тореная... И, глядишь, сам сыт и бабе трешку - десятку пришлет, с голодухи с ребятами не подохнет... Нет, брат, по совести рассудить - без города деревня бы пропала. Кусок хлеба заработал, и ладно. А посчастливится которому, мы скажем, и часы золотые заведет, на тройке в деревню прикатит, дом под железной крышей сгрохает чем не барин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40