- Уходи скорей, тебя еще за того... сволоча примут!
- Да нет, хым-м-м, - смутился Васька. - Вот хлеб я принес, - может, проголодалась, так ты, этого... ешь! - И он сунул ей прямо в лицо большую белую булку.
5
Прошло не больше двух дней и двух ночей с той минуты, когда Манька увидела в клубе Володьку-арестанта, а Маньке казалось, что она прожила целую большую и тяжелую жизнь, как будто схватила ее чья-то большая рука, безжалостно окунула в нудный и тошный водоворот, водоворот перекрутил ей голову, вырвал ее из привычной простой жизни, повертел, повертел во все стороны и выбросил - и прямо на крылечко покосившегося домика в рабочей слободке. Матери что-то нужно сказать: в первый раз в жизни Манька не ночевала дома, - в больнице заставили силком отлежаться, хоть Манька чувствовала себя здоровой и рвалась домой в самый день операции. А вот что сказать матери, Манька и не знала. Сказать: "У подруги ночевала", - мать изобьет: зачем не предупредила? Летний вечер был тих и легок. Манька переминалась на крылечке с ноги на ногу, как вдруг дверь отворилась, и на пороге появилась мать с ведрами в руках.
- Пришла?! - спросила мать, поставила ведра и сложила руки на груди. - Пришла, стервочка? - это уже шепотом, чтоб соседи не слышали. Пришла, поганка?! Пришла, лахудра?! Где ж это ты таскалась-то?! А? Ну, иди, иди в горницу-та!
Манька враз поняла, что мать знает - или подозревает. Но странно: обыкновенно, когда мать ругалась и дралась, Маньке становилось тошно, беспокойно в страшно. А теперь - ничего. Манька прошла в комнату; мать управилась с ведром и, войдя, засвирепела сразу:
- Ну, сволочища!! Ну, потаскушина!! Ты и рта не открывай теперя, лучше не говори ничего, не раздражай ты меня, все одно не поверю! Ты што же это матерь-то свою поганишь?! Ты думаешь, слушку нету?! Ты думаешь, все так обойдется?! Ну и сволочища! Ну и паскудина!
Мать шагнула, протянула руку и рывком сдернула с Манькиной головы красный платок.
- Аааа, стерва!
"Не дамся бить, - упрямо встало в Манькиной голове. - Вот не дамся и не дамся".
- Отдай платок! - Манька протянула руку. - Отдай, мать, платок, я тебе говорю!
- Мне и слушать-то тебя не желательно, - зашипела в ответ мать и крючками пальцев вцепилась в Манькины волосы, словно не мать, а ведьма какая - седая, страшная, чужая. Манька рванулась, отскочила в угол.
- Отдай платок, говорю! Не то плохо будет!
- Ты не даесьси! Ты не даесьси! - закричала мать истошно. - Да што ж ето, люди добрые, она теперь не дается!! Матери родной - не дается?! Чему ж тебя теперя в сукомоле обучили?! - Мать рывком села на табуретку, хлопнула ладонями о колени. - Матери родной не даваться?! Ах ты лахудрина несчастная!.. - Мать вскочила, устремилась на Маньку. Манькины руки как-то сами собой выбросились вперед, мать наткнулась на них, отлетела к столу.
- Отдай платок, мать, не то в суд подам, - спокойно сказала Манька. Я серьезно говорю - в суд подам.
- И ето на мать родную в су-уд?! Да, люди добрые, где ж ето теперь видано?! Шляется незнамо где, незнамо с кем, а потом в су-уд?! Ты зачем ето, стерва, в больнице была? - опять засвирепела мать. - Отвечай, сволочища! Всю рылу искровеню, отвечай!.. Узнаешь мой суд, га-а-адина!.. Видели тебя, с каким-никаким коблом в больницу пошла!
- Отдай платок!
И Манька вцепилась в материну руку. Мать дернулась, задела за ножку стола, покатилась на пол, заголосила:
- Спасите, люди до-о-обрые! Убивают! Убивают!!!
Маньке стало противно и не по себе; рванула дверь да так, без платка, простоволосая и вышла во двор. Синий воздух был свеж и отраден. Где-то в огородах лаяла собака, задорно и отрывисто. Манька постояла на крыльце, потом решительно пошла в клуб.
"Черт с ним, с платком, - неслись в голове мысли. - Возьму там у девчат! А только как вот в клуб показаться? Девчата небось проведали... Ну, да с девчатами-то ничего... Побузят, побузят - и кончат. А вот с Хайлом встретиться - стыдно. Он небось опять стал сердитый. Смотреть будет на меня, как... на такую... Ой, стыдно, стыдно; лучше совсем не ходить..."
Манька остановилась. Переулок был спокойный, голубой и ровный - такой же, как всегда. Кое-где загорелся уже в окнах желтый огонь; было, должно быть, около десяти. В это время в клубе перерыв занятий: значит, все в коридоре; значит, легче всего встретиться с Хайлом. Но тогда - куда же? Домой?
- А-а-а-а, вот ты где попалась! - странно ласковый и знакомый голос прямо над ухом; и сзади две руки обхватили, не пускают. Володька! И дальше поет: - А я тебя, Марусенька, поджидал! В клубе - там, знаешь, неловко к подойти-то к тебе! Ну, пойдем, что ль, погуляем? Ночка темная, я боюся, д-правади меня, Маруся!!! - горячим таким шепотом у самого-самого уха. Манька отвела Володькины руки, повернулась, как-то сам собой поднялся кверху Манькин кулак - и с размаху в противную, наглую морду. И сейчас же, со стучащим сердцем - бежать... скорей, скорей, лишь бы не догнал!.. Сзади - ругатня на весь переулок: "Ну, погоди же ты у меня", - топот тяжелых сапог. "Догонит, догонит, еще только один переулочек, еще!.. Да нет, догоняет..." Сам собой вырвался крик: "Аааа!.." Манька бежала быстрей, нажимая из последних силенок... Еще дом, еще... И перед Манькой на повороте засияла ласковая красная звезда. Ноги одеревенели, но бежали, бежали, словно сами собой... Уже Володькино тяжелое дыхание почти над Манькиной головой.
Дверь распахнулась - словно ждали Маньку, - и Манька влетела в клуб, к Ваське Сопатому чуть не в объятия.
- О-о-о-о, - сказала Манька, прислонившись к стене, а Сопатый было:
- Ты чего, хм-м-ма, как с цепи?..
Но не договорил: в двери вырос Володька-арестант. Васька рванулся вперед и принял Володькин наскок.
- Ш-ш-што, с ума, што ли, сшел, чер-р-рт? - зарычал Володька. - Своих перестал пускать?!
- Своих пускаю, - ответил Васька, загородив собой дверь, - а тебе подождать придется.
- Э-э-это еще почему?
У двери стало несколько ребят - решительные, бледные, спокойные, словно из земли выросли; должно быть, ждали Володьку.
- До общественного суда, - ответил Васька. - Общественный суд над тобой будет.
- Пшел к чер-р-рту, какой там суд! - Володька двинулся вперед. Но ребята стали стеной, Васька сделал движение, - и Володька покатился по мостовой, матерщиня и чертыхаясь.
На Маньку наскочили девчата, завертели, закружили, потащили с собой по коридору. А по коридору шел навстречу грозный Хайло, и морщинка на лбу стояла, как штык. Морщинка качнулась, на Маньку глянули строгие, а вовсе не добрые глаза, и Хайло хотел пройти уже мимо, но было, должно быть, в Манькиных глазах что-то странное, потому что Хайло остановился, сказал:
- Ну, чего скисла?
Манька хотела ответить, что нет, не скисла, что она храбрая и крепкая, да язык не шевелился, и вдруг Манька поняла, что она и вправду скисла. На глазах выскочили слезы. Хайло, должно быть, их заметил, потому что ударил по плечу, сказал:
- Ну, чего ты?.. Пролетария маленькая? Ступай, дурашка, на политграмоту.
И пошел. А Манька вприскочку побежала по коридору, и горячая, славная такая волна пошла по спине и залила сердце. Это потому, должно быть, что из глаз Хайлы глянула на Маньку великая товарищеская любовь всего рабочего класса к маленькой, неразумной дочери.
Я показал Ваньке Петухову, и он говорит, что рассказ - правильный. А по-моему, это случай. Я вполне верю, что эти самые "аборты" не обходятся без того, чтобы девчину искалечить. Лучше пускай они рожают хороших и здоровых ребят.
Должна быть смена.
15 марта.
Я давно уже заметил, что Венька Палкин в школу не ходит. Я так думал, что это из-за капустников. Теперь мне кажется, что по другому поводу. Но вмешиваться я в это не стану. Мне кажется, что Никпетож прав и что следить за товарищами - не совсем благовидное занятие.
Так как я разошелся с Сильвой, то мне не с кем было дружить, и я все чаще бываю с Черной Зоей. Она мне призналась, что раньше меня ненавидела за всякие придирки. И что переменила ко мне чувства после спектакля, когда я очень ловко вышиб рапиру из рук Сережки Блинова.
Занятия мои идут нормально. Головные боли прекратились и ф-ф-п-п тоже. Я каждое утро обтираюсь снегом.
21 марта.
Сегодня ко мне подходит Сильва и говорит:
- Костя Рябцев, я принуждена тебе сказать, что окончательно переменила мнение о тебе. Раньше я думала, что ты настоящий комсомолец и верен идеологии. А теперь я вижу, что ты просто притворялся и что настоящая твоя идеология далеко не соответствует комсомолу.
- Я никогда не притворялся, - отвечаю я. - И откуда ты знаешь мою настоящую идеологию?
- Тебе это прекрасно известно. Но и мне известно, что вы устраивали с Веней Палкиным.
- Прежде всего, я ничего не устраивал, а только ходил. А потом, значит, это ты писала анонимки?
- Ах ты дрянь ты эдакая, - говорит Сильва и смотрит мне прямо в глаза. - И ты мог это сказать? Хорош!
Повернулась - и уходит.
- Стой, Сильва, - говорю я. - Ты действительно думаешь, что у меня не комсомольская идеология?
- Я с тобой и разговаривать-то не хочу. - И ушла.
Мне было до крайности обидно, но я ничего не мог сделать, потому что отчасти она права. Хотя я н и к о г д а не притворялся.
Но все-таки я ей д о к а ж у.
23 марта.
Произошел большой и все-таки не совсем понятный скандал.
В школу явился служитель культа (поп) - отец Лины. Он вызвал Зин-Палну, и они долго объяснялись. Отец Лины, весь красный, что-то доказывал Зин-Палне, а она только разводила руками. Это было в шкрабьей комнате, поэтому никто ничего не слышал. Потом Зин-Пална, страшно взволнованная, ушла вместе с отцом Лины и вернулась только к концу уроков.
Сейчас же было созвано собрание шкрабов, а мы распущены по домам.
25 марта.
Мне очень тяжело будет написать это, но я все-таки напишу.
Сегодня, как только я пришел в школу, Зин-Пална вызвала меня к себе.
- Вы будете, Рябцев, со мной говорить вполне искренне? - спрашивает она.
- Буду, - сказал я и гляжу ей прямо в глаза. (Мне надоело врать.)
- Скажите, вы бывали на этих сборищах, которые устраивал Веня Палкин?
- Бывал.
- Вам приходило в голову, что вы этим не только срываете школьные занятия, но и подводите всю школу?
- Даю честное комсомольское слово, что не приходило.
- Что ж вы думали о связи школы с этими... явлениями?
- Я думал, что... раз это устраивается вне школы, то... одно к другому не имеет отношения.
- Ну, допустим так. А то, что случилось с Линой, вы знаете?
- Я видел, что она не ходит в школу и что это стоит в какой-то связи с... капустниками, но, даю честное слово, определенно не знаю.
- Лине придется уйти из школы, и она уезжает на Украину. Я думаю, вы сумеете так же молчать про наш разговор, как вы молчали про ваши капустники?
- Зинаида Павловна, я, конечно, буду молчать, - сказал я, и у меня в горле перехватило. - Только... Я думаю, что девчатам все уже известно гораздо лучше меня.
- Я с ними уже говорила. Ступайте.
- Погодите... Зинаида Павловна... еще один вопрос. Что... имеет отношение... то, что случилось с Линой, имеет отношение к... половому вопросу?
- Да. Имеет, - твердо сказала Зинаида Павловна. - Теперь идите.
Я ушел - только не в школу, а домой.
П о с л е з а п и с и 25 м а р т а в т е т р а д и в ы м а р а н о н е с к о л ь к о с т р а н и ц.
5 апреля.
Вчера я получил письмо от Лины:
"Костя Рябцев! Я тебя теперь не виню ни в чем и понимаю, что сама очень виновата. Костя Рябцев, когда ты получишь это письмо, то я буду так далеко от тебя, что мне не будет стыдно. Я теперь начинаю новую жизнь, а все то, старое, прошлое и мрачное, осталось позади и вычеркнуто из моей жизни навсегда.
Знай, что я сошлась с В. П. из-за тебя. Верней, со зла на тебя и с отчаяния, что ты со мной груб и что так глупо и пошло вышло наше самоубийство. Все это прошло, прошло, прошло, - и теперь мне так легко... Я советую тебе тоже бросить такую жизнь, потому что, кроме беспросветного мрака, ты ничего не получишь. А все прекрасное в жизни у тебя, как и у меня, еще впереди.
Тоже узнай, что письма писала всем родителям я. Я мучилась, я страдала и хотела все это прекратить, только не знала как. Вот и выдумала. Мне стало от этого еще тяжелей. И только теперь, вырвавшись из мрака на свободу и свет, я поняла, как была глупа.
Ты напрасно говорил с Сильвой о том, - помнишь, там, в костюмерной... Сильва не такая. Во время самых тяжелых моих переживаний она ухаживала за мной, как сестра, хотя раньше я была с ней груба.
Прощай, Костя Рябцев! Живи счастливо и помирись с Сильвой. А меня забудь - навсегда, навсегда... Лина".
Как все-таки скверно, когда не умеешь жить!
10 апреля.
Сегодня на улице встретил Веньку Палкина, в модном пальто и с папироской в зубах, с тросточкой.
- А, Костя, - говорит, - все еще маринуешься в коптильнике?
- Да, все еще учусь в школе.
- Охота тебе... Знаешь что? Приходи завтра ко мне на квартиру. Я там же живу. Будут девчата, - не ваши кислые школьные, а настоящие девочки, добрые. Вино новое выпустили. Приходи!
- Ну что ж? - сказал я. - Приду. А из наших кто-нибудь будет?
- Как же, будут! Все хорошие товарищи. Так придешь?
- Приду. До свидания.
12 апреля.
Дело было вот как.
Я, как всегда, пришел к Веньке в Ивановский парк часам к девяти. Там у него было в сборе народу человек двенадцать. Все сидели за столом, а родителей не было, - они всегда уходят, когда у Веньки капустники.
Теперь я все могу писать, и поэтому - что такое капустники? Капустники - это выпивка и гульба с девчатами, только не такая, как по улицам с ними гулять, а лапанье в обнимку, поцелуи. Посередине стола ставится кислая капуста с постным маслом, ее все очень любят. Потом все пьют самогон, пока не напиваются. Я, кроме лапанья, ничего не видел, а теперь я догадываюсь, что было и похуже.
Ну, так вот: я пришел, а они сидят, и в том числе из нашей школы человека три. Я даже имена их писать не буду. Все ребята, из девчат никого. Девчата были, только чужие и накрашенные.
Ну, так вот. Они все уже полупьяные, - как увидели меня, так и закричали:
- А, Костя пришел! Налейте ему со встречей! Дело будет!
- Да, будет хорошее дело, - сказал я, взял и разбил об пол стакан, который мне подали. - Дело будет хорошее потому, что я понял, какие дела бывают хорошие и какие плохие. Вы, мои дорогие товарищи по школе, сейчас уйдете отсюда вместе со мной и никогда больше сюда носу не покажете, потому что это гадость, что вы сейчас делаете и что делал раньше я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30