Как же быть? А директорский гнев и так уже угрожал Стрелецкому.
Саношко узнал о возмутительных карикатурах и на первом же заседании педагогического совета воскликнул, закидывая криво посаженную голову:
- Не понимаю! До сих пор не обнаружены виновные? Кому было поручено расследование дела? Господину Стрелецкому?
Директор с минуту созерцал бледное лицо стоявшего навытяжку Виктора Аполлоновича (тот не был членом педагогического совета и за стол не садился, но "присутствовал") и сказал холодно:
- Закончить это дело в двухнедельный срок. Слышите? Иначе...
Он не договорил.
И без того было ясно.
В первый раз Стрелецкий почувствовал, насколько шатко его служебное положение. Кто он? Человек без законченного среднего образования... Пылинка! Дунуть посильней - и нет пылинки...
А Саношко крут. Больше того: он щеголяет крутостью своего нрава.
Такие люди самые опасные.
Как член Союза русского народа (так называли в газетах черносотенцев) директор пользовался властью, которая, пожалуй, была повыше директорской.
Такой человек не будет задумываться.
Надзиратель понял: нельзя задумываться и ему самому. Надо действовать.
Вспомнив, с какой неприязнью глядел директор на заплатанную одежду Озола, Виктор Аполлонович вызвал к себе этого на редкость примерного по поведению ученика и допрашивал его после уроков часа два. А затем доложил директору, что во всем подозревает Озола.
На следующий день Озола допрашивал у себя в канцелярии сам директор, вернее - не допрашивал, а кричал на него, не слушая ответов.
Озол, бледный до синевы, вернулся в класс и сказал тихим голосом:
- Меня исключают из училища...
30
Гриша еще не знал о судьбе Озола, когда Лехович, вернувшись домой поздно вечером, воскликнул с притворной веселостью:
- Меня выгоняют из реалки!
Жмиль уставился на него с ужасом. Зыбин прогудел что-то невнятное, а Гриша спросил:
- Кто тебя выдал?
- Сам признался.
Вот тебе и скала! Вот тебе и "Овод"... Но мысли Гриши были преждевременны. Лехович рассказал, что случилось за день.
Озола обвинили в том, что он распространял в классе карикатуры на учителей. Если это делал не он, пусть назовет виновного. Озол никого не назвал, и ему пригрозили исключением из училища.
Испуганный четвероклассник все-таки осмелился возразить:
- Но другие тоже не называют...
- И с другими будет то же! - рявкнул директор и велел Озолу убираться.
Что было делать Леховичу? Он тут же отправился к директору и признался, что карикатуры рисовал он, а не Озол.
- Почему раньше молчал? - спросил Саношко.
- Я думал... думал, что не узнают.
- Ну, вот теперь будете думать по-другому... когда выйдете из училища со своими документами в кармане. Стрелецкого ко мне! - заорал он Донату, дежурившему теперь всегда у дверей канцелярии.
Явившемуся без промедления Виктору Аполлоновичу Саношко сказал язвительно:
- Полюбуйтесь на последствия ваших пси-хо-ло-ги-ческих... приемов. Я выяснил, что виноват Лехович. А Озол тут совершенно ни при чем!
- Совершенно верно изволили заметить, ваше превосходительство, ответил ничуть не растерявшийся надзиратель. - Я применил психологический прием. Я привлек невиновного, чтобы сознался виновный.
Директор посмотрел на Стрелецкого внимательно. Взор его стал благосклоннее:
- М-да, - сказал он неопределенно. И отослал надзирателя из канцелярии.
Когда Лехович вернулся в класс, он заметил какое-то таинственное перешептывание, какой-то гул. Оказывается, это потихоньку собирали деньги, чтобы вскладчину купить одежду Озолу. Лехович сел, ожидая расспросов. Но никто его не расспрашивал. Оказывается, все обо всем знали.
- Да как же вы узнали? - удивился он. - По беспроволочному телеграфу, что ли?
- Ты не мог не признаться - это ж ясно.
- Не признался бы - мы заставили бы тебя сделать это. Всем классом!
- Ну, меня не надо заставлять, - надменно ответил Лехович. - Я знаю законы чести! - и тут же побледнел, больно закусив губу: так живо представилось ему лицо матери, узнавшей о том, что ее любимца, "старшенького", которым она так гордилась, выгнали из училища.
Но он храбрился. Внес свою долю на покупку одежды для Озола, попрощался со всеми. А на следующий день уехал.
Он исчез как-то незаметно и даже таинственно.
Вернувшись из училища, Гриша нашел на столе адресованное ему письмо.
В письме был листок ватманской бумаги с двумя размашисто набросанными строками:
"Будь всегда непоколебимым.
Твой С. Л."
Через некоторое время вместо Леховича в квартире мадам Белковой появился новый постоялец - гимназист Миловский, тоже щеголь, но совсем в ином роде, чем Сергей. Он был уже в четвертом классе и с Григорием Шумовым обращался пренебрежительно. У него была маленькая головка со странно одутловатыми щеками. О наружности своей, однако, он был мнения высокого; во всяком случае, относился к ней бережно: каждый раз перед сном натирал лицо каким-то кремом из стеклянной банки, на крышке которой была нарисована красавица с распущенными волосами. После этого он долго лежал на кровати - белый и неподвижный, как покойник.
Гриша однажды не выдержал, громко фыркнул.
Миловский медленно повернул голову и поглядел на него долгим взглядом.
В ответ на это Гриша захохотал. Ясно, что после этого отношения их стали непоправимо враждебными.
За общим столом у мадам Белковой Миловский стал распространяться о том, что такое хороший тон и какие бывают на свете невоспитанные люди. При этом он в упор глядел на Гришу.
Гриша, доедая неизменные "жилы строганые", выдержал его взгляд и сказал:
- Бывают дураки малой руки, а бывают дураки большой руки.
- Это ты где услышал, в деревне? Ты там, говорят, навоз возил?
- Возил! А ты всегда обижаешься, когда про дураков говорят?
Малые причины иногда вызывают большие события в жизни человека.
Так и этот разговор за обедом у Белковой сказался на перемене в судьбе первоклассника Григория Шумова.
Сам он об этом разговоре скоро забыл, не до того было: к нему нежданно приехала мать.
Ее послали в город за семенами - летом наконец приедет в имение граф Шадурский, - надо подготовить в парнике рассаду для цветников.
Ночевала мать у Ненилы Петровны. Перед тем как уезжать, она зашла за Гришей, чтоб вместе с ним пойти в город.
Когда сын стал рядом, она сказала удивленно и грустно:
- Ты уже мне по плечо!
- А ты по плечо бате.
Мать не улыбнулась этим словам. Вздохнула.
Они пошли Приречьем, поднялись на дамбу и там долго глядели на полноводную реку.
Гриша не выдержал молчания и спросил:
- Мам, почему ты всегда такая невеселая?
Она ответила не сразу:
- Откуда мне взять веселья?
Может, дома что случилось! Нет, у матери глаза были сухие. Женщины, когда горе, всегда плачут.
Когда они возвращались, встретился им Голотский. Он ответил на Гришин поклон и почему-то приостановился, внимательно поглядел на них обоих.
А на следующий день, в училище, поймал Гришу за руку и спросил:
- Это матушка твоя была, гололобый? Я сразу догадался. Красивая какая! Северянка!
Красивая? Гриша удивился. Покраснел. И не нашелся, что ответить.
Вечером Миловский спросил Гришу:
- С какой это ты кухаркой шел по дамбе?
Гриша почувствовал, как у него кровь медленно отлила от щек к сердцу. Он стоял неподвижно, молча, ничего не видя перед собой.
Миловский вдруг испугался, забормотал:
- Ну, ты... потише, потише! - и боком поспешно выскользнул из комнаты.
Вовремя! Вовремя ушел Миловский и вовремя вернулся - когда все уже были в постелях.
Поутру рано, до уроков, Гриша побежал к домику Ненилы Петровны.
Мать собиралась в дорогу в горнице, где по-прежнему стоял на изразцовой печи лиловый фарфоровый кот с зелеными глазами.
Гриша с порога сказал:
- Я у Белковой жить больше не буду.
Он, путаясь, заикаясь, весь багровый, рассказал о Миловском.
Потом замолчал, ожидая с тоской: вот сейчас она будет его ругать. Будет попрекать, заставлять, чтоб он вернулся к Белковой. А он не пойдет. Не может пойти.
Мать стояла молча, опустив руки. Гриша безотчетно разглядывал темные жилы, вздувшиеся на этих больших рабочих руках. Ему до боли стало жалко мать. Пусть ругает его, пусть даже ударит, лишь бы ей самой стало легче. Но мать не стала браниться. Сказала, как бы в раздумье:
- Ну что ж, придется мне остаться пока что в городе.
Она подошла к окну, загороженному густой геранью и фикусом, и долго стояла спиной к Грише. Потом вдруг спохватилась:
- Беги в училище! А то опоздаешь. С уроков приходи прямо сюда. Не заходи уж больше к Белковой.
Гриша и в самом деле не пошел, а побежал.
Не жить больше у Белковой, не видеть ненавистного, намазанного пахучим кремом Миловского, сонного Жмиля, мычащего, как бык, Зыбина!
Один стоящий человек только и был там - Лехович, да уехал неизвестно куда...
Гриша еле дождался конца уроков и поспешил снова к Нениле Петровне.
Мать встретила его спокойно:
- Ну вот, была я у Редаля. Сговорились. Он берет тебя на постой.
- У Редаля была? Какой это Редаль? - удивленно вскричал Гриша. Август? Откуда ж он...
- Погоди. Я говорю про брата Августа Францевича. Он тут слесарем работает.
- Отчего ж мне про него никто не сказал?
- Отцу твоему Август Францевич говорил не один раз. И как разыскать брата своего, на бумажке написал. Ну, куда там! "Я сам работу найду!" Наш батя гордыню с собой бесперечь носит, расстаться с ней никак не может.
- Наш батя правильный человек! Шею-то тоже нечего гнуть! - запальчиво сказал Гриша.
- Скорый ты какой на слова! Ну хорошо - гордыня. Против барина, купца, богатея - это понять можно. А против своего ж рабочего человека к чему? Да погоди ты, скорый! Дай сказать. Редаль-слесарь соглашается взять тебя на зиму к себе. Хороший, видно, человек. Вот только холостой он, живет один, обедов не варит. Не знаю, как быть с этим. Он говорит: "Обойдется".
- Обойдется! Верно он сказал, обойдется! - закричал обрадованный Гриша.
- Ну вот: батя, чистый батя!
С неожиданной лаской она привлекла Гришу к себе, и у него сердце будто захлебнулось горькой радостью: редко мать бывает такой...
- Чистый батя: открыл рот - в другую сторону поворот. Только что сердился, сейчас радуешься.
- Верно, радуюсь! Все Редали - хорошие люди! Помнишь Яна? Я-то его не забыл. Вот это человек!
Он вдруг увидел в глазах матери такую печаль, что сразу замолк. Потом тихо спросил:
- Скажи мне лучше все... беда какая-нибудь у нас дома? Я ж чую.
- Беды особой нет. И радости мало.
- А чего печалишься так?
- С тобой расстаюсь... глупый мой! - Она глянула на часы-ходики, что громко тикали на стене горницы: - Ну, пора нам. Скоро слесарь вернется с работы.
И правда, когда они пришли на квартиру к Редалю - на самый край города, - слесарь был уже дома.
Он оказался совсем еще молодым, с гладко выбритым, не то чтобы очень красивым, но, каким-то ладным лицом, с крутым подбородком, с голубыми упрямыми глазами. Звали его Оттомаром.
Даже имя это понравилось Грише - необыкновенное.
Он огляделся украдкой. Комната была хорошая, большая, чисто выбеленная. Только вот кровать в ней стояла одна.
Оттомар Редаль поймал Гришин взгляд и усмехнулся одними глазами:
- Не бойся. Завтра поставим еще одну кровать.
Слова он выговаривал твердо и не торопясь, будто вглядывался в каждое из них.
- Расходы... - нерешительно проговорила мать.
- Небольшие. Я жду кой-кого... Кровать все равно понадобилась бы.
Он помолчал, поглядел на Шумовых. И будто прочел что-то в лице Гришиной матери.
- О нет. Не беспокойтесь. Я жду товарища - вот ему. Ничего, это будет хороший товарищ. Пока что они вдвоем поспят на одной кровати... Не подеретесь? - спросил он Гришу, снова улыбнувшись одними глазами.
- Вот еще! - сказал Гриша. - С чего нам драться? А кого вы ждете?
- Э, пока это секрет. Или... как правильнее сказать?.. сюрприз. Это будет тебе небольшой сюрприз.
Потом - без перехода - сказал матери:
- Я не курю (у него вышло: "не куру").
Она махнула рукой: дескать, теперь уж все равно.
- Нет, почему же, - возразил на ее жест Оттомар Редаль: - это вам приятно. А ему - полезно. Накуренная комната - это нездорово для маленького.
- Маленького! - возмутился Гриша. - Это я-то маленький?
- Нет, ты большой. Для большого тоже нездорово. Одним словом, я не курю. - Он задумчиво почесал бровь, посмотрел внимательно на потолок и наконец закончил: - Правда, иногда друзья ко мне приходят... Ну, те курят, прямо-таки дымят, как фабричные трубы. Мы что-нибудь придумаем. Пусть курят в печку. Вон какая печка стоит, открой дверцу и пожалуйста, кури сколько... как правильно сказать?.. сколько влезет!
31
Оставшись наедине с Оттомаром Редалем, Гриша не знал, о чем бы с ним поговорить.
А дядя Оттомар не торопился с разговором. Он прохаживался по комнате, внимательно поглядывал на Гришу, молчал.
- У меня мать красивая? - спросил его Гриша.
- Красивая, - не задумываясь, ответил Оттомар.
- Да она ж не молодая.
- Ну, и что ж? Все равно красивая. Есть старики красивые.
- Мне учитель сказал... Есть у нас такой учитель - Голотский. Я думаю, ему можно верить. Он говорит: "У тебя мать красивая".
- Ну, ты ж сам говоришь: ему можно верить.
- А вот мне самому до сих пор невдомек было.
- Как? Что это - "невдомек"?
- Невдомек, что у меня мать - такая пригожая.
- А, да. Ну, это бывает: мы кой о чем не сразу догадываемся... "Невдомек..."
Это слово, видно, для него было новое. Выговаривал он его смешно: "не в домок".
Чтобы сделать ему приятное, Гриша сказал:
- Дядя Оттомар, вы хорошо говорите по-русски.
- Да, - согласился Оттомар Редаль. - У меня много русских друзей. Ты их скоро увидишь. Они прозвали меня - От. Ты тоже зови меня "дядя От". Так короче.
Мать сама принесла Гришины вещи от мадам Белковой, прижала на прощанье голову сына к себе и ушла на вокзал.
Гриша не мог ее провожать. Было восемь часов вечера, реалистам уже нельзя было выходить на улицу, а ему, с четверкой по поведению за год, приходилось быть осторожным.
У матери при расставании глаза были сухие, как всегда.
А Грише дядя От сказал, когда мать ушла:
- Не плачь.
- Разве я плачу?
Гриша провел пальцем по глазам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35