Сказки все это, конечно... Теперь-то он и сам понимает, что это сказки. Все ж таки подрос немножко с того времени.
- Какие ж сказки? - серьезно сказал Елизар Козлов. - Никаких сказок тут нету. Я сам видал Железный ручей. Он за Дальним бором течет.
- И пил из него?
- А как же, пил. Вода - у-у, холодная! Зубы ломит! И железом пахнет.
Все это Елизар явно выдумал. Гриша поглядел уклончиво в сторону и сам почувствовал, как у него лицо стало "косым", недоверчивым, а поделать с ним ничего не мог. Он проговорил:
- Ну, пойдем тогда вместе к этому Железному ручью. За день дойдем?
- "За день дойдем?" - передразнил его Елизар, догадавшись, что Гриша не верит, и обидевшись. - Ты думаешь - вру? Да оттуда, с ручья этого, теще Шадурского в бочках воду возили, - это когда еще графы жили тут. Она, теща-то, была хилая, слабая, ходила, палкой подпиралась. Ее железной водой цельное лето укрепляли, чтоб до времени в землю не легла. А ты: "За день дойдем?"
- Ну, а все ж таки: сколько туда ходу?
- Ежели утром, чуть свет, подымемся, заполдень будем там.
- Пойдем?
- Пойдем.
- Когда?
- А когда - вот этого уж не скажу.
- Та-ак, - протянул Гриша.
- Чего "так"? Ты вольная птица, гоняй по всему свету - хошь козу, хошь стрекозу. А меня батька заставляет по дому работать.
- А если в воскресенье?
- В воскресенье... Верно. В воскресенье работать не велят. Ладно, я дома отпрошусь, скажу - к тебе в гости пошел. Мой батька Ивана Иваныча уважает.
- Ты и на самом деле приходи к нам. Знаешь, где мы живем? В старой бане, за усадьбой. А потом мы пойдем будто погулять... В Дальний бор. По рукам?
- По рукам!
Елизар и в самом деле ударил по Гришиной ладони - и больно. Здоров был парнишка. Может, и в самом деле не врет - пил воду из Железного ручья.
- Я тебя в ручей с головой окуну - будешь верить, когда тебе сущую правду говорят. Не моя привычка врать, запомни, - сказал Елизар.
И вот ранним августовским утром приятели отправились в путь. Воздух был тихий, но уже с холодком. Кое-где на деревьях листья ударяли в желтизну.
Долго шли проселком, бороздя босыми ногами пыльную колею. К полудню пыль стала горячей; солнце сильно припекало плечи путников.
- Ты говорил - заполдень придем.
- Да вот он, Дальний бор.
На горизонте видна была синяя полоска. Даже издали на нее было отрадно глядеть в такую жару.
Шли к этой полоске по нагретой земле часа два. Вот тебе и заполдень!
Елизар объяснил: заполдень - это когда полдень миновал, а сколько после этого еще прошло времени, это берется на глаз, как кому покажется.
- А если по часам счесть?
- У нас часов сроду не было. Я часы и видел-то всего раз, да и то издали: у прасола Лещова.
- У Лещова? Он и тут бывал?
- В июне был. А ты его знаешь?
- Знаю. И сына его знаю. Парнишка - плут!
- Он приезжал к нам за льном. Говорил мужикам: Государственную думу опять разогнали, шестьдесят пять человек в Сибирь погнали. Знаешь Государственную думу? Ну, та, что при государе думает. А государь рассердился: не так думает. Те шестьдесят пять человек бунтари были, Лещов сказывал.
...Бор встретил их уже знакомым Грише величавым шумом. Ветра не было, а высокие верхушки сосен все-таки покачивались, чуть заметно, - так гибки были стволы, улетающие стрелами ввысь. От этого покачивания и возникал, видно, в зеленом океане вершин ровный шум, более торжественный, чем тишина в церкви. И место показалось Грише давно знакомым: да ведь в таком же лесу шли они в прошлом году с Яном и Евлампием! Нет, тот лес скоро кончился светлой поляной. А здесь он тянулся бесконечно...
Дорога стала трудной: босые ноги по щиколотку увязали в размолотом колесами, глубоком песке. Конечно, если б времени в запасе было много, одно бы удовольствие шагать по такой дороге: будто тебя не пускает кто-то в заветное место, а ты борешься с невидимым противником и крепко веришь в свои силы - пробьюсь! Пусть всего ломит от усталости - нет, пробьюсь все равно!
И Гриша уже начал поглубже зарывать ноги в сыпучий песок, нарочно, силы хватит! Но Елизару было не до забав: "заполдень" явно подвел его солнце стояло уже косо... А бор велик.
И он сказал с укором:
- Маленький! Тебе б всё игрушки!
Да, скоро стало не до игрушек. Они шли и шли вперед, не останавливаясь, голодные, а торбочки с хлебом висели у них за плечами. Но не до отдыха, не до еды было: похоже, не вернуться к ночи им домой.
Чтобы не утопали истомившиеся ноги в песке, Гриша начал выбирать по обочинам места потверже, старался идти лесом, но и тут мешала колкая, сухая хвоя, острые сучки, оброненные соснами, да и сами сосны не пускали его: то и дело сгрудившись, стояли они у дороги толпами, ствол к стволу, и выставляли ему навстречу поднятые над землей могучие свои корни.
Обходить их - дорога станет долгой вдвое. И Гриша вернулся к Елизару. Тот шагал, не оглядываясь, спорым мужицким шагом: чуть враскачку, не шибко, но и не гуляючи, - крестьянину ходьба не прогулка, а та же работа. Для прогулок надобен досуг.
Наконец что-то изменилось вокруг. Даже щебет птиц стал иным, более звонким. И чуть слышная прохлада коснулась разгоряченных лиц Елизара и Гриши.
- Ну! - устало выдохнул Елизар. - Теперь близко.
Песок кончился, конец и бору; начинался подлесок из елочек, березок, дубняка. Подлеском дошли путники до старейшины молодых дубков. Это был великан! Покрытый толстой, потрескавшейся корой, словно разделенной на продольные панцирные пластины, стоял он, как в броне, не подвластный ни бурям, ни времени...
И у подножия дуба-богатыря увидели мальчики ручей - нет, скорее тихую заводь, покрытую не то широкими листьями, не то какими-то пятнами ржавого цвета. С одного края заводи светлел чистый круг воды, словно тут пробили прорубь.
Мальчики подбежали ближе, забыв про усталость: в чистом кругу на дне крутился воронками песок - так сильно, ключом, била здесь вода.
- Не пей сразу, - велел Елизар, - нутро застудишь. Надо сперва передохнуть, остыть.
Он скинул с плеча торбу с хлебом. Гриша последовал его примеру.
Отдохнув, мальчики сунули босые ноги в воду: куда там! Ноги сразу заломило от пронзительного холода, пуще, чем от льда, - и минуты не выдержишь.
Тогда они умыли потные лица. Еще немножко подождали: Елизар все не пускал Гришу пить.
Наконец наступило время отведать железной воды.
Гриша прильнул лицом к источнику, вытянул губы, глотнул. Вода не только была ледяная - у ней и вкус оказался особенный, непонятный, хотя как будто и знакомый. А, вспомнил! Такой вкус был у Гриши во рту, когда он помогал Августу Редалю строить коровник: он держал доски в руках, а гвозди наготове - во рту, - так всегда делали плотники, а ему хотелось походить на них... Вода была железная! Гриша не поверил себе, начал пить пригоршнями, из рук. От этого не так ломило зубы, но железный вкус на языке не пропал. Наоборот, стал сильней.
Напившись, Гриша спросил:
- Так это и есть Железный ручей?
Ему все еще не верилось...
- Не ручей, а железный ключ. Он самый!
- Значит, это ключ? А я говорил про ручей.
- Он самый и есть! А какой же тебе еще нужен? - воскликнул Елизар, будто ключ был его собственностью. - От этого ключа и ручей бежит, только незаметно. Видишь, на воде будто пятна колышутся? Это ржавчина от железа. Ключ ее разгоняет, а где вода потише течет, там ржавчина и колышется поверху...
Гриша молчал, разочарованный.
- Да ты что? - окончательно рассердился Елизар. - Опять не веришь? Тут больницу хотели строить! Потом рассчитали: нельзя - далеко от железной дороги, выгоды нет. Теперь, говорят, скоро будут воду отсюда возить в бутылках, продавать в городе по десять копеек. По гривеннику! Это десяток яиц по нашим ценам.
Гришу такой поворот дела совсем расстроил.
- Давай поедим хлеба, что ли, - сказал он грустно.
Не нужен ему ручей, вода из которого будет продаваться по десять копеек.
Он хотел искать по свету волшебную воду, такую, чтоб всех людей сделала сальными и смелыми.
И вот - опять неудача.
Да нет, не в том дело. Просто прошла, видно, для него пора сказок.
29
В городе Гришу ждала новость. Только и разговоров было: приехал новый директор!
Приехал новый директор, по фамилии Саношко, и, оказывается, он черносотенец. Говорят, самый настоящий!
Не так давно Гриша считал, что черносотенцы ходят в нагольных вывернутых полушубках, волосы у них всклокочены, а щеки вымазаны сажей, чтобы потом их люди добрые не узнали.
А тут он увидел в школьном коридоре дородного мужчину с окладистой бородой, с лицом, несомненно вымытым добела. Вот только голова у него почему-то сидела на шее чуть криво; он ее еще и закидывал назад. Ничего красивого в этом Гриша не нашел. На воротнике директорского мундира блестели шитые серебром две звезды, - нет, скорей это были не звезды, а большие серебристые пятнышки, без лучей. Гриша уже знал, что такие пятнышки означают чин действительного статского советника, проще сказать генерала, только штатского.
Штатский генерал шел довольно быстрым шагом в сопровождении Стрелецкого и внимательно поглядывал по сторонам; все, кто был в коридоре, склонялись перед ним в почтительном поклоне.
Гриша еще не решил, уйти ему от греха подальше или достоять до конца (любопытно все ж таки как следует - спереди и сзади - разглядеть штатского генерала); правда, тогда придется поклониться, как другие. А кланяться Гриша так и не научился.
Но Саношко, не дойдя до него нескольких шагов, круто остановился:
- Как фамилия?
Перед директором стоял ученик четвертого класса Озол. Гриша его знал. Озол был очень смирный, бледный, больше молчал, ходил все время с книжкой в руках.
Не дожидаясь ответа, директор вдруг закричал:
- Кто родители?
Озол почему-то - может быть, с испугу - не ответил сразу, но тут Стрелецкий, шагнув вперед, негромко сказал что-то директору. И снова отступил назад.
- Скажите вашим родителям, - крикнул директор, - чтобы они отпускали вас в училище прилично одетым!
Только теперь Гриша заметил, что на Озоле была куртка с круглой заплатой на рукаве. Раньше ему и в голову не приходило глядеть на эту заплату: пришитая очень старательно, она была заметна только потому, что сукно ее было черней, чем на курточке.
- Слышите?
Озол покраснел так, что на светлых бровях у него выступили бисеринки пота.
Директор с минуту созерцал смущение Озола, и что-то похожее на удовольствие мелькнуло в его глазах.
- Что же вы молчите? - спросил он уже тише. - Не подберете слов?
- У меня нет другой одежды, - проговорил наконец Озол, и голос у него прервался.
Саношко удивленно поднял плечи, повернул их к Стрелецкому (голова у него, видно, не поворачивалась):
- Если у родителей нет средств купить сыну одежду, откуда же у них средства учить его? Да еще в среднем учебном заведении!
Надзиратель пошевелил пальцами рук, вытянутых по швам, вздохнул и сделал скорбное лицо.
- Разве недостаточно таким людям начального образования? А?!
- Совершенно справедливо, ваше превосходительство.
- Удивительные люди! Просто непонятные! Какое-то странное упрямство: одеться не во что, а вот, пожалуйте, на учение деньги нашлись.
Он так же быстро зашагал дальше. Гриша забыл поклониться, но директор не заметил этого: он все еще говорил что-то гневное Стрелецкому, а тот, почтительно склоняясь на ходу, поспешно кивал головой.
В тот же день пронеслось из класса в класс новое прозвище директора: "Потап".
Впрочем, вряд ли оно было новое, - скорей всего, оно долетело из Вильны, откуда приехал Саношко. Или кто-нибудь написал оттуда приятелю в письме.
Как бы то ни было, кличка эта прижилась сразу и крепко.
Почему именно "Потап"? Ну, на это никто не мог бы дать ответа.
...На доске в первом основном классе появилось написанное мелом стихотворение:
Варили, варили, варили картошку,
Гадали, гадали - прислали Саношку.
Мораль этой басни моей такова:
На полном безлюдье - Потап голова!
Стихотворение было написано почерком Никаноркина - лучшим почерком в классе, но все знали: стихи сочинил Персиц. Больше некому. Персиц отрицал это, но его выдавал стыдливый румянец.
Скоро, впрочем, его слава, такая еще молодая, сразу потускнела.
Однажды Земмель, замученный двухнедельной зубной болью, отправился к врачу и там, ожидая своей очереди в приемной, отделанной с роскошью, которая была присуща дантистам города (малиновые плюшевые кресла и картина с красавицей в золоченой раме), углубился в чтение журнальчика, специально положенного на стол для развлечения больных.
В журнальчике среди всякой всячины были напечатаны стихи:
Варили, варили, варили овсянку,
Гадали, гадали - избрали Родзянку.
Мораль этой басни моей такова!
На полном безрыбье - и рак голова.
Нашлись в классе образованные люди, которые знали, со слов родителей, что такое Государственная дума. О ней часто писалось в "Биржевых ведомостях", а газету эту выписывали многие в городе.
Шебеко знал даже, что Родзянко - это новый председатель Думы.
Первоклассников Дума не интересовала. Их интересовало то, что Персиц, оказывается, не сам сочинил стихи, а переделал чужие, из журнала.
Какой возник после этого спор!
Никаноркин утверждал, что попробуй-ка переделай, чтоб складно было: вместо Родзянки с овсянкой - Саношка с картошкой. Для этого все-таки надо быть поэтом.
- Тоже мне еще поэт! - кричал непримиримый Земмель.
Первоклассники только уж потом сообразили: дорого могла бы обойтись им история со стихами.
Но, как ни странно, окончилась она без особых последствий - и совершенно случайно. Первым из педагогов увидел надпись на доске Голотский. Он собственноручно стер ее пыльной губкой и свирепо зашипел на первоклассников:
- Молчать! Теперь молчать об этом, олухи!
И после этого начал обычным своим тоном, как всегда потирая руки:
- Ну-с. Итак, на чем же мы остановились в прошлый раз?
Стихи, однако, стали ходить по всему училищу в устной передаче и, конечно, стали известны Стрелецкому. Впервые Виктор Аполлонович был поставлен в тупик. Доложить по начальству - как бы огонь директорского гнева не опалил и его. Оставить виновных без наказания - ну, это просто-таки не могло уложиться в голове надзирателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35