Вскоре они сгрудились толпой, пошел низкорослый бор и тут же кончился - поезд летел вперед, сотрясая землю и грозя кому-то паровозным ревом: "Берегись, сомну!"
Еще бы не смять, этакая сила!
Но почему ж все-таки провода то поднимаются к небу, то у каждого телеграфного столба сразу ныряют книзу? А потом опять поднимаются.
Не повезло Грише на соседа.
Но все-таки делать нечего, надо спросить хоть у него.
- Почему это проволоки сперва ныряют вниз?.. вон, вон, глядите... а теперь кверху пошли?..
- Какие это проволоки?
- За окном.
- Провода, что ли? Это телеграф. Телеграф не может нырять. Пора бы вам понять это.
Он с осуждением оглядел Гришу, и тот уже больше ни о чем его не расспрашивал.
Вагон опять тряхнуло, под полом, у колес, что-то заскрежетало, поезд остановился.
И в вагон вошел Лещов!
Гриша его сразу узнал.
Лещов взмахнул руками и закричал таким громким, радостным голосом, что сразу было видно - притворяется:
- Митрий Егорыч! Куда, какими судьбами!
Гришин сосед чуть повел сонным взглядом и сказал коротко:
- По делам.
Лещов присел к нему на лавку бочком, засмеялся дробным смехом:
- Хе-хе, все яблоком займаетесь? Садами?
- Садами.
- У нас хлеб отбиваете?
Митрий Егорыч отвернулся к окну, зевнул, помолчал. Потом вдруг выпрямился и заговорил пронзительным, злым голосом:
- Мы спокон веков садами займаемся! Ты вот - всячиной: и пенькой, и льном, и пухом-пером. А теперь яблоками торговать взялся. Кто ж у кого хлеб отбивает?
- Мелко плаваю, Митрий Егорыч. Мелко плаваю, потому за все и хватаюсь. Чтоб не утопнуть, - засмеялся скупщик тоненько.
Он вынул из кармана синий с белым горошком платок и принялся вытирать вспотевшее лицо.
Гриша хотел было сказать, что на мелком месте не тонут, да раздумал: Лещов сам про то знает, да притворяется. И что будто рад он Митрию Егорычу - тоже притворяется.
От таких мыслей Грише стало так скучно, что он начал клевать носом, задремывать.
Не проспать бы четвертую станцию.
Разлепив глаза, он сказал Лещову:
- А я Гриша Шумов.
Он думал поразить прасола.
Но тот не удивился, скользнул равнодушным взглядом по Гришиной форме и проговорил:
- Ивана Иваныча сынок? Образовываешься? Ну, давай бог.
И опять повернулся к Митрию Егорычу. Они вдвоем заговорили о чем то совершенно неинтересном - о ценах на яблоки в Питере, о стоимости фрахта (Гриша догадался, что речь шла о перевозке), - такие разговоры слушать было ни к чему.
Гриша опять принялся смотреть в окно. За стеклом снова возникли сосны - теперь они были озарены закатным солнцем, стволы их казались кованными из красной меди.
...Уже под вечер поезд остановился на станции, где надо было сходить Грише.
Не прощаясь с Лещовым, он кинулся к выходу.
Перед ним был крохотный вокзал, окрашенный в желтый вагонный цвет, и не успел Гриша подойти к его дверям, как трижды пробил колокол и поезд ушел.
Куда ж идти? У висевшего под крышей колокола стоял рослый сутулый жандарм с револьвером на оранжевом шнуре.
Носильщик в белом фартуке нес чемодан, и за ним спешила старушка с черной кружевной наколкой на голове.
По деревянному настилу перед вокзалом пробирался вперед бородатый старичок; он держал кнут в руках и с колючим любопытством разглядывал Гришу.
Гриша остановился в растерянности.
Старичок вдруг подошел к нему поближе, шутя козырнул и сказал знакомым голосом:
- Экипаж подан, ваше благородие!
- Винца! - обрадовался Гриша. - Откуда ты? И почему ты с бородой?
- Ну, вот это непременный разговор - про бороду. Не про то, как отец-мать живут, а какая у старого Винцы борода.
- Да, скажи, как они?
- Ничего. В палаце проживают. Непременно.
Ну, он все такой же балагур, милый Винца. В палаце - значит, во дворце! А что ж, и правда, Гриша слыхал, что у Шадурских - каменный дом с колоннами, со львами на воротах, значит в самом деле дворец.
- В самом деле?
Но Винца уже повернулся к нему спиной, на которой виднелась заплата из самодельного сукна, зашагал мимо колокола, жандарма, вывел Гришу на мощенную булыжником площадь и показал на понурую лошаденку, привязанную к чахлой, ободранной акации:
- Вот наш рысак.
Лошаденка была запряжена в простую крестьянскую телегу, щедро накрытую сеном: видно было, что это и подстилка для седока и корм для коня в дальней дороге.
К разгоревшимся щекам Гриши прильнул по-вечернему свежий ветер, донес запах травы, молодых листьев тополя и еще чего-то неуловимого, но знакомого, родного...
Даже от телеги пахло хорошо - дегтем, сеном, конским потом.
- Ты теперь у Шадурских, что ли, работаешь, Винца? А как ты туда попал? - радуясь всему вокруг, спросил Гриша.
- Твой папаша за меня похлопотал. К себе взял. Я теперь... как это называется... помощник главного садовника, вот оно как.
Когда телега с грохотом пересекла мощенную булыжником площадь и железные шины заскрипели по мягкому грунту, Гриша опять спросил:
- Ну, так расскажи, зачем тебе такая борода, Винца? Ты с ней сразу старый какой стал!
Винца хитро поморгал, посмеялся себе под нос, не торопясь вытащил из кармана коротенькую трубку... Ну, это дело теперь надолго. Вот в черных руках Винцы появились два кремня, потом длинный трут...
- Винца! - строптиво воскликнул Гриша.
Винца молча начал высекать искру. Долго бил кремнем о кремень. Наконец сжалился:
- Ладно. Только сперва ты начинай. Покажи, какой ты теперь образованный, какие науки узнал. А тогда и я расскажу про себя. Непременно. И длинная дорога станет у нас короткой.
Он поймал высеченную искру на трут, принялся раздувать затлевший уголек. Теперь скоро можно будет и закурить...
Глядя, как искусно старый Винца управляется с кремнями и трутом - и все это для того, чтобы не потратить денег на спички, - Гриша думал: а что бы такое рассказать Винце про себя? Про учение? Винца, должно быть, и не знает, что такое четверки, пятерки... Если уж рассказывать про науку, так уж про самую лучшую!
Гриша и в самом деле почувствовал себя образованным. Он начал рассказывать Винце про космографию. Есть такая наука о звездах. Пока он толковал - путано и восторженно - о космографии. Винца все похмыкивал и наконец перебил:
- Ну про звезды - это ладно. А про землю там ничего не учат?
Гришу это не сбило, он с воодушевлением заговорил об Арямове, о самом ученом человеке в городе. Но вдруг увидел: рассказ у него получается неинтересный. По совести говоря, он об Арямове знал так же мало, как и о звездах.
Про что ж тогда рассказать Винце? Надо ж показать, насколько он стал за эту зиму образованней! Про арифметику сказать, про успехи в чистописании? Нет, эти науки для хорошего разговора не годились.
И он, отчаявшись, начал рассказывать про Тараса Бульбу.
Винца слушал внимательно, цокал языком, переспрашивал:
- Остап, значит, старший сын? Так, так.
Наконец Гриша уморился, охрип. Он откинулся на вязанку сена, что лежала у него за спиной, и потребовал:
- Теперь ты!
- Про бороду?
- Ну, хоть про бороду.
- Борода у меня в тюрьме выросла. Она меня спасла от каторги.
- Ты сидел в тюрьме?!
- Непременно.
- За что?
- Смотри, Грегор: я тебе говорю как Шумову. Как сыну Ивана Шумова. Как верному человеку.
- Я верный человек! - с жаром воскликнул Гриша.
- Всех, кто поднялся против баронов Тизенгаузенов, - всех бросили в тюрьму. Потом повели на суд. Там был... как это... главный свидетель Викентий, баронов холуй.
- Знаю я Викентия.
- Когда мужики палили усадьбу Тизентаузена, он сидел в хлеву у окошечка. И все видел. Всех запомнил! А про меня сказал: "Этого старика там не было". А я был там. Был, чтоб черт вобрал всех баронов! Только у меня тогда не выросла еще седая борода. А ты помнишь, какой я был без бороды, бритый, с баками? Ну, гусар, герой!
Гриша помнил Винцу с баками; на гусара он не походил, на героя еще меньше. Но он сказал:
- Помню.
- Так вот: не узнал меня холуй! А я мимо хлева, мимо Викентия протащил две вязки корья, - ты знаешь, как хорошо горит сосновая кора, сухая. Ну, загорелась, как в день "лиго"! Прямо праздник!
Винца помолчал и закончил:
- После праздника нас всех - в тюрьму.
- И ты не горевал, не жалел потом?
- Жалел. Поздно спалили бароново имение - вот об Этом и жалел. Надо было раньше.
Обычная шутливость вдруг оставила Винцу, он заговорил громко, сердито, мешая русскую речь с латышской. Но Гриша его понимал.
- Надо было браться за это, когда рабочие в городе поднялись. Не-ет, мы, видишь, всё думали... Всё раздумывали! Слушали: откуда гул идет?
- Значит, мужики виноваты?
- Виноватого найдут. Когда время наступит. Виноватый тот, из-за кого мы в темноте росли и жили... Железная дорога забастовала - тут бы и взяться нам за дело, землю делить: войск-то, чтоб нас карать, не на чем было подвезти. Нет, и тут мы всё прислушивались, куда дело повернет. Ну ничего ясно не понимали. Теперь-то поняли! Теперь уж мужик не тот. Бароны, правда, опять взяли власть над нами. Ну, не знаю, надолго ль. Не знаю!
Гриша, волнуясь, вставил:
- В городе тоже... у моего товарища, у лучшего друга моего, черносотенцы отца убили!
- Одна банда: черная сотня, бароны, богачи... Смотри, Грегор: вырастешь, всегда с народом будь!
- Буду!
Это вырвалось как клятва. И Гриша задохнулся от волнения.
Винца говорил:
- А что, нет в городе таких листов, где б все по правде объясняли народу? Попадали и нам раньше такие листы, а теперь не видать.
Гриша молчал, и Винца повторил:
- Слышь, не видал там этих листов? Ну, таких, какие, помнишь, в "Затишье" были наклеены на сарае, на колодце. Еще урядник тогда приезжал. Ну, что ж ты молчишь?.. Спать захотел, уморился?
Не до сна было Грише. "Буду! Всегда буду с народом!"
Он собрался с силами, чтобы не дрожал голос, и ответил:
- Нет, не видал.
- И в городе, значит, задавили! Задавили рабочий народ! Ну, погоди, придет время. Погоди!
- Винца, - спросил Гриша, - а не слыхал ты про Ивана-солдата? Где он теперь?
- Слыхал. Слыхал я про солдата: убежал из тюрьмы. А теперь, говорят, он далеко, а где непременно, про то не скажу, не знаю.
- А Комлев?
- А Комлев в Питере работает! - воскликнул Винда, будто удивляясь. Потом добавил: - Ну, этот не пропадет.
В усадьбу Шадурских приехали уже ночью. За темной листвой смутно белел дом с колоннами.
Но телега не поехала к дому, а свернула куда-то в сторону; влажные ветки не сильно ударили Гришу по лицу; обдали щеки росой; засветился впереди огонек, послышались голоса, и отцовы руки - Гриша узнал их и в темноте - схватили его.
Потом мать крепко прижала к себе стриженую Гришину голову, так крепко, что он чуть не задохнулся.
Его повели по дорожке, светлевшей среди деревьев, к огоньку, что теплился невдалеке.
Скрипнула дверь... и голос отца сказал:
- Ну, вот ты и дома.
Знакомый запах обдал Гришу: пахло березовым веником, сухим продымленным деревом и немножко копотью, выветренной гарью.
Вот так "палац"! Уцелевшая при перевозке лампа-молния - материнская забота - освещала черные бревенчатые стены.
Гриша пригляделся: да это баня!
От черных стен отделилась одетая в темное бабушка, ахнула:
- Да что ж это тебе лоб-то забрили? Ай в солдаты отдали?
Гриша провел себя по круглой голове, а к нему навстречу уже шел маленький Ефимка, кудрявый, большеглазый... на полдороге застеснялся, спрятался за бабушку.
Хорошо! Все-таки хорошо! Не надо Грише палацев!
26
Быстро пролетело лето. А как сперва тянулось медленно!
Отец с Винцей по целым дням были на работе; сад был запущен, на яблонях торчали сухие сучья, ограда обвалилась... Шадурские годами не жили в своем имении. Вот и в этом году, слышно, отдыхают лето на теплых водах, за границей.
Иван Шумов не позволял сыну помогать себе: одежду испортит.
Сад начинался широкими каменными воротами. На столбах у ворот лежали львы, видно очень старые: с их угрюмых морд облупилась известка и виден был красный мелкий кирпич.
Сад переходил в парк, яблони сменялись дубами, елями, березами; парк кончался густо заросшим оврагом, на дне которого звенел невидимый ручей.
В барский дом, в "палац", хоть там никто и не жил, Гришу не пускали.
И он шел - один - в парк, ложился на краю оврага, слушал звон ручья, пересвист иволги, деловитое туканье дятла. Трава в парке, выросшая в тени, без солнца, без вольного ветра, была светлой и мягкой, как шелк.
По всему склону оврага росли ели. И оттого, что нижние и верхние ряды их туго переплетались лапами, сливаясь в одну стену, казалось, что это деревья-великаны: корни их - на дне оврага, а верхушки уходят в самое небо.
Лежать бы да лежать на мягкой траве, бродить бы да бродить по зеленому раздолью!..
Нет, уже через несколько дней Гриша заскучал. Ефимка - ему не компания. Кудрявый, красивый, ясноглазый, он завороженно провожал Гришу глазами, когда тот проходил мимо. Один раз осмелился он потрогать пальцем медную пряжку на Гришином поясе.
Гриша проходил мимо, бросая Ефимке на ходу покровительственное: "Как дела, орел?", - и забывал о нем.
Как-то раз услышал он разговор Ефимки с бабушкой:
- Баба, а я батин кто?
- Ты у бати соколик ясный.
- А у мамани?
- Колокольчик звонкий.
- А у тебе, баба?
- Ах ты, моя ягодка лесная!
- А Гришин?
- Гришин ты орёлик степной.
Ефимка засиял огромными глазами. Гриша удивился, вглядевшись в него: таких пригожих среди Шумовых, должно быть, еще и не было.
Но люди в Гришином возрасте не интересуются малыми ребятами. С Ефимкой ему делать было нечего. И он опять уходил, слонялся по саду без дела, скучал. Дни - ясные, солнечные дни - тянулись без толку, нестерпимо медленно.
Вот почему, услыхав однажды ребячьи голоса где-то на дне оврага, он живо спустился по косогору вниз.
Трое босых деревенских мальчишек - хорошего роста, не малолетки, переговариваясь, старательно вытаскивали со дна ручья обточенные водой камешки, складывали их горкой. Что-то они надумали: должно быть, запруду решили строить.
- Что вы тут делаете? - крикнул Гриша.
Увидав его, они выронили камешки, опустили руки. Никто из них не ответил на вопрос.
- Не понимаете по-русски, что ли? - И Гриша повторил вопрос по-латышски.
Мальчики переглянулись и несмело улыбнулись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35