– Мы наверняка с вами подружимся.
– А со мной? – кокетливо спросила Наталья.
– С вами? На вас я женюсь.
После вечера в клубе Дома культуры пищевиков минуло недели две. И сегодня, в пирожковой на Невском вблизи улицы Желябова, в свой обеденный перерыв Наталья и Зоя, как обычно, обменявшись новостями, самое сокровенное придержали для душевной беседы за круглым столиком пирожковой.
Накануне прошел особый день: Евсей приглашал Наталью домой, знакомить со своими родителями.
– А что на тебе было? – Зоя вернула на стол горячий бульон. – Ты не торопись, мне все интересно.
– Что было? Голубое платье с белыми оборками. Ну, ты знаешь.
– Шифоновое? Что тебе привез отец из Польши?
– Ага, – кивнула Наталья.
– Так оно же тебе широковатое в талии.
– Здрасьте. А кто мне его ушивал? – Наталья вскинула брови. – Сама и ушивала.
– Ах да, – засмеялась Зоя. – Я и забыла. Когда это было… А туфли? Те самые, с перепонками?
– Слушай, тебя интересует всякая ерунда. Так я не успею все рассказать.
– Ладно, ладно. Это не ерунда, это первое впечатление, – смирилась Зоя. – Мне все интересно.
– Я выглядела неплохо.
– Ты всегда выглядишь лучше всех! – искренне воскликнула Зоя. – Ладно, давай о главном. Где они живут?
– На Петроградской, улицу я не запомнила, мы ехали на трамвае, где-то у зоопарка.
– Хорошая квартира?
– Коммуналка. Огромная. На восемь семей. Как вокзал. У них две комнаты. Одна родительская, вторая – Евсейки. Вспомнила, они живут на Введенской!
Семья Дубровских – отец, Наум Самуилович, мать, Антонина Николаевна, и сын Евсей, студент литературного факультета пединститута – жили на улице Олега Кошевого, или по-старому Введенской, в доме № 19. В двух комнатах, в самом конце длинной коридорной кишки, рядом с общей кухней. И запахи от стряпни, что готовили все восемь семейств соседей, перво-наперво проникали в комнаты Дубровских. Зимой еще куда ни шло, а летом, особенно в безветренную погоду, когда жара заставляла распахивать двери, то вместе с шумом от снующих по коридору соседей – а их, в общей сложности, проживало тридцать два человека – комнаты наполняли запахи.
Особое негодование вызывала стряпня вагоновожатой Гали, которая занимала со своими четырьмя хулиганистыми пацанами комнату в начале коридора, у самого туалета. Галя часто варила студень. Из чего она варила тот студень, непонятно, только стойкая пронзительная вонь казалась не просто запахом, а материальной субстанцией, которая и после готовки еще долго держалась в коридоре, вызывая ропот соседей. На что горластая вагоновожатая предлагала особо недовольным переселиться в ее комнату, смежную с туалетом.
И сегодня, когда Евсей собирался познакомить родителей со своей будущей женой, вагоновожатая Галя, как нарочно, затеяла варить свой студень.
– Наум, что делать? – беспокоилась Антонина Николаевна. – Девочка впервые войдет в дом, что она подумает?
– А что же делать? – обескуражено отвечал Наум Самуилович. – Я так боялся этого, и на тебе. Из чего она варит студень – из дохлых кошек?
– Главное, чтобы Севка провел девочку через коридор. А там я вылью на пол одеколон, перебью запах.
– «Главное», – усмехнулся Наум Самуилович. – Коридор длиннее взлетной полосы аэропорта. Надо было познакомиться с девочкой рядом, в зоопарке, там воздух поприличней.
– В зоопарке? Как будто у мальчика нет дома, как будто мальчик сирота. И кто знал, что Галька затеет свой студень? Я думаю – пусть будет так, как будет, пусть девочка не питает иллюзий. Не все живут в отдельных квартирах. И не у всех папа большой начальник в собесе.
Так сказала крупная женщина Антонина Николаевна. И Наум Самуилович понял намек верно – он работал редактором заводской газеты после сокращения штата корректоров в издательстве «Наука». Но вступать в диспут с женой Наум Самуилович не стал, ничего нового диспут не даст, как он не дал за все двадцать пять лет совместной жизни – Антонина Николаевна всегда оставалась при своих. Хотя и она не многого добилась в жизни после окончания фармацевтического училища. Единственная ее удача заключалась в том, что аптека, в которой она работала провизором, размещалась в пяти минутах ходьбы от дома, на Кронверкском проспекте, а не в полуторах часах езды в один конец, куда Наум Самуилович добирался ежедневно с двумя пересадками. Однако умолчать Наум Самуилович никак не мог, не в его это правилах. Он вздохнул и пробормотал:
– Лучше бы я остался жить в Баку, там хотя бы работа у меня была приличная, не то, что здесь. Там меня уважали.
Казалось, Антонина Николаевна только и ждала предлога.
– В Баку?! – нарочито засмеялась она. – Ты все забыл? Ты писал статьи за своего ишака-начальника, а он их печатал под своей азербайджанской фамилией. И дарил тебе то полкило осетрины, то путевку на десять дней в Дом отдыха в Мардакьяны, откуда ты сбежал через два дня голодный как собака. А я дрожала от страха, что меня пырнет ножом чокнутый наркоман, которому отказывала продать лекарства с наркотиком. В Баку ты был таким же неудачником, как и в Ленинграде, где ты ждал другой жизни. Ну переехали. И что?! Что ты здесь имеешь? Соединился со своими родственничками. Нужен ты очень им, у них своих забот хватает. В Баку мы хотя бы жили в отдельной квартире, а здесь?
Антонина Николаевна металась по комнате мелкими шажками. Крашенные хной волосы падали на широкие плечи, покрытые пестрым восточным платком. Хлопала пухлыми ладонями по бедрам и бормотала на восточный манер, точно бакинская хабалка, чем всегда веселила мужа. Сам Наум Самуилович за годы жизни на востоке сохранил свои украинские корни, чурался местных обычаев, а из всего словаря знал только слово «салам».
– Ты хотя бы причесалась, в дом придут в первый раз, – вздохнул Наум Самуилович.
– А чем я непричесана? Очень даже. Это моя прическа, – Антонина Николаевна боком взглянула в зеркало. Поправила какую-то прядь. – Ты бы лучше побрился. Ах ты уже брился? Ты быстро обрастаешь.
– Возраст, – ответил Наум Самуилович. – С годами растут волосы и нос, доказано…. Что будем пить?
– Кагор. И шампанское – Евсей вчера принес.
– Что-то можно придержать, – нерешительно буркнул Наум Самуилович. – Или кагор, или шампанское.
– Не каждый день мы знакомимся с невесткой! – возмутилась Антонина Николаевна.
– Ладно, ладно, только не сразу. Закончится шампанское, откроем кагор. Знаю я подобные браки, разойдутся, не успев до конца выпить бокал.
– Типун тебе на язык, дуралей! Ты живешь со мной двадцать четыре года, а думал, что женишься, чтобы решить свои половые проблемы молодости. Ходил весь в прыщах.
– Я в прыщах!? – возмутился Наум Самуилович. – Да я был похож на херувима!
– Не знаю, какой у Рувима, но твой оставлял желать лучшего, – Антонина Николаевна любила сальные дерзости, тем она и славилась среди знакомых. Брак ее с тихим Наумом Самуиловичем поначалу вызывал пересуды: прочен ли он? Но шли годы, и пересуды прекратились – как раз такие браки и отличаются прочностью.
Антонина Николаевна собиралась еще что-то вспомнить из своей долгой жизни с мужем, но внезапно ее лицо напряглось.
– Ша! – сказала Антонина Николаевна. – Идут. Поправь галстук, Наум, ты выглядишь, как Бармалей.
Наум Самуилович возразить не успел – в комнату вошел Евсей, а следом и Наталья.
– Опять Галя студень варит, – фыркнул Евсей, плотно прикрывая дверь.
– Да, опять, – виновато подхватила Антонина Николаевна и, улыбаясь, шагнула навстречу Наталье. – Я – мама Севы, Антонина Николаевна, а это Наум Самуилович, папа Севы.
Наталья смотрела на родителей Евсея с любопытством, не очень понимая цель своего визита, и еще этот длинный полутемный коридор коммуналки, наполненный скрытой враждой и запахом звериного лежбища. К тому же она умудрилась на каком-то повороте удариться о висящий на стене велосипед.
– Мерзавцы, повесили велик с вывернутым колесом, – сообщил Евсей.
Антонина Николаевна развела руки в знак несправедливости судьбы. Наум Самуилович тяжко вздохнул. Наталья с укором посмотрела на Евсея – стоило обращать внимание на подобный пустяк. Синий шифон обтекал ее стройную фигуру, пряча высокие ноги, обутые в модные бежевые туфли. Взгляд зеленоватых глаз с лукавинкой вызывал доверие и расположение.
Широкое лицо Антонины Николаевны расплылось в улыбке. Что же до Наума Самуиловича, то он возликовал сразу, как только Наталья вошла в комнату.
– Как вам моя Наташа? – рисуясь, вопросил Евсей.
– Босяк и хулиган! – воскликнула Антонина Николаевна. – И такая девочка тебе поверила?
– Тоня! – укоризненно произнес Наум Самуилович. – Что подумает Наташа?!
Евсей стоял в серой замшевой куртке, сдвинув на затылок широкополую шляпу. Он улыбался и молчал. У него было отличное настроение, он гордился Наташей. Евсей видел – Наталья нравится родителям, а это особое состояние, словно гордость за хорошо проделанную работу. Конечно, его отец не очень удачлив в жизни, да и мать тоже, но ему, Евсею, нечего было скрывать и не нужно рисоваться, он уже поведал Наталье о не очень радостной судьбе своих родителей, рассказал с особым вызовом и с каким-то потаенным смыслом – он-то свою жизнь проживет иначе! Как? Он пока не знает, как именно, но у него есть своя цель и он этой цели добьется. Первые шаги уже сделаны – его рассказ обещали напечатать в одном солидном литературном журнале – а это немалая удача. Из всех членов литературного объединения он первый, кому так повезло. Собственно, это не рассказ, а небольшая повесть. И не на «производственную» тему, которая привлекает журналы, а повесть о любви.
Антонина Николаевна предложила собирать на стол, для чего отправила молодежь в комнату Евсея.
Квадратная комнатушка напоминала пестрый детский кубик, если представить кубик изнутри. Облезлая пишущая машинка стояла на выдвинутой полке школьного секретера. Рядом старая тахта. Подле тахты, на полу, сгрудилось несколько порожних бутылок, жестянка из-под консервов служила пепельницей. Низкий столик завален книгами и бумагой. Вообще книги валялись всюду: на подоконнике, на шкафу, заполняли шкаф, были разбросаны по полу, валялись под тахтой. На стене – прикнопленная фотография Хемингуэя из журнала «Огонек» и фото еще какого-то бородача.
– Ключевский, – пояснил Евсей. – Русский историк. Слышала?
– Нет, – призналась Наталья.
– У нас он сейчас не в особой чести. Василий Осипович Ключевский. Великий русский историк.
– А тебе он для чего? Ты же учишься на литфаке?
– Для чего? – Евсей пожал плечами. – Для того. Если придет кто в гости, спросит, кто это? Я отвечу: Ключевский. Великий русский историк. Гость скажет: «А-а-а…»
– Выпендрежник ты, Севка, – улыбнулась Наталья.
– Не без этого, – кивнул Евсей. – Скромность не моя сестра.
– И после этого ты уверяешь, что полгода ходил в сберкассу, следил за мной и помалкивал, ждал, когда я отошью Рунича.
– К черту Рунича, – Евсей взял Наталью за руки.
– А как увидел нас вместе в клубе, понял, что отступать некуда? – Наталья увернулась и шагнула в сторону.
– К черту Рунича! – повторил Евсей.
– Тише, тише. Сейчас войдет твоя мама, – упиралась Наталья. – Послушай. Они сейчас нас позовут.
Сквозь стенку донесся раздраженный голос Антонины Николаевны. Она спрашивала: куда подевался консервный нож. Голос Наума Самуиловича что-то робко пояснял.
– Долгая история! – Евсей вновь потянулся к Наталье. Наталья решительно уклонилась и оттолкнула Евсея.
Тот потерял равновесие и тяжело плюхнулся на тахту. Наталья отошла к окну.
– Терпение, Сева, терпение. Не за тем я пришла в твою берлогу, – Наталья смотрела в окно.
Серые разводья лежалой пыли туманили картинку улицы. Женщина толкала коляску с ребенком. Пробежал мальчик с портфелем. Показался трамвай с черной и длинной, точно гроб, крышей. Прогрохотав на стыке рельс, трамвай втянулся под правую стойку оконной рамы. Тотчас на жесть наружного подоконника опустился крупный голубь. Дергая тугой головкой, голубь дерзко поглядывал круглым глазом на Наталью, словно приглашал присоединиться к прогулке. Наталья постучала пальцами по стеклу. Голубь недоверчиво вывернул головку, подпрыгнул и тяжело полетел через улицу.
Евсей поднялся с тахты, шагнул к Наталье и положил руку на ее плечо, возможно, это был извинительный жест. Наталья резко сбросила его руку.
– Перестань! – в голосе ее звучала жесткая нотка. И тут их позвали к столу.
– И чем вас угощала вчера мама Севы? – спросила Зоя, она любила подробности.
– Чем? Не помню, – Наталья опустила чашку с чаем на стол. – Были шпроты, селедка с отварной картошкой. Еще какая-то рыба, очень вкусно приготовленная.
– Наверно, фаршированная. Они любят фаршировать рыбу, – определила Зоя. – У меня была подруга в школе, ее мать здорово фаршировала рыбу. Они уехали в свой Израиль.
– Не знаю, может и фаршированная, – согласилась Наталья. – Вообще у Севки славные родители, мне понравились. Но квартира, это нечто. Я до сих пор чувствую запах коридора.
– Ах, ах. Просто ты никогда не жила в коммуналке, – Зоя пила бульон, заедая беляшом.
Наталья искоса поглядывала на Зойку.
– Вытри подбородок, испачкаешь блузку, – Наталья протянула салфетку.
Зоя благодарно кивнула.
– Тебе нравится Евсей? – спросила Наталья.
– Да, – с какой-то поспешностью ответила Зоя, – очень. Мне нравятся такого типа мальчики. В нем что-то есть. Это не Рунич.
– Здрасьте, сравнила.
– И даже не тот трубач, Лева Моженов. Хотя Лева очень симпатичный. А почему ты спрашиваешь? Не веришь себе?
– Не знаю, Зойка, – помедлив, ответила Наталья. – Вдруг нападает.
– Приехали! – Зоя изумленно оглядела подругу. – Это после всего, что между вами было? Ведь он первый твой мужчина в том самом смысле. Или ты наврала?
– Нет, не наврала. Первый.
– До сих пор не представляю, как ты быстро решилась на это, – хмыкнула Зоя.
– Сама не понимаю. Он меня околдовал.
– Надеюсь, кроме меня, никто об этом не знает?
– Мама знает, – вздохнула Наталья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10