- Сказать по правде, - вполголоса сказала она, - я пригласила еще кое-кого, но без результата.
По глазам Лели Паклевский мог догадаться, что любопытная паненка выпытала у тетки ее секрет, и что для нее уже не были тайной их секретные переговоры.
Вскоре явилась и генеральша, но ее манера держаться и прием, оказанный ею Теодору, не предвещали ничего доброго; легко можно было заметить, что его частые визиты все равно с какой целью, ради Лели или ради старостины, не нравились ей.
Она держалось холодно и гордо, говорила мало и почти не обращалась к гостю. Должно быть, это было уже слишком явно и не понравилось балованной дочке, потому что она тотчас отвела мать в сторону и прочитала ей нотацию.
Потом, за обедом, генеральша уже смягчила тон по адресу Теодора, а так как он сам не решался заговаривать с нею, то она раза два обращалась к нему с вопросами и была вознаграждена за это улыбкой Лели.
Уже подали десерт, и старостина все время потихоньку подсмеивалась над паном Теодором, когда лакей открыл дверь, и на пороге показался молодой, красивый мужчина с румяным и веселым лицом, правда, в одежде духовного лица, но по виду гораздо больше напоминавший какого-нибудь итальянского аббата или французского кюре, чем серьезного польского капеллана.
Одетый с большим тщанием и даже кокетством, не отвечавшим его положению, с каким-то орденом на шее, в кружевных манжетах, со множеством богатых брелоков на часах, вошедший окинул все общество быстрыми, черными глазами и, с веселой бесцеремонностью остановив взгляд на генеральше, подошел к старостине. Леля сделала гримаску, генеральша сильно покраснела, а старостина разумно приветствовала гостя, торжествующе поглядывая на Теодора.
Юноша без труда угадал в нем ксендза Млодзеевского, аудитора канцлера, правую руку примаса.
Все его внимание обратилось к этому человеку, которого он хотел бы сразу узнать и отгадать. У него не было ни большой опытности, ни знания людей, но Бог дал ему чудесный инстинкт, а ксендз Млодзеевский вовсе не представлял из себя человека, которого трудно разгадать.
Все обнаруживало в нем человека, носившего духовную одежду только для своих честолюбивых целей; но и ее он носил с небрежностью и свободой светского человека; все его лицо, глаза и крупные румяные губы дышали жизнерадостью; в нем не заметно было ни измождения, ни умеренности в образе жизни. Вокруг его цветущего рта, как паутина вокруг цветка, змеилась легкая саркастическая усмешка. Быстрый, проницательный взгляд смотрел испытующе, но не пускал заглянуть в себя.
Глаза беспокойно бегали и постоянно меняли выражение. В них светилась и гордость, и вера в себя, и презрение к свету, но в источнике этого презрения лежало не христианское отрицание и презрение к благам мира, а пренебрежение сильного, готового воспользоваться чужой слабостью.
Это духовное лицо, имевшее такой светский, даже придворный и несколько иностранный вид, обладало в гораздо большей степени горячим темпераментом, чем находчивостью и умом. И, очевидно, эта горячая кровь одерживала в нем верх над насмешкой, над испорченностью и над стремлением к внешнему лоску. Теодор не столько понял, сколько почувствовал это, и получил надежду, что переговоры с ксендзом-аудитором приведут к благополучному разрешению вопроса.
Ксендз-канцлер - так его называли потому, что он выполнял канцелярские обязанности при примасе - очевидно, был в этом доме желанным и частым гостем. Поздоровавшись со старостиной, которая что-то шепнула ему, он тотчас же обратился к генеральше и развязным и фамильярным тоном принялся отсыпать ей комплименты, прерываемые смехом и сопровождаемые поцелуями ручек. Генеральша, смутившаяся было сначала, скоро смягчилась и отвечала ему очень любезно.
Леля держалась в отдалении и всеми своими гримасками ясно показывала, что новоприбывший не пользуется ее милостями. Млодзеевский подскочил к ней и заговорил шутливо, как с ребенком, но это не поправило дела. Надувшаяся Леля выбежала в другую комнату.
Когда дошла очередь до Паклевского, и старостина представила его гостю, канцлер устремил на него взгляд, который ничуть не смутил юношу, и, сказав ему несколько слов, снова обратился к дамам.
Генеральша, обеспокоенная поведением Лели, пошла за нею. А старостина, знаком пригласив Теодора подойти поближе, сделала вид, что забыла что-то в соседней комнате, и оставила их вдвоем.
Не было сомнения, что ксендз-канцлер догадывался о миссии, относившейся к его особе, но, по-видимому, он думал, что она будет поручена более солидному лицу и потому свысока и небрежно взглянул на Паклевского.
- Я очень счастлив, - тихо и вежливо начал Теодор, подходя к дивану, на котором сидел капеллан, - что встретил здесь ваше преосвященство, так как среди других поручений, данных мне из Волчина, я имею приказ принести вам свое нижайшее почтение... Для этого я хотел ехать в Скерневицы.
- А разве князь-канцлер не имеет намерения приехать сюда на консилиум? - прервал его Млодзеевский. - Это было бы очень желательно и очень кстати.
- Он приедет без сомнения, - отвечал Теодор, - но так как он может запоздать, то и поручил мне поскорее передать вашему преосвященству, что ему, наконец, удалось устроить у генерала Кайзерлинга с давно уже просроченной ликвидацией собственность князя-примаса, которая остается за ним!
Млодзеевский, как будто совершенно не ожидавший услышать это, не сумел скрыть своей радости; он вскочил с места, всем своим изменившимся видом обнаружив то впечатление, которое произвело на него это известие, и, приблизившись к послу, заговорил совершенно другим тоном.
- Это будет очень кстати для его высокопреосвященства; если такое бескоролевье затянется надолго, то повлечет за собой большие издержки для него...
- Но, - прибавил он, близко заглядывая в глаза своему собеседнику и понижая голос, - что же дальше? Что еще? Есть ли какое-нибудь добавление к этой доброй вести, которое придало бы ей немного перцу?
- Нет никакого, - сказал Теодор, - все дело ясно и просто. Его высокопреосвященство князь-примас получил только то, что ему принадлежало по священнейшему праву, а князь-канцлер старался не только о том, чтобы устроить эту ликвидацию, но и о том, чтобы она отвечала понесенным убыткам...
- А! Вот как! - вскричал Млодзеевский с еще более прояснившимся лицом. - Этот поступок тем прекраснее со стороны князя-канцлера, что он, вероятно, разделяет общее убеждение в том, что мы совершенно преданы саксонской кандидатуре?
Теодор помолчал немного.
- Мне кажется, - сказал он, подумав, - что князь-канцлер слишком хорошо знает высокие качества и ум первого советника примаса и его ясное представление о положении дел в Речи Посполитой, чтобы сомневаться в том, что и князь-примас, следуя его советам, принесет на алтарь отечества свои личные привязанности.
Ксендз Млодзеевский, которому польстила эта несколько преувеличенная лесть, был удивлен той смелостью и свободой, с которой она была ему преподнесена. Он поднял руку и, слегка хлопнув по плече Паклевского, отвечал ему:
- Благодарю.
Потом, оглянувшись кругом, он сказал:
- Пойдем к окну...
Теодор поклонился с почтением, какое заслуживала духовная особа, и последовал за Млодзеевским. Такая скромность тоже понравилась ксендзу-канцлеру.
- Можете, сударь, передать князю-канцлеру, - очень тихо вымолвил он, - что я всеми силами постараюсь избегнуть внутренних раздоров раздвоения и ненужной борьбы. Конечно, там, где замешано столько различных интересов, самолюбий и мелких честолюбий, надо быть очень осторожным и сдержанным.
- О, ваше преосвященство, можете рассчитывать на полное молчание; ведь этого требует обоюдный интерес.
- Да, - сказал Млодзеевский, снова понизив голос, - и чтобы избежать ложных толков, хорошо бы до времени сохранить в тайне и эту ликвидацию. Ведь люди злы! Люди злы!
- Нет никакой необходимости примешивать это частное дело к делам общественным, - сказал Теодор, - человеческая злоба не знала бы границ, если бы увидела в этом что-нибудь выходящее из обычных рамок.
Ксендз Млодзеевский, проникаясь все большим доверием к Паклевскому, склонился к его уху с каким-то вопросом, на который Теодор отвечал так же тихо: высчитывалось, сколько принесла ликвидация, и какая сумма очищалась после нее для нужд канцелярии. Он упомянул и о Теппере.
Легкий румянец на минуту окрасил лицо прелата, который повторил еще раз:
- Полная тайна прежде всего...
Теодор наклонил голову.
- Мое поручение носит совершенно частный характер, - сказал он, - и я очень счастлив, что успел выполнить его по счастливой случайности - на нейтральной почве.
- На которой мы в случае надобности, можем встретиться еще раз, не навлекая на себя ничьих подозрений и не возбуждая толков.
На этом и окончились переговоры, о которых с такой тревогой думал Паклевский и которые прошли так легко и счастливо.
Ксендз Млодзеевский сделал еще несколько замечаний и, как бы испытывая Теодора, предложил ему несколько вопросов на разрешение, а затем, заметив в дверях старостину, стоявшую в выжидательной позе, громко сказал ей:
- Почему же дорогая пани старостина оставила нас вдвоем? А здесь periculum была огромная, потому что мы с паном... как?
- Паклевским.
- Да, Паклевским, - закончил ксендз Млодзеевский, - принадлежим к двум противоположным лагерям... Я, как слуга князя-примаса, держу сторону саксонцев, а пан... за Пяста.
Старостина вошла, посмеиваясь, потому что видела по выражению лиц обоих, что конференция окончилась хорошо.
Слуга внес на подносе старое вино, бисквиты и конфекты, которые любил Млодзеевский, привыкнув к ним в Италии. Вскоре пришла и генеральша, к которой Млодзеевский пристал с просьбой сделать хотя бы один глоток, чтобы убедить его, что это не яд.
- Я подозреваю, что пани старостина и генеральша сочувствуют фамилии, а потому были бы не прочь сжить со света такого саксонца, как я. А для этого, - галантно прибавил он, - не нужно даже яда, достаточно одного убийственного взгляда прекрасной Армиды...
Армидой называли в обществе генеральшу - это было ее прозвище.
Старостина и Армида принялись угощать ксендза, аппетит которого равнялся его юмору. Но как ни приятно было ему в обществе дам, он, взглянув на часы, поднялся испуганный и заявил, что должен ехать, чтобы не заставить ждать примаса.
Все проводили его до дверей, а Теодор издали отвесил ему глубокий поклон. Взгляды их встретились.
Не успели закрыться за ними двери, как старостина с шутливым смехом подала руку своему спасителю, говоря ему:
- Поцелуй, сударь, и поблагодари меня; видишь, как женщины, если чего-нибудь захотят, умеют поставить на своем.
Млодзеевский долго отговаривался, но должен был послушаться.
Она присела перед юношей.
- Моя благодарность не имеет большой цены, - сказал Теодор, поднося к губам ее руку, - но князь-канцлер сам принесет вам, сударыня, свою благодарность, потому что я не премину сказать ему, чем я обязан вам...
- А мне довольно и вашей благодарности! - с многозначительным взглядом шепнула старостина.
На счастье для Паклевского приход Лели прекратил дальнейшие нежности со стороны хозяйки, угрожавшие Теодору. Паненка была опять в своем обычном веселом настроении и спешила воспользоваться временем, чтобы снова начать поддразнивать Теодора.
Она очень искусно вмешалась в разговор и постаралась навести его на такую тему, чтобы забрать себе Паклевского.
Конечно, он не противился этому!
- Прошу вас, - заговорила она, отводя его в сторону, - не ухаживать за тетей. Мама и то беспокоится... Шутки в сторону, но старостина чересчур уж нежна к своему спасителю. А я из-за вашей милости получила неприятность. Для вас пригласили к нам ксендза Млодзеевского.
- Но почему же для меня? - запротестовал Теодор.
- Прошу мне не противоречить, - говорила Леля. - Да! Да! Его пригласили для вас, а я его терпеть не могу. И я должна была четверть часа смотреть на него.
- Почему вы его так не любите?
- Потому, что я люблю, чтобы уксус был кислый, а мед сладкий; чтобы птица не представлялась рыбой, а рыба не стремилась летать. Вы понимаете меня? Ксендз Млодзеевский - это рыба, которая хочет летать; у него одежда духовного лица, а глаза - драгуна, и потом он так пристает к генеральше, моей маме, как... Я его видеть не могу!
Паклевский ничего не ответил ей на это.
Леля перескакивала с предмета на предмет и болтала еще о многом, но то и дело возвращалась к ксендзу Млодзеевскому и громко повторяла: ксендз - не ксендз, а Бог знает что.
- Я уж предпочитаю ксендза-канцлера Прокопа, хоть у него очень грязные босые ноги.
Мать приказала ей замолчать, но она разболталась еще веселее; старостина смеялась и обнимала ее.
Паклевский, простившись с дамами, направился прямо от них во дворец князя-канцлера, чтобы узнать там, когда его ожидают, и в зависимости от ответа обдумать, что делать - ехать ли к нему с докладом или подождать его здесь.
Хорошее настроение, овладевшее Теодором со времени свидания с прелатом, скоро омрачилось приездом в столицу гетмана Браницкого. Тодя, ожидавший прибытия Волчинского двора, дождался сначала и был свидетелем въезда гетмана.
Под влиянием людей, среди которых он жил, в нем развивалась все большая ненависть к Браницкому, которой он ни перед кем не скрывал.
Все то, что пришлось ему видеть и слышать в столице, вращаясь в обществе приверженцев фамилии, доказывало ему, что победа фамилии совершенно обеспечена...
И потому прием, оказанный Браницкому его друзьями и сторонниками, произвел чрезвычайно сильное впечатление на его юношеское воображение.
Это был единственный акт в деятельности партии, который удался ей вполне.
Браницкий был еще в Белостоке, когда шляхте дали знать, что он едет, и чтобы они выезжали ему навстречу, увеличивали его свиту и всячески показывали ему, что считают его своим будущим королем. Так как ловкие посланники старосты Браньского умели привлекать к себе союзников и заставлять их проделывать, что им внушали, то гетмана на всем пути встречали овациями, аплодисментами, криками, приветствиями и речами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41