Минуя дворец, он остановился перед доминиканским костелом и здесь сошел с коня. Хоть был не праздник, ксендзы еще служили обедню, и, как это часто бывает, гетман, войдя, увидел, что в боковом алтаре ксендз в черной одежде служил заупокойную обедню.
Зрелище это несколько смутило его, но отступать было поздно, и он потихоньку приблизился к алтарю. Здесь его слишком хорошо знали, чтобы его приход мог долго оставаться незамеченным. Тотчас же дали знать настоятелю, и тот, заметив из сакристии траурную службу, немедленно распорядился служить вторую обедню в красных одеждах перед главным алтарем.
Однако, гетман остался на своем месте и дослушал первую службу, и только, когда ксендз удалился, он прошел в монастырь. Здесь его уже поджидал настоятель, сильно удивленный его прибытием, так как он знал о готовившемся отъезде в Варшаву.
- Я хотел проститься с вами, - сухо и немного смущенно заговорил гетман. И прежде чем настоятель успел промолвить что-нибудь в ответ, он направился вглубь коридора, как бы отыскивая келью отца Елисея.
- Я хотел бы также повидаться с вашим старцем, - прибавил он.
На этот раз не делая никаких возражений и не противясь желанию гетмана, отец Целестин сам проводил его до кельи; склонившись и отворив дверь, он впустил его в келью, но сам не вошел, за что гетман поблагодарил его приветливым наклонением головы.
Старец сидел у окна, сложив руки на коленях, и смотрел в сад, лишенный листвы. В тени его травы и маленькие веточки еще серебрились от утренней изморози.
Тихо было в монастырском вертограде, окруженном стенами, в котором еще кое-где на деревьях, на концах веток, виднелись уцелевшие зеленые листья.
На окне старца, вероятно привлеченные кормом, который тот бросал им, сидела и ссорилась между собой кучка воробьев. Отца Елисея забавляло это молодое, бессмысленное веселье птиц, беззаботных созданий, не ведающих о жизни ничего, кроме собственных желаний, без заботы о завтрашнем дне.
Заметив, что кто-то входит к нему, старец стал всматриваться в гетмана слабыми глазами, не узнавая его. Но и узнав, он не поторопился к нему навстречу, а когда гетман поздоровался с ним, он тихо сказал:
- А, это вы, милостивый пан! Господи Боже мой, что же приводит вас к такому недостойному грешнику, как я?
- Я хотел проститься с вами, отец Елисей, и попросить вашего благословения на дорогу! - сказал гетман. - А так как отец настоятель позволяет вам служит обедни, то я хотел просить вас отслужить несколько за мое здоровье.
Говоря это, гетман положил на окне какой-то сверток, завернутый в бумажку, а Елисей, заметив этот дар, начал весело смеяться и отдал его обратно гетману.
- Ну, зачем мне это! - воскликнул он. - Это все равно, что вы бы стали бросать за окно воробьям дукаты, которых они даже разыграть не могут; я давно отказался от всего земного. Отдайте это в монастырь; они примут и отслужат вам служб, сколько хотите; а я и без этих кружочков помолюсь за обедней за грешника. Да, да, - прибавил он, - хоть вы и великий гетман, но и грешник не меньший.
Браницкий густо покраснел.
- В чем же я так нагрешил? - спросил он глухо.
- А вот я вам расскажу сказку, - отвечал о. Елисей. - В давние времена татары подошли к этой несчастной стране; их ожидали с часу на час и все время караулили, чтобы заметить, когда они подойдут совсем близко. Вот выбрали человека и велели ему влезть на лестницу высоко, высоко, чтобы сразу увидеть врага. Он поднялся, стал смотреть и видит - направо и налево качаются на фруктовых деревьях спелые золотые яблоки, которые никто до него не мог достать. Вот он и говорит себе: почему бы мне за то, что я сторожу, не сорвать себе райских яблок.
Сорвал он одно и съел, очень оно ему понравилось, потом и другое съел, которое было не хуже прежнего, а там и третье, но от него он откусил только кусочек, остальная часть была изъедена червями. И пока он наслаждался, сидя на верху лестницы, неприятель подошел совсем близко, и он заметил его только тогда, когда тот ворвался в сад. Погиб и сад, и вся земля, но и стражник не уцелел.
Гетман слушал с краской на лице.
- Вдумайтесь в вашу жизнь, разве вы тоже не срывали яблок на деревьях?
- Но я не пускал неприятеля в страну, - сказал Браницкий, - этого у меня нет на совести.
- А кого же вы называете неприятелем? - подхватил монах. - Врагом нельзя назвать ни народ, ни войско, ни побежденную внешнюю силу, враг наш - наше распутство, слабость и ничтожество. А что же вы делали всю жизнь, если не поили пьяных и не вводили в обман заблудившихся?.. Забавляли их собой, себя - ими, и ради сегодняшнего дня предавали завтрашний...
- Вы не в меру суровы и ожесточенны в своем одиночестве! - с волнением возразил Браницкий. - Должно быть, мои враги восстановили вас против меня, а вы...
Отец Елисей улыбнулся с состраданием.
- Я никого не слушал, - сказал он, - я никого не спрашивал. Я сам долго присматривался. И стал суровым и неумолимым, потому что вижу не только сегодняшние раны и боль, но и то, что было в прошлом.
- Да разве это моя вина? - вспылив, заговорил гетман. - Моя?
- Твоя и многих других, и отцов ваших, и бесчисленного множества грешников, - сказал старец, - но менее виновны те, которые позволили ввести себя в грех, чем те, которые вели их за собой.
- Что же? Я их вел? Я! - вскричал Браницкий.
- Вы! Лгать не могу! - говорил Елисей. - Вы хотели моего благословенья, я благословляю вас правдой, которую вы от меня слышите. Вы! - повторил он. - Ваша жизнь была как бы трагикомедией на сцене, и тысячи глаз следили за вами. Со сцены шел свет, играла музыка, было много шуму; вы носили плащ, красиво подбитый горностаем; но в то время, когда надо было работать в поте лица, вы разыгрывали легкомысленную комедию, пан гетман. Разве ваш двор не должен был служить примером добродетели, а был вместо того воплощением легкомысленного поведения?!!
- Какого легкомыслия? - спросил гетман. - Вы, отец, не знаете света; то, что вам кажется ветреным поступком, для нас является средством.
Отец Елисей рассмеялся.
- Действительно, трудно мне понять ваш свет, - сказал он, - потому что, по-моему, человеческое общество должно быть, как civitas Dei, а вы тут ведете войну между собой, откладывая покаяние и добродетель для иной жизни за гробом. Вы думаете, что ксендзы вымолят вам прощение грехов, что вклады в монастырь выведут вас из чистилища, что маленькие добрые дела искупят все большие прегрешения.
Гетман направился к выходу.
- Я, отец мой, не чувствую себя таким грешным, - живо заговорил он, каким вы меня изображаете. Провинился много раз, но на совести ничего не имею.
Ксендз встал.
- Не доканчивай, пан гетман, - тихо сказал он. И, наклонившись к его уху, шепнул несколько слов; Браницкий сильно побледнел.
- Я не отпираюсь, - прерывающимся голосом заговорил он, - но Бог мне Свидетель, я делал все, что было в моей власти, чтобы исправить зло.
- Кроме того единственного, что могло, действительно, исправить содеянное, - прибавил ксендз.
- Вы знаете, отец, что это было невозможно, - вскричал Браницкий.
- Грех был естественен, а исправление его невозможно! - говорил отец Елисей. - Вот какова мораль вашего света!!!
Браницкий, расстроенный и печальный, начал ходить по комнате.
- Верьте мне, - в волнении заговорил он, - я сделал бы и сделаю все...
- Ничего не надо делать, надо только болеть душою за то, что случилось. Вы, паны, за все хотите платить.
- Я платил раскаянием и слезами.
- Потому что не мог золотом! - прибавил ксендз.
- Отец мой! - воскликнул Браницкий, подходя к нему и хватая его руки. - Скажи, что делать?!! Я все сделаю, как ты скажешь.
Старец промолчал.
- Бог все прощает, неужели Он не простит мне этого проступка?
- Просите об этом Бога, не меня, - возразил ксендз, - я не поставлен им в судьи.
Гетман, все еще не успокоившийся, прошелся несколько раз по комнате, а отец Елисей снова загляделся на своих воробьев.
- Вы знаете о цели моей поездки, - обратился к нему гетман. - Скажите же мне вы, перед которым открыто будущее...
- Не спрашивай меня, ведь сам же ты сказал, что я суров и озлоблен, отвечал старец. - Вы едете исполненный надежд, заранее приветствуемый криками толпы; а возвратитесь печальным и удрученным, потому что грехов ваших больше, чем союзников и приверженцев.
- А разве нет их у моих противников? - возразил гетман.
- Почему же вы знаете их судьбу? - сказал ксендз. - Может быть, победа будет для них убийством и самоубийством, а корона - их тернием, а жезл - тростником, который сломает ветер? Почему вы знаете, что в борьбе не погибнут все вожди и все войска за то, что брат восстал против брата, и то, что должно быть соединено, разъединилось из-за себялюбия? Истинно говорю тебе: ни один грех не останется неотомщенным - ни твой, ни брата твоего, ни отцов ваших, ни детей, которые в грехах придут в мир!
Произнося эти слова, отец Елисей весь преобразился и из смиренного старца превратился во вдохновенного пророка; а гетман, который вначале еще пробовал протестовать и возмущаться, стоял перед ним побежденный и подавленный, убитый приговором, который прозвучал над его головою.
- Как страшно вы говорите, - тихо шепнул он.
- Вы сами вырвали у меня эти слова из глубины души, я не вызывал их, чтобы перед глазами не стоял призрак, от которого навертываются на глаза запоздалые слезы.
И, опустив голову, старец умолк.
- Скажите же мне хоть одно слово утешения, - сказал гетман, скажите, что я должен делать?
- Загляните глубже в вашу совесть и не позволяйте недостойным людям руководить вами, - заговорил отец Елисей. - Сбросьте с себя духовную леность; ведите толпу к свету, а не во тьму! Добродетель покроет вас большим блеском, чем свечи ваших хвалителей.
Услышав в келье повышение голоса и, может быть, опасаясь, чтобы беседа с монахом не оскорбила гетмана, настоятель, стоявший около дверей и схвативший слухом только отдельные выражения, и, вероятно, придавший им более серьезный смысл, чем было в действительности, не выдержал, наконец, приоткрыл дверь и вошел в келью, чтобы прервать затянувшуюся беседу с отцом Елисеем.
Увидев его, старец с некоторой тревогой склонил голову и отошел к окну; гетман, должно быть, не был особенно доволен тем, что ему помешали открыто высказаться перед отцом Елисеем, он подумал немного, взглянул на отца Целестина и, обращаясь к старцу, сказал:
- Помяните меня в своих молитвах!!!
Елисей молча наклонил голову; настоятель бросил на него суровый взгляд и вышел вместе с гетманом в коридор. Он внимательно следил за выражением его нахмуренного лица.
- Я не хотел противиться воле вашего превосходительства, - сказал он, - чтобы моя осторожность по отношению к отцу Елисею не была ложно истолкована. Старец - богобоязненный, но в голове у него все перемешалось; он не умеет с должным почтением отнестись к людям, с которыми говорит.
- Не мешает, - холодно отвечал гетман, - выслушать иногда горькую правду из уст того, кто ушел из мира.
- Я прошу и умоляю только об одном, - прибавил настоятель, - чтобы за то, что болтает этот бедняга, не отвечал весь монастырь... Ваше превосходительство, можете мне поверить, что мы в своих сердцах питаем к вам величайшее почтение. Горе для меня этот старик! - прибавил он. - Я уж давно добиваюсь, чтобы его или перевели в другой монастырь или позволили жить при родном брате...
- Брат? А нельзя ли узнать, как было мирское имя отца Елисея? спросил гетман.
- Это - родной брат воеводича Кежгайлы! - сказал настоятель.
Ничего не отвечая на это, гетман, передав настоятелю пожертвование на монастырь, поспешными шагами направился к калитке, где остался его конь.
Конюх, державший его, как раз в эту минуту допивал кубок, поднесенный ему из монастыря; Браницкий, сев на коня, приказал ему ехать во дворец в Хороще и там ждать его. Сам гетман поскакал по дороге к зарослям и лесу и исчез из виду.
Лицо его выражало сильное волнение и какую-то твердую решимость, что придало этому всегда равнодушному лицу характер давно утраченной им энергии.
Дорога, которую избрал гетман, вела в Борок.
Со дня отъезда Теодора в осиротевшей усадьбе царила какая-то мертвая тишина. Вдова редко показывалась даже на крыльце. Большую часть дней она проводила, запершись в своей комнате, за чтением религиозных книг или в молитве. Хозяйство целиком перешло в руки эконома и ключницы; она ни во что не вмешивалась и позволяла им делать, что они хотят. Рассеянно выслушивала их донесения и снова возвращалась в свой угол, в котором просиживала целые дни, почти не двигаясь...
И только одно могло еще выводить ее из этого оцепенения: письма Теодора; она с жадностью перечитывала их по нескольку раз, немножко оживлялась на время, но потом снова впадала в прежнюю апатию, которая сделалась ее обычным состоянием духа.
И за эти несколько месяцев со дня смерти мужа вечное беспокойство и полнейшее нежелание позаботиться о себе оказали огромное влияние на егермейстершу; наружность ее страшно изменилась. Даже слуги, для которых эти изменения происходили постепенно, видели, что их пани тает на глазах у них. От ее еще недавней красоты почти не осталось следов; теперь это был скелет, в котором еще светились по временам, как догорающая лампа, когда-то прекрасные черные глаза. Волосы ее быстро начали седеть, кожа пожелтела, а голос с таким трудом выходил из ее груди, что ей тяжело было говорить.
Когда, насидевшись у себя в комнате, она выходила на свежий воздух, ноги отказывались служить ей, воздух кружил голову, и она чувствовала себя еще более слабой.
Доктор Клемент, который не имел времени часто навещать ее, встретил у нее самый холодный прием; она просто не захотела его видеть, и он, полагая, что ее обидела история с сапфиром, перестал ездить совсем.
В это утро старая служанка, все более привыкавшая играть роль барыни, сидела с чулком на крыльце, покрикивая на работниц, когда вдруг у ворот послышался конский топот, и в воротах показался немолодой мужчина, направлявшийся прямо к крыльцу.
Ключница Барщевская, правда, несколько раз видела издали гетмана, но в парадном платье и окруженного свитой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41