И все же какой-то намек на существование другой женщины явно существует. Правда, пока мне это подсказывает всего лишь чутье. Но я почему-то не испытываю огорчения. И ревности тоже. Скорее всего, потому, что эта женщина – сплошная неизвестность. Я не могу ее себе представить. Ни ее лица, ни прически, ни возраста, ни голоса. В ней нет ни одной конкретной черточки. К чему же тогда ревновать?
Наши с ним встречи происходили в соответствии с раз и навсегда заведенным порядком. Редко бывало, чтобы я одна приезжала в Камакуру, а он появлялся вслед за мной. Обычно мы встречались вечером в одном из баров в Токио и уже оттуда ехали вдвоем.
Иногда мы добирались поездом, но чаще всего пользовались машиной, которую я одалживала у Макико.
Место нашей встречи опять-таки было раз и навсегда определено. Это был небольшой бар чуть поодаль от Роппонги: стойка, два кабинета на четверых да полная дама – хозяйка.
Посетители, как видно, собирались поздно, так что сразу после семи там можно было застать одну хозяйку, которая от нечего делать потягивала сакэ.
Как правило, я появлялась в баре именно в эту пору и, открыв дверь, слышала всегда одно и то же:
– А-а, заходите, пожалуйста. У вас сегодня назначена встреча? – Затем она добавляла: – Когда я открыла этот бар, первым моим посетителем стал ваш знакомый. – Говорить о нем с одобрением, по-видимому, тоже вошло у нее в привычку.
– Одолжи машину, а?
– Опять? Ладно, бери. Правда, сегодня я как раз собиралась ехать домой. Но ничего не поделаешь, могу и на сей раз остаться в гостинице.
Макико всегда охотно дает свою машину. Наверное, оттого, что это подарок, выклянченный у любовника, она не особенно дорожит ею. По полмесяца Макико живет в гостинице в Токио. Номер для нее снимает все тот же ее возлюбленный в течение всего года.
– Знаешь, а мне хотелось бы как-нибудь встретиться с твоим ухажером. – Макико неожиданно придвигается ко мне. – В самом деле, я постоянно даю вам свою машину. Должны же у меня быть хоть какие-нибудь права! Встречусь с ним и выскажу тебе свое мнение о нем.
– Хорошо. Как-нибудь, – говорю я и поскорее выхожу из комнаты.
Завожу машину. Вместе со звуком включившегося мотора мне передается вибрация. Испытывая на себе эту вибрацию, понимаю, что мое тело подчиняется какому-то совсем иному ритму. То же самое ощущение, когда мы с ним соприкасаемся кожей. «Нашла время думать об этом», – ворчу я и потихоньку трогаюсь с места.
Однажды я услышала рассказ о том, как падает ветер. Ночь, кругом полная тишина, он лежит рядом и ведет неспешный, слово за словом, рассказ. Его голос звучит на редкость убедительно.
– Это неправда.
– Нет, правда. Здесь как раз середина горы, и в этом месте собирается весь ветер с моря. Днем он гнездится между деревьями, а с наступлением ночи с шумом падает вниз.
– Все это неправда. Ну хорошо, когда он падает, что слышно?
– Раздается страшный грохот.
– Неправда, неправда, неправда! Этого не может быть!
– Нет, это правда. С особой силой он обрушивается в ветреные дни. – Все это он говорит с серьезным видом, бесстрастно отметая мои возражения. Сейчас его лицо кажется мне смешным, и, уткнувшись в подушку, я давлюсь от смеха.
– Вот здесь море, – говорит он, пробегая ногтями по моей спине. – А сюда падает прилетевший с моря ветер. – Теперь его тон становится шутливым. Каждый раз, когда его жесткие ногти касаются ложбинки на спине, она покрывается гусиной кожей.
– Море заволновалось? – тихонько спрашивает он и, прижав ладони к моим лопаткам, ждет, когда начнется отлив.
– Знаешь, когда-то один человек, увидев, что на плечах или груди у меня появилась гусиная кожа, решил, что его нежности мне неприятны, и на полпути отступился.
– Ну и что же потом?
– Ничего. Отступился – и все тут.
На сей раз громко смеется он. Продолжая лежать ничком, я поворачиваю голову и смотрю на него. Никогда прежде не видела, чтобы он так смеялся.
Из разлитого в комнате полумрака выплывает его грудь. У мужчины грудь вовсе не должна быть могучей, мне куда милее, если она белая, гладкая, даже чуть впалая, решаю я для себя.
– Послушай, ты ходишь к морю?
– В этом году еще ни разу не был.
– Грешно жить рядом с морем и не бывать там.
– Именно оттого, что оно близко, я и не хожу. Впрочем, завтра мы можем покататься с тобой в лодке.
– Стало быть, завтра мне можно не уезжать в Токио?
От возможности быть с ним целых два дня я становлюсь счастливой и беззаботной. В только что купленных резиновых сандалиях и соломенной шляпе иду по торговой улочке напротив станции Дзуси. В поисках нового купальника заглядываю в витрины. Немного неловко просить мужчину помочь в выборе купальника.
– Этот, кажется, ярковат.
– Да, в самом деле. – Я сразу же направляюсь к следующей лавочке. Он идет за мной, ослепительно улыбаясь.
– Вообще-то так не поймешь, надо примерить.
– Нет, ни за что. Я совсем незагоревшая. Сейчас мне ничто не пойдет. Нет уж, не стану я надевать купальники в этой примерочной, да еще при дневном освещении. – Я произношу эту тираду уже почти сердито.
– Ну зачем же делать такое грозное лицо? – Он глядит на меня, словно я маленький ребенок, которого нужно успокоить.
Временами он обращает ко мне такую вот улыбку. Когда я прихожу в отчаяние от затора на дороге, когда пьянею от небольшого количества сакэ, когда ради забавы принимаюсь писать. Что, я настолько занятна? Настолько ребячлива?
Вообще-то он часто об этом говорил. Мол, когда я смеюсь, становлюсь похожей на мальчика-подростка. А понравилась я ему тогда, когда в день нашей первой встречи пила воду, Он сказал, что я выглядела очень трогательно, потягивая воду из крана с какой-то детской непосредственностью. Так ли это? Так ли это?
Наконец облачаюсь в синий в полоску бикини. Я выбрала именно бикини, и не без умысла. Надень я обычный закрытый купальник – и вот она я, та самая, которую он держит в объятиях.
В этом бикини усаживаюсь в лодку, но не защищенные узкой полоской ткани бедра и ноги кажутся какими-то странно белыми и, точно они не принадлежат мне, бесстыдными.
Солнце манит к себе тело, Я сижу напротив него и, изо всех сил упираясь в лодку руками и ногами, стараюсь удержаться в устойчивом положении.
Глядя на меня, он изящно перебирает веслами.
– Почему бы тебе не раздеться?
– Не хочу плавать.
На нем та же одежда, в которой он бродил со мной по торговой улочке, – майка с отпечатанным на ней флагом какого-то иностранного государства и закатанные до колен брюки из тонкой хлопковой ткани. Но почему у него такой хмурый вид, столь не вяжущийся с этим солнцем? Впрочем, он изо всех сил настраивается на мою волну.
Я не без вызова взбиваю воду рукой. Поднимаются брызги. Он обеими руками закрывает лицо.
Возможно, он не умеет плавать. Нет, просто не хочет раздеваться.
На воде перед нами покачиваются ослепительные в своей наготе обнаженные тела.
Он смотрит на меня с сомнением и говорит:
– Если ты опалишь кожу, вечером не сможешь пошевелиться.
– Не волнуйся. Вот подплывем к той скале – и я нырну в воду. Если время от времени смачивать кожу водой, она не обгорит.
Я люблю звуки в воде. Когда, затаив дыхание, бросаешься в воду, уши сначала пронзает какой-то металлический звук. Но стоит нырнуть поглубже, как давление на ушные стенки доходит до предела, и кажется, что ты балансируешь на грани жизни и смерти.
Тогда выпускаешь из ушей воздух и в тот же миг снова испытываешь нестерпимую радость.
Делается это так: одной рукой зажимаешь нос, рот закрыт, скопившийся в горле воздух выталкиваешь через уши.
Небольшое усилие – и в ту же минуту вместе со звуком, напоминающим хлопок, выходит воздух. И тогда боль в ушах проходит, и ты как бы растворяешься в голубой воде.
Вода с беспредельной нежностью обволакивает тело. Каждый волосок на коже пританцовывает. Мелкие пузырики воздуха пробегают по коже. Провожу по телу рукой. Искрящаяся пена разлетается во все стороны.
Совершенно освоившись в воде, можно потихоньку перевернуться на спину. Руки и ноги движутся в воде свободно, точно водоросли. Подобно рыбе, делаю на дне мертвую петлю. Из легких выходит последний воздух, и я опускаюсь на песок.
Приятно, когда спина касается песка. Его поверхность гладкая, прохладная.
Смотрю вверх. Там, на поверхности воды, покачиваются солнечные лучи. Этот расплывчатый пучок света, подрагивая, скользит по воде – туда-сюда.
Водоворот лучей проникает в воду и постепенно доходит до меня.
Протянув к нему руку, резко взмахиваешь ею – и тогда с каким-то странным звуком: «фокон-фокон» – возникают самые разнообразные пузыри, крупные и мелкие.
Они цепляются ко мне и вскоре, вырастая и вытягиваясь, взвиваются ввысь. Смотрю им вслед, и такое чувство, будто Погружаюсь в сон.
Там, наверху, он, наверное, со скучающим видом перебирает веслами. Растворившись в воде, их всплески доходят до меня уже каким-то невыразительным хлюпаньем.
Пока я вот так резвлюсь в воде, он сидит в лодке и, наверное, от нечего делать курит.
Когда из этого подводного мира смотришь вверх, почему-то люди на берегу представляются какими-то гротескными существами с возмущенно поднятыми плечами.
Милый, ты, наверное, не знаешь: вода – это сон. Этот мир – сон. Иначе разве могли бы безрукие и безногие рыбы вести здесь свою утонченную жизнь?
Ты, сражающийся на земле. Я хочу, чтобы после смерти ты стал водой. Здесь спокойно и тихо.
Да, ты будешь тихо жить здесь, под сенью скалы. А я время от времени буду к тебе приходить.
Ты будешь открывать рот и проглатывать принесенный мною корм.
Когда-то мы с тобой ходили в океанарий. Глядя на темный аквариум с глубоководными рыбами, ты рассмеялся: какие у этих рыб веселые глаза.
У рыб детская душа. Чем глубже погружаешься в воду, тем более похожим на ребенка становишься.
Всякий раз, ныряя в воду, я молодею. Прямо пропорционально глубине, на которую опускаюсь.
В самом деле. С каждым новым движением вода привносит в мой дух все больше и больше детского. Голова постепенно освобождается от мыслей.
Интересно, какой мир я увидела бы, нырнув на сто метров?
Быть может, то, что видела, еще не родившись, когда находилась в материнском чреве?
Да, тебе тоже следовало бы когда-нибудь нырнуть глубоко-глубоко и почувствовать себя в материнском чреве.
Тогда тебе уже ничто не будет страшно.
Позабыв о времени, я недвижно лежу в воде.
В совершенно стихшей воде раздается какой-то гул. Как будто прокатилась волна. Меня подхватывает течение.
Даже теряя равновесие, я отчаянно стараюсь удержаться на месте, виднеющееся же вверху дно лодки перемещается, переставая быть для меня надежным ориентиром.
Надо же, здесь, под водой, куда спокойнее, чем там, думаю я, и в тот же миг у меня неожиданно сводит тело. Видно, я слишком долго задерживала дыхание. Мне страшно.
Что есть мочи отталкиваюсь от дна. Вода с невероятной быстротой выталкивает меня. Только что не говорит: прочь отсюда!
Я вверяю себя воде. Снова вскипает пена. А я продолжаю тихо молить бога о том, чтобы выплыть.
Сегодня по пути домой я купила маленький подвесной колокольчик. «Зачем тебе это?» – рассмеялся было он, но я настояла на своем, и теперь колокольчик висит под карнизом крыши и мелодично позванивает.
Подставляя ветру обгоревшую кожу, рассеянно гляжу в окно.
– Поешь чего-нибудь? – доносится из глубины дома его голос. Когда он так спрашивает, можно не сомневаться, что он уже занят делом.
– Все-то ты умеешь! – кричу ему в кухню. – Вообще-то сегодня и я могла бы приготовить еду.
– Ладно, тебе не нужно ничего делать. Сиди спокойно. Ну вот и готово.
Он появляется, величественно держа в руках тарелки. Приготовив какое-нибудь блюдо, даже самое нехитрое, он с гордостью ставит его передо мной, как изысканнейшее лакомство на свете. Даже если это просто лапша из пакетиков или яичница-глазунья.
– Надо есть, пока горячее.
Сегодня у нас в меню опять что-то приготовленное на скорую руку, но он употребил немало выдумки, покрошив в еду лука и колбасы. Стоит мне отправить в рот первый кусок, как он заглядывает мне в лицо и спрашивает:
– Ну как, вкусно?
– Вкусно, очень вкусно, – отвечаю я, еще не успев проглотить, и тогда он, улыбнувшись одними глазами, придает своему лицу обычное выражение.
Когда я остаюсь с ним, почему-то всегда так выходит.
Ни разу не было, чтобы я приготовила ему еду или убрала в комнатах. Не то чтобы я не хотела – просто он не позволяет. Кроме того, мы ни разу не бывали вместе больше двух дней, а этого слишком мало, чтобы женщина могла почувствовать себя хозяйкой в доме. Во всяком случае, он во всем меня опережает. То говорит: «Можешь принимать ванну, вода уже согрелась». То сообщает: «Сегодня я постелил в дальней комнате, там будет прохладнее спать». А мне остается лишь произнести дурацкое: «Хорошо» – и воспользоваться его услугами.
Сидя перед зеркалом, Макико занимается своим лицом.
– Ну как на море? – спрашивает она, оборачиваясь ко мне.
– Замечательно.
– Это и видно. Вон какой у тебя красный нос.
– Неужели я обгорела? – Подхожу к Макико и заглядываю в зеркало. Два лица, совершенно несхожие между собой. Одно – покрытое бело›й пудрой, с отчетливыми очертаниями, другое – красновато-коричневое, мальчишеское.
Намазанные помадой губы запорхали:
– Послушай, а ничего, что ты загорела? Ведь в вашей профессии это, кажется, запрещено.
– В таких пределах не страшно. Ой, до чего же у меня невзрачное лицо! – мрачно говорю я и усаживаюсь поглубже на диван. Не теряя ни минуты, Макико произносит:
– Ты не права. Если за тебя как следует взяться, ты будешь красивая. К тому же женщине необходимо бывать на людях.
– Что это значит – бывать на людях?
– Ну как тебе сказать? Бывать там, где тебя заметят.
Конечно, я не имею в виду, скажем, универмагов. Речь идет, например, о фешенебельных ресторанах. Впрочем, и эта гостиница сойдет. Здесь публика нарядно одета, но и на тебя тоже смотрят. Если постоянно бывать в таких местах, на тебе сам собой появится лоск.
– Ах, вот оно что…
– Конечно. Нужно, чтобы на тебя смотрели.
1 2 3 4