Я падал в чернильную тьму, какие-то темные и непроницаемые твердыни стискивали меня со всех сторон. Уже не одна Глория говорила со мной из-за ширмочки, а все в комнате требовало хлебца, стол и стулья, вазочка с чахлыми цветами, драные обои все испускало ужасный звук, поглощавший меня, терзавший и истреблявший мою душу.
Я встал и отправился к их кровати. Но я будто видел со стороны, как иду к ней, как если бы кто-то другой шел в моем теле. Это было какое-то тяжелое, фантастическое продвижение, шаги как во сне, на месте и в бесконечности, в пустом пространстве и одновременно неодолимо вязкой среде. А ведь участь Глории была уже решена.
За ширмой на кровати лежали два лоскутка грязи, один спал, а другой прорывался навстречу идущей во мне смерти жалобным взглядом и писком. Я накрыл голову девочки подушкой и придавил. Когда я убрал эту подушку, лоскуток больше не пищал и не смотрел на меня, а был грязным, крошечным, уродливым трупиком. Торчали в разные стороны кривые ножки и ручки. Перед тем как задохнуться, девочка, наверное, очень металась и билась. Еще не потерявшее цвет тепла лицо завалилось между подушками, ухо прижималось к плечу так и не проснувшейся Розы. Пол закачался у меня под ногами, и я не ведал, куда и как бежать, потому как был голоден и слаб. И я повалился во тьму, отдаленно сознавая, что самым невыгодным для себя образом падаю в обморок как раз на месте преступления...
Очнулся я, однако, на своей подстилке. И сразу меня стала мучить мысль-память, что я убил человека, дитя, почти невинное дитя, даже в некотором роде забавное в своей несуразности.
По глубокой тишине, стоявшей в доме и на улице, я определил, что сейчас далеко за полночь. Ну конечно же, я помню, что сквозь забытье слышал крики и топот ног, столь близкий, громкий шум, что он происходил, казалось, в моем сознании. Очевидно, люди ушли, увели Фенечку Александровну с Розой и унесли трупик Глории, а меня забыли.
Все, что я совершил прежде, даже если на моей совести лежит не один злой поступок, теперь выглядело ошибками юности. Спасти от отчаяния меня могло разве что пробуждение дома, на мягкой, удобной постели. Но этого не случилось, меня разбудили отнюдь не шаги Агаты, несущей утренний кофе. Я очнулся в заброшенном доме, на свалке, и это зловещее место было создано для преступлений, и я не мог не знать, что совершил преступление. У меня не оставалось никаких иллюзий. Я убил Глорию, и это случилось на седьмой день моих исканий гениальности и прозрения.
Я задремал. Наступило утро. Снова в коридоре и за стеной, у них, бегали и громко переговаривались люди. Я лежал на полу, под одеялом, немощный и неподвижный, неповоротливый. Погружался в дрему, просыпался, сожалея, что не умер во сне, и снова засыпал. Ко мне никто не входил, но я лежал отвернувшись к стене, чтобы подумали, если войдут, что я сплю, и не тронули меня.
Меня раздражали люди, возившиеся за стеной, все эти случайные и дешевые попутчики, порожденные гибелью Глории. Я не различал слов, которыми они выражали свои мысли и чувства, но и по интонациям их голосов, будивших брошенный дом гулом заработавшей, отлично налаженной машины, понимал, насколько они трезвы и сколь дельно трудятся над трупиком бедной девочки. И это в то время, когда я был пьян голодом, бедой и страхом! Порой я вытаскивал из-под одеяла руку, поднимал ее и потрясал воздух кулаком.
Я перестал чувствовать движение времени. Меня разбудил какой-то шум, и я удивился, что на улице совсем светло. Приблизившись к окну, я увидел, что эту девочку, Глорию, хоронят, она покоится в гробике, гробик заталкивают в кузов похоронного автобуса, а вокруг, поеживаясь от утренней прохлады, теснится скудная кучка зевак. Фенечка Александровна и Роза были одеты в какие-то темные или просто очень грязные тряпки. Выходило довольно странно, что я только вчера убил, а они уже сегодня ее хоронят, хотя, возможно, я не одну ночь провел в беспамятстве.
Они уехали, тротуар опустел, а я не вышел из дома и остался чего-то ждать в нем. Мое положение становилось все острее и вместе с тем неопределеннее. Я вдруг поймал себя на том, что едва слышно бормочу:
- Колеса, колеса...
Это бормотание могло оказаться бессмыслицей, но я внезапно сообразил или даже увидел, что гигантские черные колеса подавляют меня, выдвигаясь из темноты, наползают, и я уже почти раздавлен. Я умирал, голодная смерть гуляла вокруг, готовясь скосить мое опавшее существо.
Некоторое время спустя я услышал за стеной голоса Фенечки Александровны и ее дочери, они вернулись с кладбища. Мне представилось, как они раздеваются, скидывают верхнюю одежду, устало присаживаются на стулья, ведут тихую беседу. Они подавлены, еще не вполне осознали свою утрату. Удивительно только, что обо мне совершенно забыли, и это при том, что моя вина бесспорна и ни у кого не вызывает сомнений. Почему же меня до сих пор не арестовали? Я ждал объяснений такого странного хода событий. Все в доме стихло, и в мертвой тишине неубедительно прошелестели шаги, заставившие меня привстать и оглядеться. Тишина была как туман, как ночь, и я сделал вид, будто с трудом различаю что-либо в ней и просто диву даюсь, узнавая в возникшей на пороге фигурке Фенечку Александровну.
Я нашел в себе силы встать, и это было проявлением деликатности, поскольку стульев в моей берлоге не было, а она, я почувствовал это, не пожелает садиться на пол в трагическую минуту нашего объяснения. Она прошла близко, потом остановилась, и я слышал ее дыхание, однако нас по-прежнему разделял барьер какой-то тяжелой, душной многотрудности общения. Фенечка Александровна тоненьким голосом сказала:
- Вы уже знаете... моя дочь Глория, моя бедная девочка...
- Как?! - Я всплеснул руками. - Та самая маленькая девочка? Что с ней случилось?
- Вы разве ничего не знаете? - пробормотала женщина.
Горький комок заскрипел в ее горле, она сдавленно вскрикнула, и слезы закипели в ее голосе. Я только сейчас сообразил, что мы перешли на "вы". Почему? Я не спешил с выводами. Она могла видеть, что я не тороплюсь, задумчиво внимаю ей, отказываюсь сразу принять страшную правду.
- Моя девочка умерла, - сказала Фенечка Александровна.
- Умерла?
- Да.
- Маленькая Глория?
Трех лет от роду, подумал я, нужно было так и спросить: трех лет от роду? умерла? как это может быть? - вышло бы на редкость правдоподобно.
- Сегодня похоронили, - ответила женщина почти сухо, с необычайной выдержкой.
- Погодите, погодите, я не понимаю... вообще трудно говорить, нам тут больше нельзя оставаться, это не жизнь. Вы говорите, что она умерла... трех лет от роду... но как же я не узнал об этом своевременно? Ведь я мог бы участвовать в похоронах, проститься...
- Мы все сбились с ног...
- Ну... и как бы забыли обо мне? - подсказал я.
Она кивнула, и я с торжеством подхватил:
- Понимаю, так бывает, я все понимаю. - Я шагнул к женщине, взял ее руки и крепко сжал в своих. - Примите мои соболезнования. Так вышло...
- А вы сильный, - проговорила она отвлеченно.
Я убрал руки, но не торопясь, чтобы не вызвать подозрений.
- Почему вы это сказали?
- Да просто... крепко сдавили мне ладошку. - Она странно засмеялась. Только не слушайте мою болтовню, прошу вас... Я сама не понимаю, что говорю.
- Я теперь очень сдал... а раньше действительно был ничего. Но не сочтите это за похвальбу, я ведь так, для поддержания разговора, а думаю, в общем-то, о другом, о вашей дочери...
Я задумался. И она размышляла. Я думал, не перевести ли беседу на Розу, интересуясь судьбой живых, а не мертвых. Но вид Фенечки Александровны, казалось, вообще не давал никакого повода к продолжению разговора, я понял, что она способна до бесконечности стоять молча и смотреть на меня как в пустоту. Но это было бы некстати, и я нарушил паузу:
- От чего она умерла?
- От чего?
- Ну да... Мне это важно знать, раз уж я все пропустил...
- От удушья...
- Вот как, значит, задохнулась... Что, уснула где-нибудь? - осторожно спросил я.
- Нет, она играла, а там были веревки, она и сделала петельку... Неразумная... Запуталась...
Я-то полагал, что мы оба нарочито пустились по ложному следу, но теперь вдруг луч надежды сверкнул прямо перед моими глазами. Стараясь скрыть радость, я сказал:
- Подождите, дайте мне возможность хорошенько все уяснить. Вы говорите, она запуталась? в веревках? сама?
- Да, - ответила женщина, отозвалась, как эхо, с тусклым, неопасным для меня удивлением.
- Это возможно? Это действительно могло быть?
- Ее же нашли в веревках, мертвую... И врач подтвердил.
- Приходил врач?
- Конечно...
- А что же Роза? Почему она не уберегла сестренку?
- Она спала и ничего не слышала.
Я стер пот со лба, задвигавшиеся по лицу руки остановились на висках, сдавили, пытаясь унять толчки загоревшейся крови. У меня не было оснований уличать во лжи Фенечку Александровну. Глория погибла по собственной неосторожности, и этот факт подтверждался следствием, выводами судебной экспертизы, суждениями опытного и честного доктора.
Люди, в эти дни работавшие здесь, у нас, ни в чем не подозревали меня. Да и в чем им было меня заподозрить? Они не пробовали зелья, настоянного темной ворожбой Фенечки Александровны, не голодали, достигая прозрения, их не преследовали кошмары, им не снились мои сны, они, наконец, не жили в заброшенном доме.
Фенечка Александровна не без театральности, как мне показалось, закрыла лицо руками и горько заплакала. Я же едва не засмеялся. Но Глория и впрямь погибла, и для матери это было невосполнимой утратой. Да и закрылась женщина дрожащими руками не от меня, а вообще от кошмара, от слепого и гнусного случая, отнявшего у нее дочь, я же оставался для нее другом, у которого она искала защиты и утешения.
- А что же дальше? - начал я проникновенным тоном. - Ведь должно что-то перемениться в нашей жизни. Я не поверю, если вы, Фенечка, скажете, что все еще хотите оставаться здесь. Нельзя! После случившегося? Нет, ни в коем случае... После всего, что так нас потрясло?
- Да, мы с Розочкой посовещались и решили согласиться.
- На что? Какие у вас планы?
- Мы покинем этот дом. Нас давно уговаривали, даже угрожали... Мы завтра уезжаем.
- Вот! - воскликнул я с торжеством. - Вы решили, и я одобряю ваше решение. Но вы снова забыли обо мне. Глория ни в чем не виновата. Я не утверждаю, что с ней не приключилась бы беда, если бы вы своевременно уехали отсюда. Запуталась в веревках... А я не запутался? Что со мной происходит? Зачем я сижу тут, глотаю эту пыль? Я голоден!
Фенечка Александровна засуетилась, приговаривая: сейчас, сейчас... Вышла, а через минуту вернулась, принесла мне внушительную краюху хлеба, на которую я с жадностью накинулся. Пока она отсутствовала, я успел овладеть собой и решил, что скорбь событий требует от меня принятых в таком случае манер. Но вопреки всему я старался выгнуться и расшевелиться с какой-то хищной пакостностью, даже немного развеселить женщину, подбить ее на неожиданный шаг, который увел бы нас от опасной темы.
Поскорее насытиться, набраться сил, убежать. Очнуться не среди развалин, а дома, на мягкой постели. Я жадно ел, желая подействовать Фенечке Александровне на нервы. Но она как будто не понимала моего настроения, она внезапно приблизилась и, погладив меня по голове, задушевно произнесла:
- Бедненький, как ты проголодался...
- Хватит экспериментировать! - грубо оборвал я ее. - Баста! Мы зашли слишком далеко.
Она признала мою правоту, простила мне мою грубость, мы, можно сказать, стали жить душа в душу. Я поел и принялся как будто грезить наяву. Мне представилось, что толпы возбужденных обитателей коробок (и среди них моя жена Агата) выходят проводить принарядившихся мать и дочь, рукоплещут, усыпают их путь розами. В легком пронизанном солнечными лучами тумане виднеется небольшое, словно нарисованное кладбище с величественным памятником на могиле Глории в центре, и там тоже праздник, там какое-то свое удачное продолжение жизни.
Теперь дом снесут, сила противодействия планам градостроителей выдохлась. Фенечка Александровна раздобыла где-то маленькую деревянную тележку, они погрузили на нее свой нехитрый скарб, подняли ручку, и два колеса застучали на камнях, точно пыжась и переругиваясь. Мать с дочерью на прощанье помахали мне, стоявшему в провале окна, и у меня защемило сердце. Скорбные фигурки удалялись по-иному жить среди людей, а я жалел их, понесших горькую утрату, и себя, который остался один в заброшенном доме. Я сел на подстилку и обхватил голову руками.
Следовало и мне убраться отсюда, пора было возвращаться домой, к нормальной жизни. Но вместо этого я забрался под одеяло и хотел уснуть, вот только сон не шел. Что мешает мне встать и уйти? Я и сейчас был до слез рад, что моя совесть чиста и я вовсе не убил девочку, а что я-де душил ее подушкой - это лишь порождения сна и голодного бреда, что-то иллюзорное, химерическое, некое наваждение. Но она, так или иначе, мертва, и где-то за моей радостью крылась досада, что раз уж так, то все-таки жаль, что не я стал виновником ее конца.
Да, что-то было тут не так. Пусть только в иллюзорном мире, но я имел намерение убить Глорию, однако не убил. Я и пальцем ее не тронул, и все-таки она была мертва. И все это странным образом совпало, завязалось в один узел, но что-то в то же время не состыковывалось в этом совпадении. И если для окружающих, для следователей и врачей и даже для самой Фенечки Александровны картина гибели Глории была совершенно очевидной и понятной, то для меня она, похоже, становилась чем дальше, тем непонятнее и запутаннее. Может быть, все дело в том, что отношение этих окружающих к плачевному концу девочку оставалось совершенно простым и определенным. Горестным, сочувствующим или безразличным. Сказать о себе и своем отношении того же я не мог. Я сам по себе стал... каким-то другим.
Я вдруг с полной ясностью осознал, что не общение с Фенечкой Александровной и ее выводком и не ссора с женой удерживали меня в заброшенном доме. Положим, это было понятно и раньше, но сейчас я почему-то должен был твердо и четко обозначить это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16