– Бог мой, конечно, нет! К тому же Джонатан знает ее каких-то две недели…
– А вас?
– Что меня? – не поняла я.
– А вас он давно знает?
– С тех пор, как начались занятия в Сорбонне, с начала октября…
– И какие у вас с ним отношения?
– Дружеские… Вы что, подозреваете, что Джонатан хотел убить – меня?
Я аж подскочила на кровати от такого предположения, забыв про боль, которая, впрочем, тут же напомнила о себе.
– Я рассматриваю возможные версии, только и всего… Значит, вы полагаете, что у этого англичанина нет никаких причин, чтобы желать вашей смерти или смерти Шерил?
– Послушайте… Это до такой степени нелепое предположение… Это просто невозможно!
– На вашем месте я не был бы так уверен.
– Это почему еще? У вас есть подозрения?
– Нет, пока нет. Но не стоит так безоговорочно доверять малознакомым людям и так категорично настаивать на том, что вам на самом деле мало известно. Что вы знаете об этом юноше?
– Ну хотя бы то, что я ему нравлюсь. А почему вы не задаете подобных вопросов насчет Ги?
– С ним проще – он француз. Про него мы уже немало знаем, и нам представляется, что он по всем характеристикам не наш клиент. Англичанин же – темная лошадка. Оснований подозревать его у нас нет, но надо будет еще справиться на его счет в английской полиции…
– Меня удивляет, что ваше следствие приняло такой странный оборот. Я бы на вашем месте искала среди реальных врагов Шерил, которым она серьезно мешает своей экологической деятельностью.
– Возможно, что никому. Это мог быть террористический акт. Вы знаете, последнее время исламисты…
– При чем тут они? Это же совершенно очевидно, что покушались именно на Шерил! Исламисты взрывают бомбы в общественных местах, а ее двор – это вовсе не общественное место, вы что, не понимаете?
Следователь улыбнулся.
– Скорее всего, вы правы. Но исключить эту гипотезу мы пока не можем. Что-нибудь еще вспомнили? А то я оставлю вас отдыхать, и так уж, должно быть, замучил… – следователь мягко улыбнулся. – Доктор говорит, что вы легко отделались. Я рад за вас.
– Знаете что… – заговорила неуверенно, потому что мысль моя не была мне самой ясна до конца. – Что-то в этом парне в джинсах меня насторожило.
– Что именно? – быстро навострил уши следователь.
– Какая-то странность, особенность… Как будто он… Как будто он не француз, а иностранец. Вот вы сейчас говорили: Ги – француз, Джонатан – англичанин… Понимаете, и того и другого видно за сто километров: вот идет француз, а вот идет англичанин. Я сама иностранка, я в Сорбонне учусь, там одни иностранцы… Я это научилась улавливать: кто иностранец, а кто нет.
– И почему вы считаете, что этот тип в джинсах – иностранец?
– Сама не могу понять. Лицом он скорее на итальянца похож, да ведь такими лицами во Франции никого не удивишь… Тут другое. Тут вот что! – воскликнула я. – Он джинсовый костюм носит!
– Ну и что? – удивился следователь.
– У вас дети есть?
– Есть, – ответил он ошарашенно. – И что с того?
– Сколько лет?
– Восемь и двенадцать.
– Они носят джинсовые костюмы? Не джинсы, а именно костюмы, с курткой?
– Носят. Не пойму, что вы в этом странного нашли.
– А парню этому под тридцать, не меньше. В этом возрасте практически никто не носит джинсовые костюмы , только джинсы, но не джинсы с куртками. Это как бы признак дурного тона.
– Вы сильно преувеличиваете. У нас и так носят, и сяк – кому как нравится. А насчет тона – так он, может, из такой среды, в которой дурной-недурной тон никого не волнует?
– Может… Не знаю я. Но все-таки… Что-то в нем есть нефранцузское…
– Он, по вашим словам, произнес фразу из лифта: «Это какой этаж?» Акцент у него был?
– Не обратила внимания.
– А если бы был – обратили бы!
– Но три слова можно произнести без акцента! Когда я говорю по-французски, люди не сразу замечают мой акцент, потому что несколько коротких и несложных первых слов его не выдают! Потом, я его не очень хорошо слышала, через дверь, он у Джонатана спросил. И потом – я сама иностранка, и Джонатан иностранец, нам не так легко распознать акцент!
– Допустим. Но все же ваше заключение насчет джинсовой куртки уж очень натянуто выглядит…
– Нет! Я поняла, в чем дело: не в куртке! А в каскетке!
– Французы, по-вашему, каскетки не носят?
– Задом наперед, на американский лад!
– Ну, знаете, у нас молодежь тоже…
– Этот тип – американец!
– А что, ваша подружка и американцам насолила?
– У нее международная деятельность…
– Ну ладно, возьму ваши соображения на заметку, хотя они мне кажутся, не скрою, сомнительными, мадемуазель. Но – как знать, как знать, может, и пригодятся. Спасибо, мадемуазель. Выздоравливайте!
Рыжий комиссар поднялся, подергал затекшими ногами и вышел из моей палаты.
Разговор меня все-таки утомил. Вспоминать все это было тяжело и болезненно, боль за Шерил меня не отпускала, как и моя собственная, физическая боль.
Поев без аппетита, я задремала и проснулась уже в сумерках, когда в мою дверь снова постучали. Первыми в двери показались цветы – круглый, как блюдо, букет коралловых роз, убранных по окружности колосьями и какой-то зеленой травой. За букетом появился Джонатан.
– Джонатан! Джонатан… – сказала я и заплакала.
Он подошел, наклонился ко мне, заглянул в мои мокрые глаза и поцеловал меня в покрасневший нос.
– Я люблю тебя, – сказал он тихо.
Я перестала плакать от удивления. Я удивилась, конечно, не тому, что он меня любит, я это и так знала, а тому, что он это сказал. Поймав мой взгляд, Джонатан, словно пожалев о вырвавшихся словах, сменил тон и тему.
– Ты хорошо выглядишь, – сказал он ровно-светским голосом и спохватился: – Во всяком случае, твой нос…
Джонатан заплатил за мой телефон, и мне его включили. Первым делом я позвонила домой. Игорь не отвечал. Он не отвечал вечером, он не отвечал утром, он не отвечал ни в какое время дня и ночи. Но не мог же он быть на работе круглосуточно! И он не мог уехать так надолго, не предупредив меня!
Я терялась в догадках. Он мне был очень нужен, очень. Особенно сейчас, когда мне было так плохо, так одиноко. Особенно сейчас, когда я так нуждалась в его помощи и совете.
Особенно сейчас, когда Джонатан сказал «я люблю тебя»…
И оттого, что он так безнадежно куда-то запропастился, мне было страшно.
Так страшно, что я боялась даже позвонить маме. Кроме того, мне не хотелось ей говорить, что со мной произошло. Это тоже было слишком страшным.
По ночам мне снилась сверхтемпераментная брюнетка в постели с Игорем. Она раскрывала, как рыба, огромный красный рот и всасывала его в себя, а его тело, извиваясь, как червяк, постепенно исчезало в ее ненасытной утробе…
Я искала объяснение его исчезновению. Я искала объяснение моим снам. Я стала думать, что никогда не удовлетворяла Игоря по-настоящему как женщина. Он был моим первым мужчиной, он научил меня всем премудростям секса, но в ответ я могла ему дать только то, чему он меня научил… В нашей интимной близости мы не были партнерами, мы не были дуэтом, поющим на два голоса песню страсти: был всего один голос – Игорь и его эхо – я.
И теперь он завел себе другую женщину.
Я просто перестала звонить в Москву. А маме позвоню, когда снимут повязки и я увижу, что с моим лицом.

Со страховкой все утряслось, за мое лечение обещали заплатить, и мой врач повеселел. Он мурлыкал каждый день, навещая меня: вот-вот, мур-мур, снимем повязочки, и вы увидите, мур-мур, какая вы красавица, мур-мур…
Каждый день я спрашивала, как Шерил, и каждый день получала ответ, что она все еще в коме. Каждый день я просила разрешения ее увидеть и каждый день получала отказ…
В среду мне разрешили встать. Под руку с медсестрой, шатаясь от слабости, я прошлась по коридору, высматривая, где может находиться дверь, за которой лежит Шерил. Кажется, я ее вычислила. Во всяком случае, табличка «Интенсивная терапия» должна означать, что именно за ней пытаются вернуть к жизни тех, кто уже одной ногой покинул ее…
На следующий же день, сразу после завтрака, я направилась к этой двери. Я чувствовала себя хорошо, слабость почти прошла, и на ногах я держалась вполне крепко. А на их запреты – плевать я хотела. Я должна была увидеть Шерил.
…Наверное, это была она. В этой спеленутой бинтами мумии нельзя было вообще узнать никого. Даже нос ее был покрыт повязками, и бледные, бескровные веки прикрывали глаза. Я приблизилась.
Да, это была Шерил. Я узнала эти нежные, полупрозрачные, синеватые веки. У них была такая же форма, как у меня…
Белая мумия была вся в проводах, которые шли к ее носу, к ее рукам, к ее груди. Подвинув один из них, я осторожно присела на край кровати.
– Шерил… – позвала я.
Она мне не ответила. Ничего не изменилось, веки не дрогнули.
– Слышишь, Шерил, это я, Оля… Слышишь? Слушай меня, внимательно слушай, сестричка: ты не должна умирать. Ты обязана выжить. Пусть твой мозг работает, пусть твое сознание вернется на землю, ты вылечишься, у тебя все на месте, только ожоги, но они заживут, вот увидишь, от них даже следа не останется, слышишь? Надо только, чтобы ты вернулась. Ко мне… Я не могу тебя потерять, понимаешь? Я тебя нашла… только-только… Мне без тебя будет очень плохо, Шерил, понимаешь? Ты не можешь так со мной поступить, ты должна вернуться, ты должна выздороветь, и мы с тобой будем снова похожи и будем жить вместе, и никогда не расстанемся, и будем очень счастливы, слышишь, очень…
Бледные веки дернулись. Совсем чуть-чуть, лишь ресницы шевельнулись. Она не открыла глаза, она не посмотрела на меня, но я знала, что она меня услышала !
В палату вошла недовольная женщина в белом халате и открыла было рот, чтобы меня обругать, но я ее опередила:
– Она меня слышала! Понимаете, она меня слышала! Она мне ответила!
– Как ответила? – растерялась женщина, и недовольство исчезло с ее лица. – Как это?
– Веками. Она в ответ мне дернула немножко веками, понимаете?
Женщина покачала головой.
– Вы кто? И кто вам разрешил сюда входить?
– Я ее… Я ее лучшая подруга.
– А, это вы вместе с ней попали во взрывную волну?
– Именно… Я могу приходить к Шерил? Я буду с ней разговаривать, она меня слышит, и сознание к ней вернется!
– А ваш лечащий врач вам позволил сюда ходить? Ваше состояние от этого не ухудшится?
– Разумеется, нет, – сказала я сверхуверенным тоном. – Я уже в полном порядке. Вот только бинты еще остались, но мне их обещают снять в субботу!
– Что касается моей подопечной, – кивнула она на белую мумию, – я не возражаю. Ей это только во благо. Нам иногда удавалось вернуть к жизни людей лишь потому, что с ними разговаривали их близкие… А что касается вас – я выясню это у вашего лечащего врача.
Это была победа. Я получила разрешения со всех сторон и теперь просиживала дни напролет, болтая с Шерил. Я заставила себя забыть о том, что она на грани жизни и смерти, и разговаривала с ней обо всем понемножку, словно она сидела рядом со мной на диванчике в моей квартирке… Это было непросто – болтать как ни в чем не бывало с белым неподвижным коконом, внутри которого укрылась от мира Шерил, но я знала, что ей это необходимо – слышать каждый день родной голос, который зовет ее к жизни. И я звала ее, звала изо всех сил.
Иногда приходил Ги, и мы сидели с ним вместе возле постели Шерил. Ги был необычайно серьезен, и было заметно, что здесь, в больнице, у постели девушки, которая ему явно нравилась, но которую теперь он не мог даже узнать в этой белой мумии, он чувствовал себя не в своей тарелке. Что происходило в его голове, я не знала. Приходил ли он из чувства долга, мечтая поскорее уйти? Или действительно его тянуло сюда, к Шерил? Пожалуй, больше всего это было похоже на немой вопрос с его стороны: собирается ли она возвращаться к жизни или нет и стоит ли ему ее ждать…
Джонатан, словно сожалея о вырвавшемся признании, стал последнее время как-то особенно сдержан, подчеркнуто корректен со мной. Испугался, что его неразделенные чувства покажутся смешными. Не хотел навязываться. Уронить свое английско-аристократическое достоинство. Но я, честно говоря, была рада. Я тоже стала подчеркнуто сдержанной. Я не знала, что мне делать с его чувствами, не знала, в какой степени я могла бы их разделить. Мне было приятно, что он мне признался в любви, он мне нравился, и если бы не Игорь, то я бы, наверное, может быть…
Если бы не Игорь. Если бы он не был в моей жизни.
Если бы он не пропал из моей жизни.
Кроме Шерил, это было единственное, что меня занимало всерьез.

Наступила наконец долгожданная суббота – день, когда с меня должны были снять бинты. Я требовала зеркало, но мне его никак не хотели давать. Под бинтами оказались еще и наклейки, которые долго и мучительно сдирали с пренеприятным треском с моей несчастной кожи, отчего я вопила так, что даже бывалая медсестра вздрагивала и бросала жалобные взгляды на моего лечащего врача. Когда мое лицо очистилось окончательно от всех шкурок и было продезинфицировано под аккомпанемент моих неослабевающих воплей, мой врач приблизился и, склонив голову, стал разглядывать меня, прикусив от усердия кончик языка, словно перед ним была знаменитая Джоконда, увидеть которую он мечтал всю жизнь. Я напряженно следила за выражением его лица, но оно не выражало ничего, кроме восхищения плодами собственного труда.
– Дайте мне зеркало, ну пожалуйста, – канючила я.
Не дали. Лишь только после того, как меня плотно облепили новыми наклейками, правда, уже без бинтов, я добилась зеркала.
Лучше бы не добивалась. Наклеек на мне было столько, что ничего разглядеть нельзя было, кроме того, что мое лицо покраснело и опухло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56