И, словно в ответ на его слова, над селом взмыла ракета.
Поздновато хватились — минут пятнадцать прошло. Ратников был доволен: почему-то немцы замешкались. Но по ракете можно понять, они немало озадачены и, конечно, уйти легко не дадут. «Наверное, они как-то связывают это нападение с убийством старосты на хуторе. — подумалось ему, — не могут не связывать. Арестованный аптекарь, слухи о партизанах-моряках — да тут для них целый ворох загадок! Пускай помечутся, нам этого только и надо. Откликнутся же наши, если они здесь есть. Не могут не откликнуться!.. Прав, прав Быков: только бы собак не пустили, остальное обойдется. Ну, сколько их, в конце концов? На селе да на хуторе вместе человек пятьдесят — не больше. Считай, минус восемь, которых мы только что…»
— Давай, старшой, давай! — поторапливал Быков. — Не слышно пока хвоста. А сработали ничего, дуплетом, а?
— Чисто, боцман. — Ратников и сам немножко удивился, как ловко и скоро им удалось все обделать. «Если бы немцы не чувствовали себя так вольготно, черта с два удалось бы, — размышлял он, с одобрением поглядывая на напористо бегущего Быкова. — А то как дома устроились, подлюги, как на курорт приехали. Отстаю, отстаю помаленьку от боцмана, ослаб за эту неделю…»
Выбежали на невысокий, но крутой спуск к морю. Разом посветлело после леса от необъятной шири, раскинувшейся до края земли. Но вечер пришел уже и сюда — в здесь, на распахнутом просторе, стали сгущаться сумерки. Осыпая за собой комья земли, окутываясь клубами пыли, с ходу скатились вниз. До берега оставалось еще метров сто, но тут уже был кустарник, и они бежали теперь сквозь него, словно обрезанные им по пояс. Ратникову не по себе стало от такой обнаженности, точно по открытому полю неслись: заметь их немцы сейчас из лесу — как зайцев снимут, проведут стрельбу, как на учениях, по движущимся мишеням. Так и хочется голову в плечи втянуть, будто они бронированные…
Вот и могила лейтенанта Федосеева показалась, значит, рядом и прежняя стоянка, а там надо левее забирать, опять в лес и еще километра два до места.
Они на минутку приостановились чуть в стороне от разваленных шалашей, ближе к тому, в котором лежал заваленный ветками Аполлонов.
— Ему уж ничего не нужно, — тихо сказал Ратников как бы в оправдание.
— Не пойму, почему немец никого не привел сюда? — Быков пожал плечами.
— Может, уж и приводил.
— Да нет вроде, все как есть.
— А если так: пришли, нас уже нет. И как приманку оставили: мол, может, клюнут. — Ратников замер на полуслове, прислушался: — Слышишь? Катер, кажется.
— Мотор работает. Давай ходу в лес.
Еще с четверть часа они бежали без передышки, потом пошли скорым шагом — оставалось недалеко до новой стоянки.
— Чемодан-то немец, может, не зря прихватил, — говорил на ходу Ратников. — Детишкам на молочишко в нем было. Черт их поймет: взял да и мотанул с ним. На всякую войну наплевал…
— Вряд ли, дисциплина у них железная.
— Ржавое железо. Со шкипером на барже охранники плавали. Знаешь, чем занимались? Воровством и спекуляцией — муку продавали. А тут — перед глазами блестит, хватай только…
— Шкипер тоже руки нагрел. Локти небось кусает: вор у вора дубинку упер.
— Если жив, может, и жалеет.
— По мне, лучше бы немец сразу его…
— Напрасно ты, — поморщился Ратников.
— За что ты защищаешь его, никак не пойму. Может, это я загубил все? Или ты?
— Да сдался он мне, твой шкипер! — рассердился Ратников. — За что, спрашиваешь? Не его, сволочугу рыжую, жалею, Машу! Разве ребенку все равно, кто отцом его был? Это сейчас дела пока никому до этого нет — другие заботы, поважнее, страну вон целую спасать надо. А пройдут годы, жизнь опять придет, думаешь, не встанет такой вопрос? Еще как встанет! Так было всегда.
— Правду не скроешь.
— И не надо скрывать. Хуже, когда человека грязью обольют. Каково ее сыну будет: у другого пана герой, хотя, может, и тут лишнего приплетут, а у него трус, Каково, представляешь?
— Ну, о шкипере голову ломать нечего.
— Я о сыне говорю, о будущем.
— Может, этого типа в герои возвести?
— А по-твоему, в предатели? Он не жизнь себе купил — смерть нашел.
— Из-за чего? Что тут, печки-лавочки? Да за это…
— Не забывай, боцман, он не военный человек: дисциплина, присяга, порядок — для него дело маркое, плевое. Он же бродяга, уголовник, всем нутром привык противиться этому.
— Сейчас все военные! И под присягой.
— Ты знаешь, кто его освободил из тюрьмы? Немцы! Они зря не освободят, не думай. Небось таких гавриков повыпустили — во сне, не дай бог, встретить. А этот еще… Не нарочно же он….
Быков притих, шел молча, что-то, видимо, обдумывая, затем сумрачно произнес:
— Знаю, все равно Аполлонов не выжил бы. Может, и лучше, что отмучился… А как простишь?..
— Будет об этом, — сказал Ратников. — О другом надо думать. Ракета над селом, катер в дозор вышел — услышали, значит, нас ищут немцы. Это уж точно. Но почему же наши не слышат, не отзываются? Может, их и нет здесь? Совсем нет?
— Не может быть, — неуверенно ответил Быков. — Не может этого быть!
В лесу уже совсем стемнело. Сзади, за спиной, было чуть серее — свет исходил от моря, и оттуда же все отчетливей доносилось шмелиное гудение двигателя, вдоль побережья шел сторожевой катер. Но Ратникова и Быкова теперь это не беспокоило — слишком далеко ушли они от берега, углубились в лес. Теперь, на ночь глядя, немцы вряд ли рискнут устраивать погоню. Усилят посты, охрану, приведут все в готовность, но ночью в лес не сунутся — слишком опасная это затея, да и безнадежная почти. А уж утром зато все кругом прочистят, ни кустика не пропустят.
Через несколько минут впереди, чуть слева, раздался легкий шорох и затем осторожный голос Маши:
— Товарищ командир! Это вы идете, товарищ командир?
— Мы, Машенька, мы, — ответил Ратников, обрадовавшись, что так удачно вышли к стоянке. Сказал счастливо Быкову: — Ну, боцман, тебе бы флагманским штурманом быть: надо же, тик в тик, как на маяк, вывел.
— Я уже целую неделю в этих джунглях, — засмеялся устало Быков. — Освоился…
— Как вы здесь? — спросил Ратников, угадывая Машу в темноте и подходя к ней. — Что шкипер?
— Помирает. Знобит его, все укрыть просит. Костер бы.
— Опасно костер, Маша.
— Нельзя, — согласилась она. — По-моему, кто-то приходил на нашу прежнюю стоянку, к шалашам. Будто бы голоса я различала. Неужто почудилось?
— Может, и не почудилось. Так они нас не оставят. А теперь и подавно.
— И выстрелы я слышала там, где село. Только тихие, как игрушечные.
— Это мы там немножко поработали. Где шкипер? Темнотища, ничего не разглядишь.
Маша подвела их к кусту, под которым лежал шкипер, укрытый тряпьем. Ратников склонился над ним, позвал потихоньку, но тот не отозвался.
— В беспамятстве, должно, — зябко произнесла Маша. — Холодно. Я уж все собрала, что можно, даже ноги ему травой завалила. Все потеплее.
Небо над лесом совсем почернело, слилось с ночью, ни единой звездочки не проглядывало. Только вдали, над морем, время от времени появлялся расплывчатый луч прожектора, шарил в вышине, точно пытался отыскать что-то среди невидимых облаков, и опять пропадал.
— С катера прожектор, — заметил Быков. — Теперь до утра не угомонятся… А знаешь, старшой, все-таки немцы приходили на стоянку, — сказал он неожиданно.
— С чего ты взял? — насторожился Ратников.
— Лаз в шалаш вроде бы немножко расширен был. Когда я завалил — одно, а теперь, кажется, чуть иначе. По-моему, они пошарили-пошарили поблизости и ушли.
— Чего же ты раньше молчал?
— Сомневался. Беспокойство не хотел вносить. А вот как Маша сказала, что вроде голоса слышала, так я сразу и понял: были… И собак у них нет, это точно. Иначе с ними бы явились, а тогда по-другому бы все вышло.
— Похоже, — раздумчиво согласился Ратников. — Так, за здорово живешь, не отцепятся…
— Господи, и без того столько напастей, — с отчаянием проговорила Маша, — а тут еще дождик начинается.
— Это уж действительно ни к чему! — расстроился Быков. — Все шишки на голову. Черт те что!
Дождик поначалу легонько, как бы ощупью пошелестел в листве, потом зашумел настойчивей, сердитей. Пронесся по лесу ветер, раскачивая деревья, подвывая в намокших ветвях, сшибая с них опадающие ливнем холодные капли. Вскоре и ветер, и дождь загудели плотнее, вместе набирая силу, точно взбесившись, все стало тут же мокро, похолодало разом, и негде было укрыться, найти спасения от напористого, пронизывающего ветра, хлестких потоков дождя.
Шкипер лежал на носилках ничем не защищенный, и Ратников, сам вмиг промокший до нитки и озябший, представил, как по лицу его хлещут дождевые струи, ручейками стекает вода и обессиленное тело немеет под мокрым насквозь тряпьем. В сплошной темноте ничего нельзя было разобрать, как ни приглядывайся, но и стоять так, без действия, без движения под холодным ливнем, становилось нестерпимо.
— Маша, где топор? Давай скорее топор! — крикнул он и, когда она подала ему, вздрогнул, ощутив скользкое топорище на ладони: «Вот им немец и ахнул шкипера…» И, обозлившись, бросил в темноту: — Боцман, какой-нибудь навес, иначе закоченеем до утра. Как при всемирном потопе хлещет!
Кое-как, почти на ощупь, соорудили они подобие па-веса, затащили под него шкипера, залезли сами, дрожа от холода, тесно прижались друг к другу. Но капли стали тут же просачиваться, падать сверху все чаще и чаще, потом сразу в нескольких местах полило, и Ратников стянул с себя прилипшую, отяжелевшую рубашку и укрыл шкипера. Он чувствовал ладонями, как вздрагивают Машины плечи, — она приткнулась к нему, словно ребенок, ищущий защиты, — растирал их, стараясь согреть, и этими движениями обогревался и сам, виня себя за то, что впутал Машу во всю эту историю с побегом, за ее страдания виня и тревоги, даже за этот проклятый дождь, посланный, точно в наказание.
— В такой ливень немцы не сунутся на поиски, — сказал Быков. — Так что объявляется отбой, всем отойти ко сну. — Пошутил — Только перекройте, пожалуйста, ДУШ.
Ратников понял: Быков сказал это для Маши, чтобы хоть об этом она не беспокоилась, и был ему благодарен за такую заботу.
— До отбоя полагается вечерний чай, — в тон ему пошутил Ратников.
Достал из мешка еду, на ощупь влил шкиперу в рот самогона, заставил глотнуть капельку Машу, понемножку приложился и сам с Быковым. Разломил хлеб, сало топором тронуть не решился, но больше разрезать было нечем, и он рвал его на части пальцами, а оно выскальзывало, точно осклизлый обмылок.
Так они сидели, прижавшись мокрыми телами и отдавая друг другу тепло, молча прислушивались к шуму дождя и леса, ели раскисший хлеб с салом. Казалось, не будет конца этой долгой ненастной ночи и солнце уже никогда не взойдет и не нагреет насквозь продрогшую землю.
— Не выберемся мы отсюда, — всхлипнула тихонько Маша. — Немцы кругом… и этот холод. Не выберемся, товарищ командир, пропадем.
— Ничего, Машенька, выкрутимся. Я в такой переплет попал недавно, что и сейчас не пойму, как вывернулся. Но вот живой же, даже не раненный ни разу. А с танками сойтись пришлось — не с этими курортниками. И ничего… — Ратников, успокаивая ее, убаюкивая чуть раскачивающими движениями, и сам не заметил, как стал рассказывать о себе. Он как бы заново переживал те часы, когда удерживал плацдарм со своими ребятами, их гибель и гибель Панченко, те самые горькие минуты, когда его тащили за танком со связанными руками, а потом, точно сквозь строй, прогнали через толпу гогочущих немцев, высыпавших поглумиться над ним. — А потом — плен, концлагерь, ну и ваша баржа-спасительница, — заключил он. — Но ведь выкрутился.
— Страх-то какой! — ужаснулась Маша. — Как же такое можно вынести?! — Но голос у нее был уже полусонный, покойный, и Ратников обнадеживающе произнес:
— А уж отсюда вырвемся, не беспокойся. Вот солнышко выйдет утром, обогреемся, дело пойдет.
— Под самую завязку, выходит, хватил? — тихо сказал Быков, прислушивавшийся к разговору. — Понимаю.
— Может, до самой-то кое-что и похлеще оставалось. Кто знает? Но уж если бы сейчас повстречался с этим немцем танкистом…
— Все они одним дегтем мазаны. Не только твой…
— Не скажи. У одной матери и то дети разные…
— Ты сам-то встречал хоть одного порядочного?
— Нет, пока не приходилось.
— А говоришь… И не встретишь, поверь.
Шумел, понемножку обессилевая, дождь, скатывались с навеса холодные капли. Ветер притих, уже не буянил в ночном лесу. Тихо стонал шкипер в полубреду. Они, трое, сидели на промокшей насквозь земле, отогревая друг друга собой и дыханием. Наконец задремали и уснули, когда дождь уже совсем перестал и на иссиня-черном небе стали проглядывать поздние звезды.
Разбудили их еще не созревшие, чуть теплые лучи солнца, которые неожиданно ярко пробились после такой холодной ливневой ночи. И это казалось чудом, предвестником доброго дня, удачи.
Быков первым ощутил на лице тепло, открыл глаза, удивленно огляделся, точно не веря увиденному, и, передернувшись от озноба, судорожно зевая, удивленным голосом воскликнул:
— Подъем! Глядите, солнца-то сколько!
Лес ожил. Весело, радуясь солнечному утру и теплу, заливались птицы, птичий гомон стоял кругом, на листьях, траве сияли, вспыхивали, переливаясь, капли росы. Все оставалось еще мокрым от ночного дождя, но уже пригрелось на солнышке и дышало парным теплом.
— А я, представляете, дома побывал! — весело говорил Быков, с удовольствием разминаясь, приседая, горяча иззябшее тело. — Во, сон! Заходим это мы с Аполлоновым ко мне, жена с сынишкой кидаются навстречу. А мы, грязные, драные как черти, ну вот как сейчас, даже пройти неловко — наследим. И жена не может почему-то идти, как к полу прибитая. А сынишка — полгода ему, ходить еще не может — бежит ко мне и ручонкой гладит меня по щеке. А другой — Аполлонова. Проснулся: солнышко щеку-то пригрело. Надо же, дома побывал! — не переставал радоваться Быков. — Ну, теперь вроде и легче!
Ратников и Маша молча смотрели на него, разбирая навес. Быкову и в голову не пришло, что своей радостью он не порадовал их, не мог порадовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19