https://wodolei.ru/catalog/sushiteli/vodyanye/bronze/
Затем рыцаря Даниила по самый пояс обложили смоляными корягами, сухим хворостом, сучьями. Такая же участь ждала и графа Пирмонта. Граф, не выдержав приближения смерти, беззвучно плакал, крупные прозрачные слезы медленно текли по щекам.
Старый вайделот зажег от кресала трут, потом раздул огонек, зажег сосновую ветку и эту ветку не спеша положил в огромную кучу дров, которой был обложен рыцарь. Занялось пламя. Вайделот взял маленькую головешку и сунул ее в дрова у ног Пирмонта. Пирмонт зарыдал.
– Идемте отсюда, – сказал своим воям Вячка. Последнее, что запомнилось Якову, – блестящие слезы в больших лошадиных глазах. Пламя гудело, с ревом бросалось к макушкам деревьев, трещала трава, плавился песок, и из этого ада вдруг донесся резкий скрипучий голос – рыцарь Даниил запел «Богородицу».
Из Кукейноса Вячка сразу же послал богатые дары великому князю полоцкому Владимиру Володаровичу:
рыцарских коней и оружие, рыцарские доспехи. Владимир поблагодарил за подарки, и все, затих в своем Полоцке. А из окрестностей Риги вижи каждый день доносили, что епископ Альберт собирает огромное войско для похода на Кукейнос, что, кроме тевтонов, в том войске есть свей и фризы, датчане и бургундцы. «Аж земля дрожит – столько войска у епископа», – бледнея, сообщали лазутчики.
Под вечер, когда багровое солнце садилось в леса, Вячка позвал к себе старого седобородого челядина Алексея, который когда-то был прорицателем.
– Знаешь, где горит святой Знич? – спросил у Алексея Вячка.
– Служил святому огню. Знаю, – ответил Алексей, и бесцветные глаза его загорелись.
– Даю тебе лучшего своего воя, старшего дружинника Холодка. Сможешь через два дня и две ночи привезти святой огонь в Кукейнос?
– Смогу, но путь неблизкий, – уголек радости по-прежнему горел во взгляде Алексея.
На следующий день кукейносцы собрались на вече, и князь Вячка, трижды поклонившись всем, сказал:
– Славно погуляли мы в Леневардене. Надолго запомнят тевтоны кукейносский меч и поймут, что за каждую нашу слезу надо платить своею слезою. Только так! Мы не трава и не песок, которые можно топтать безнаказанно. У нас есть своя земля, свой бог, свой язык. Только так! Из Риги идет Альберт. Владимир спит в Полоцке. Мы – одни. Альберт уже искупался в крови ливов и эстов, теперь он хочет искупаться и в нашей крови. Он думает и надеется, что мы склоним свои выи, наденем на них ярмо и, стоя на коленях, будем встречать тевтонов. Никогда полочане не стояли на коленях! Никогда не стояли на коленях славные сыновья леттов и селов! – Он поднял кулак, и все глядели на этот крепко сжатый кулак в потертой боевой перчатке. – Из дремучей пущи спешит к нам святой огонь предков, Знич. Завтра он будет в Кукейносе. И завтра же мы сожжем Кукейнос, оставим Альберту только черный пепел. Только так! Бояре, собирайте свой скарб и своих холопов, идите в Полоцк и Литву. Купцы и люди рукодельные, идите вслед за боярами. А я со своей дружиной тоже уйду, стану князем-изгоем, буду тут, на берегах Двины, сыпать тевтонам угли за пазуху, не дам им ни спать, ни пить, буду готовить осиновые колья для их могил, не пущу псов на Двину, на наш Рубон. Только так!
Когда разошлись мужи-вечники, Вячка позвал Климяту Однорука с Мирошкой, спросил их:
– Готовы ли в путь-дорогу ваши пергаменты, ваши летописи?
– Все готово, князь, – поклонился Климята. – Наше серебро – пергаменты. А то, что любишь, нести нетрудно.
Потом позвал Вячка Якова и Кулину, сказал им:
– Я помню свое слово, Яков Полочанин. Завтра кукейносской церкви не будет – сгорит. И пока цел божий дом, пусть повенчает вас отец Степан, а я выпью доброго вина за ваше счастье.
Последний же приказ, который отдал Вячка Мирошке и Якову, многих удивил.
– Идите в лес, выкопайте молодой дубок и принесите мне, – велел князь.
Долго искали Яков с Мирошкой хорошее деревце, наконец нашли, осторожно выкопали, принесли в Кукейнос. У городских ворот их ждал Вячка. Взял дубок и понес, держа на руках, как сына. Отойдя саженей на двести от Кукейноса, спросил у Якова:
– Не обожжет ли завтрашний пожар наш дубок, если мы его на этом месте посадим?
– Не должен жар досюда докатиться, – ответил Яков, прикинув на глаз расстояние до городских ворот.
Вячка взял лопату, сам выкопал яму, сам посадил деревце, старательно засыпал корни землей, слегка притоптал.
– Расти, – сказал дубку. – Помни о нас. Придут чужаки, все на свой лад тут повернут, а ты нас помни. Не мы вернемся, так наши потомки, – и поцеловал холодную упругую ветку.
Люди прощались с городом, с жильем, с могилами. Не обошлось без слез, как и всегда, когда нежданная беда поднимет народ с обжитого места, когда сдается, что горе безмерно, и вот-вот рухнет на голову небо, и земля разверзнется под ногами. Седобородые старики собирали весь свой род, и слышалось извечное:
– Садитесь рядком, говорите ладком…
И садились, и говорили, и молчали…
Последний свой день доживал Кукейнос. Люди со всем скарбом, со скотом уже вышли за городские стены. Только несколько дружинников остались в городе. Они должны были по знаку князя зажечь факелы и бросить их в заранее подготовленные, облитые смолой кучи дров, которыми были обложены терем, церковь, боярские и купеческие дома.
Вячка с дружиной взошел на вал. Князь глядел туда, откуда ждали святой Знич. Теплое утро серебряной росой промывало глаза цветам. Лучи солнца разбивались о кристальную гладь реки. Даже наверху было слышно, как стрекочут в густой траве непоседы-кузнечики.
– Едут! Едут! – закричали вои. Три маленькие точки – две черные и одна красная.
Глава пятая
(часть II)
Прошел не один солнцеворот… Много раз менялся лед на Двине и летели весною гуси на далекие лесные озера. Рождались дети. Умирали старики. Текла жизнь – краткий миг, огонек бытия меж ночных берегов вечности.
В знойном Риме отдал богу душу папа Иннокентий III и сразу же началась борьба между кардиналами за папскую тиару, за право быть «рабом рабов божьих». Лив Каупа, преданнейший Каупа, как называл его в своей хронике Генрих, был пробит навылет копьем эста. Исповедовавшись, он испустил дух, завещав все свое богатство рижской церкви. Литовский князь Довгерут умер на холодной соломе в тевтонской тюрьме. Его подстерегли и схватили, когда он возвращался с немногочисленной дружиной в свои леса из Новгорода.
Тевтоны приручили великого князя полоцкого Владимира Володаровича обещанием «вечного мира». Так бортники заманивают пчелу на тарелочку с медом. Во время переговоров о мире Альберт заставил Владимира отказаться от сбора дани с ливов. Ливы начали платить дань рижской церкви. Хоть и поздно, но Владимир понял свою ошибку, и когда к нему пришли Вячка со старейшиной эстов Лембиту и предложили объединенными силами выступить против Риги, он согласился, стал собирать войско. Теплой весенней порой войска сошлись в стольном Полоцке. Владимир, веселый и решительный, надел боевую кольчугу, шлем, опоясался мечом, взбежал на богатый княжеский струг под радостные крики всего войска, и вдруг из горла у него хлынула кровь. Князь упал и тут же умер. Войско, уже растянувшееся красно-синим ужом на правом берегу Двины, остановилось, онемело.
Звон великого колокола сеял тревогу в Полоцке. Всех тевтонов и латинян, найденных в тот день в городе, убили. Боярина Долбню схватили в Пятницкой церкви и посадили на кол. Однако в смерти князя увидели недобрый знак небес, и войско разошлось, растаяло, как мартовский снег.
Неожиданная смерть князя надолго выбила из седла и Вячку. Никогда не были они друзьями с Владимиром Володаровичем, наоборот, враждовали. Владимир сбросил с полоцкого престола его отца, постриг в чернецы старшего брата Вячки. Какая уж тут дружба? И вот впервые за долгие годы они поняли, что должны стать под одно знамя, бить общего врага, а великий князь взял да умер. Казалось, и теперь не захотел стать союзником Вячки.
За время, пролетевшее с того дня, как Вячка сжег Кукейнос и стал князем-изгоем, седина пробилась у него на висках, резкие морщины пролегли на лбу. С дружиной в две сотни воев, с княгиней Добронегой и тремя ее челядницами, с Климятой Одноруком и Мирошкой, которого уже давно звали Мироном, с Яковом Полочанином и Кулиной, у которых уже родилось двое мальчиков, кочевал князь по лесам и болотам, то убегал в Литву, то выходил на Двину и в тевтонских ладьях прорубал днища, то шел к земгалам и вместе с ними выслеживал рыцарей-меченосцев.
Тевтоны прозвали Вячку бешеным королем и тоже старались подстеречь его, несколько раз подсылали убийц. Однажды в гнилом болоте на левом берегу Двины Холодок с воями вытащили из трясины изможденного, обессиленного, чуть живого человека. По седой бороде его прыгали синие болотные жучки. Он лежал с закрытыми глазами и дрожал от холода под ярким горячим солнцем. «Живые мощи», – сказал о нем Холодок. И вот когда Вячка пришел взглянуть на несчастного, наклонился над ним, эти «мощи» вдруг выхватили из-под грязной рубахи нож, и только крест-складень, висевший на груди, спас князя от неминуемой смерти.
– Кто тебя послал? – спросил Вячка у незнакомца, когда того уводили, чтобы утопить в болоте.
– Все равно умирать, – остановился, равнодушно взглянув на князя, незнакомец. – Скажу. Меня послал клирик Генрих из Риги. Знаешь такого? Он почему-то очень ненавидит тебя.
Генрих… Снова Генрих… Вячка не забыл о нем, хорошо помнил Ригу, напряженный выжидательный взгляд молодого светловолосого священника, помнил дочь Софью, заговорившую вдруг на чужом языке. Как обрадовался тогда Генрих, каким счастьем засияло его лицо!
Теперь Вячка понимал, что самый главный и самый лютый его противник – Генрих. Меченосцы и Альберт хотят забрать у покоренных туземцев землю и волю, Генриху же этого мало – он хочет забрать душу. «Душу я тебе не отдам, – с холодной решимостью думал Вячка. – Душа у меня одна и до конца дней моих будет принадлежать земле, которая меня взрастила. Я знаю, почему ты так ненавидишь меня и всех подобных мне. Потому что ты отрекся от своего корня, от своей веры, от своего языка и хотел жить спокойно и счастливо, но вдруг увидел, что есть на свете люди – и таких людей немало! – для которых дороже жизни, дороже всех земных богатств верность отчему краю. Пусть беден этот край, пусть туманы и дожди часто заслоняют в нем солнце, но он родной – и этим сказано все. У тебя же нет этого края, ты потерял его, ты хотел навсегда забыть о нем, но есть неумолимый голос памяти, голос предков, голос крови. И он будит тебя ночью, заставляет смотреть на темное небо, на неясные контуры облаков, плывущих, как молчаливые корабли, над сонной землей. Что это? Кто это? Облака? Души предков? Душа твоей матери, о которой ты забыл, старался забыть? Несчастный человек! Ты сам ослеп и хочешь, чтобы все вокруг ослепли. Но так не бывает, глаза даны людям, чтобы смотреть и видеть. Видеть свою мать, свою землю, видеть тропинку, которая сквозь горе и радость неизменно ведет к своей матери и своей земле».
После внезапной смерти Владимира Володаровича Вячка с дружиной окончательно перешел на земли эстов. Было несколько причин, заставивших его сделать такой выбор. Во-первых, тевтоны, со всего маху стукнувшиеся о железный полоцкий щит, поняли, что на Двине пройти на восток им не удастся; слава богу, что хотя бы удалось закрепиться в низовье Двины. Всю силу своего напора Альберт и меченосцы перенесли на эстов, воинственных, отважных, но разрозненных. Запылал огонь жестокой кровавой войны в Сакале, Унгании, Виронии, Сантагане и других маакондах. А где были тевтоны, где шла война, там появлялся и Вячка, – недаром же в Риге и в Риме его объявили самым страшным своим врагом, бешеным королем. Во-вторых, очень близко сошелся, подружился князь со старейшиной эстов Лембиту и его сыном Меелисом, которые вели упорную беспощадную борьбу с тевтонами. Малево эстов вместе с дружиной Вячки не раз разбивало и меченосцев, и рыцарей епископа Альберта. Но они, казалось, были многоголовой гидрой – на месте отрубленной головы сразу же вырастала новая, даже две головы вырастали, и железные щупальцы упрямо лезли вперед, кроша все, что попадалось по дороге.
В том самом бою, где пробили копьем Каупу, погиб и Лембиту. В порыве радости тевтоны отрубили эсту голову и в кожаном мешке повезли ее в Ригу епископу Альберту. У мертвой головы глаза были открыты, и когда ее показали всему капитулу, клирики вздрогнули – такая ярость, такая ненависть светилась в мертвом взгляде. Альберт приказал тайком от всех закопать голову Лембиту в монастырском саду.
Вячка уже не мог остановиться. Пути к примирению с тевтонами не было, да он и не искал его, не хотел искать. А тевтоны искали. Несколько раз приезжали к нему гонцы от Альберта и Генриха с предложением заключить почетный мир. Альберт обещал Вячке, если тот сложит оружие, вернуть Кукейносское княжество.
Кукейнос назывался уже Кокенгаузеном, тевтоны построили в нем каменную цитадель.
«Растет ли там мой дубок?» – не раз думал Вячка, когда ночь опускалась на походный лагерь, когда звезды, как строгие неотступные глаза, начинали смотреть с темного неба на темную землю. Князь чувствовал и понимал, что тевтоны с каждым годом все крепче врастают в Ливонию, становясь тем валуном, который не столкнуть, не свалить в одиночку. Мало одного плеча. И он поехал в Новгород.
Дорога заняла почти месяц. Князь плыл в ладье по неторопливым рекам и глубоким озерам. Под присмотром волоцкого тиуна полочане на волоках вытаскивали ладью из воды на берег, подложив под нее дубовые катки. Потом ставили ладью на большую повозку, в которую были впряжены тягловые лошади, и везли к следующей реке. Тяжело скрипели колеса. Мотая головами, медленно ступали лошади, и тучи слепней кружились над ними.
Чем дальше пробирались они на север, тем холоднее становились небо и вода, более пушистыми и высокими делались белые, позолоченные солнцем облака. Вместе с Вячкой плыли Холодок, Яков Полочанин, Климята Однорук, Мирон – да, тот самый Мирошка, но уже с красивой темной бородкой – и десять воев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Старый вайделот зажег от кресала трут, потом раздул огонек, зажег сосновую ветку и эту ветку не спеша положил в огромную кучу дров, которой был обложен рыцарь. Занялось пламя. Вайделот взял маленькую головешку и сунул ее в дрова у ног Пирмонта. Пирмонт зарыдал.
– Идемте отсюда, – сказал своим воям Вячка. Последнее, что запомнилось Якову, – блестящие слезы в больших лошадиных глазах. Пламя гудело, с ревом бросалось к макушкам деревьев, трещала трава, плавился песок, и из этого ада вдруг донесся резкий скрипучий голос – рыцарь Даниил запел «Богородицу».
Из Кукейноса Вячка сразу же послал богатые дары великому князю полоцкому Владимиру Володаровичу:
рыцарских коней и оружие, рыцарские доспехи. Владимир поблагодарил за подарки, и все, затих в своем Полоцке. А из окрестностей Риги вижи каждый день доносили, что епископ Альберт собирает огромное войско для похода на Кукейнос, что, кроме тевтонов, в том войске есть свей и фризы, датчане и бургундцы. «Аж земля дрожит – столько войска у епископа», – бледнея, сообщали лазутчики.
Под вечер, когда багровое солнце садилось в леса, Вячка позвал к себе старого седобородого челядина Алексея, который когда-то был прорицателем.
– Знаешь, где горит святой Знич? – спросил у Алексея Вячка.
– Служил святому огню. Знаю, – ответил Алексей, и бесцветные глаза его загорелись.
– Даю тебе лучшего своего воя, старшего дружинника Холодка. Сможешь через два дня и две ночи привезти святой огонь в Кукейнос?
– Смогу, но путь неблизкий, – уголек радости по-прежнему горел во взгляде Алексея.
На следующий день кукейносцы собрались на вече, и князь Вячка, трижды поклонившись всем, сказал:
– Славно погуляли мы в Леневардене. Надолго запомнят тевтоны кукейносский меч и поймут, что за каждую нашу слезу надо платить своею слезою. Только так! Мы не трава и не песок, которые можно топтать безнаказанно. У нас есть своя земля, свой бог, свой язык. Только так! Из Риги идет Альберт. Владимир спит в Полоцке. Мы – одни. Альберт уже искупался в крови ливов и эстов, теперь он хочет искупаться и в нашей крови. Он думает и надеется, что мы склоним свои выи, наденем на них ярмо и, стоя на коленях, будем встречать тевтонов. Никогда полочане не стояли на коленях! Никогда не стояли на коленях славные сыновья леттов и селов! – Он поднял кулак, и все глядели на этот крепко сжатый кулак в потертой боевой перчатке. – Из дремучей пущи спешит к нам святой огонь предков, Знич. Завтра он будет в Кукейносе. И завтра же мы сожжем Кукейнос, оставим Альберту только черный пепел. Только так! Бояре, собирайте свой скарб и своих холопов, идите в Полоцк и Литву. Купцы и люди рукодельные, идите вслед за боярами. А я со своей дружиной тоже уйду, стану князем-изгоем, буду тут, на берегах Двины, сыпать тевтонам угли за пазуху, не дам им ни спать, ни пить, буду готовить осиновые колья для их могил, не пущу псов на Двину, на наш Рубон. Только так!
Когда разошлись мужи-вечники, Вячка позвал Климяту Однорука с Мирошкой, спросил их:
– Готовы ли в путь-дорогу ваши пергаменты, ваши летописи?
– Все готово, князь, – поклонился Климята. – Наше серебро – пергаменты. А то, что любишь, нести нетрудно.
Потом позвал Вячка Якова и Кулину, сказал им:
– Я помню свое слово, Яков Полочанин. Завтра кукейносской церкви не будет – сгорит. И пока цел божий дом, пусть повенчает вас отец Степан, а я выпью доброго вина за ваше счастье.
Последний же приказ, который отдал Вячка Мирошке и Якову, многих удивил.
– Идите в лес, выкопайте молодой дубок и принесите мне, – велел князь.
Долго искали Яков с Мирошкой хорошее деревце, наконец нашли, осторожно выкопали, принесли в Кукейнос. У городских ворот их ждал Вячка. Взял дубок и понес, держа на руках, как сына. Отойдя саженей на двести от Кукейноса, спросил у Якова:
– Не обожжет ли завтрашний пожар наш дубок, если мы его на этом месте посадим?
– Не должен жар досюда докатиться, – ответил Яков, прикинув на глаз расстояние до городских ворот.
Вячка взял лопату, сам выкопал яму, сам посадил деревце, старательно засыпал корни землей, слегка притоптал.
– Расти, – сказал дубку. – Помни о нас. Придут чужаки, все на свой лад тут повернут, а ты нас помни. Не мы вернемся, так наши потомки, – и поцеловал холодную упругую ветку.
Люди прощались с городом, с жильем, с могилами. Не обошлось без слез, как и всегда, когда нежданная беда поднимет народ с обжитого места, когда сдается, что горе безмерно, и вот-вот рухнет на голову небо, и земля разверзнется под ногами. Седобородые старики собирали весь свой род, и слышалось извечное:
– Садитесь рядком, говорите ладком…
И садились, и говорили, и молчали…
Последний свой день доживал Кукейнос. Люди со всем скарбом, со скотом уже вышли за городские стены. Только несколько дружинников остались в городе. Они должны были по знаку князя зажечь факелы и бросить их в заранее подготовленные, облитые смолой кучи дров, которыми были обложены терем, церковь, боярские и купеческие дома.
Вячка с дружиной взошел на вал. Князь глядел туда, откуда ждали святой Знич. Теплое утро серебряной росой промывало глаза цветам. Лучи солнца разбивались о кристальную гладь реки. Даже наверху было слышно, как стрекочут в густой траве непоседы-кузнечики.
– Едут! Едут! – закричали вои. Три маленькие точки – две черные и одна красная.
Глава пятая
(часть II)
Прошел не один солнцеворот… Много раз менялся лед на Двине и летели весною гуси на далекие лесные озера. Рождались дети. Умирали старики. Текла жизнь – краткий миг, огонек бытия меж ночных берегов вечности.
В знойном Риме отдал богу душу папа Иннокентий III и сразу же началась борьба между кардиналами за папскую тиару, за право быть «рабом рабов божьих». Лив Каупа, преданнейший Каупа, как называл его в своей хронике Генрих, был пробит навылет копьем эста. Исповедовавшись, он испустил дух, завещав все свое богатство рижской церкви. Литовский князь Довгерут умер на холодной соломе в тевтонской тюрьме. Его подстерегли и схватили, когда он возвращался с немногочисленной дружиной в свои леса из Новгорода.
Тевтоны приручили великого князя полоцкого Владимира Володаровича обещанием «вечного мира». Так бортники заманивают пчелу на тарелочку с медом. Во время переговоров о мире Альберт заставил Владимира отказаться от сбора дани с ливов. Ливы начали платить дань рижской церкви. Хоть и поздно, но Владимир понял свою ошибку, и когда к нему пришли Вячка со старейшиной эстов Лембиту и предложили объединенными силами выступить против Риги, он согласился, стал собирать войско. Теплой весенней порой войска сошлись в стольном Полоцке. Владимир, веселый и решительный, надел боевую кольчугу, шлем, опоясался мечом, взбежал на богатый княжеский струг под радостные крики всего войска, и вдруг из горла у него хлынула кровь. Князь упал и тут же умер. Войско, уже растянувшееся красно-синим ужом на правом берегу Двины, остановилось, онемело.
Звон великого колокола сеял тревогу в Полоцке. Всех тевтонов и латинян, найденных в тот день в городе, убили. Боярина Долбню схватили в Пятницкой церкви и посадили на кол. Однако в смерти князя увидели недобрый знак небес, и войско разошлось, растаяло, как мартовский снег.
Неожиданная смерть князя надолго выбила из седла и Вячку. Никогда не были они друзьями с Владимиром Володаровичем, наоборот, враждовали. Владимир сбросил с полоцкого престола его отца, постриг в чернецы старшего брата Вячки. Какая уж тут дружба? И вот впервые за долгие годы они поняли, что должны стать под одно знамя, бить общего врага, а великий князь взял да умер. Казалось, и теперь не захотел стать союзником Вячки.
За время, пролетевшее с того дня, как Вячка сжег Кукейнос и стал князем-изгоем, седина пробилась у него на висках, резкие морщины пролегли на лбу. С дружиной в две сотни воев, с княгиней Добронегой и тремя ее челядницами, с Климятой Одноруком и Мирошкой, которого уже давно звали Мироном, с Яковом Полочанином и Кулиной, у которых уже родилось двое мальчиков, кочевал князь по лесам и болотам, то убегал в Литву, то выходил на Двину и в тевтонских ладьях прорубал днища, то шел к земгалам и вместе с ними выслеживал рыцарей-меченосцев.
Тевтоны прозвали Вячку бешеным королем и тоже старались подстеречь его, несколько раз подсылали убийц. Однажды в гнилом болоте на левом берегу Двины Холодок с воями вытащили из трясины изможденного, обессиленного, чуть живого человека. По седой бороде его прыгали синие болотные жучки. Он лежал с закрытыми глазами и дрожал от холода под ярким горячим солнцем. «Живые мощи», – сказал о нем Холодок. И вот когда Вячка пришел взглянуть на несчастного, наклонился над ним, эти «мощи» вдруг выхватили из-под грязной рубахи нож, и только крест-складень, висевший на груди, спас князя от неминуемой смерти.
– Кто тебя послал? – спросил Вячка у незнакомца, когда того уводили, чтобы утопить в болоте.
– Все равно умирать, – остановился, равнодушно взглянув на князя, незнакомец. – Скажу. Меня послал клирик Генрих из Риги. Знаешь такого? Он почему-то очень ненавидит тебя.
Генрих… Снова Генрих… Вячка не забыл о нем, хорошо помнил Ригу, напряженный выжидательный взгляд молодого светловолосого священника, помнил дочь Софью, заговорившую вдруг на чужом языке. Как обрадовался тогда Генрих, каким счастьем засияло его лицо!
Теперь Вячка понимал, что самый главный и самый лютый его противник – Генрих. Меченосцы и Альберт хотят забрать у покоренных туземцев землю и волю, Генриху же этого мало – он хочет забрать душу. «Душу я тебе не отдам, – с холодной решимостью думал Вячка. – Душа у меня одна и до конца дней моих будет принадлежать земле, которая меня взрастила. Я знаю, почему ты так ненавидишь меня и всех подобных мне. Потому что ты отрекся от своего корня, от своей веры, от своего языка и хотел жить спокойно и счастливо, но вдруг увидел, что есть на свете люди – и таких людей немало! – для которых дороже жизни, дороже всех земных богатств верность отчему краю. Пусть беден этот край, пусть туманы и дожди часто заслоняют в нем солнце, но он родной – и этим сказано все. У тебя же нет этого края, ты потерял его, ты хотел навсегда забыть о нем, но есть неумолимый голос памяти, голос предков, голос крови. И он будит тебя ночью, заставляет смотреть на темное небо, на неясные контуры облаков, плывущих, как молчаливые корабли, над сонной землей. Что это? Кто это? Облака? Души предков? Душа твоей матери, о которой ты забыл, старался забыть? Несчастный человек! Ты сам ослеп и хочешь, чтобы все вокруг ослепли. Но так не бывает, глаза даны людям, чтобы смотреть и видеть. Видеть свою мать, свою землю, видеть тропинку, которая сквозь горе и радость неизменно ведет к своей матери и своей земле».
После внезапной смерти Владимира Володаровича Вячка с дружиной окончательно перешел на земли эстов. Было несколько причин, заставивших его сделать такой выбор. Во-первых, тевтоны, со всего маху стукнувшиеся о железный полоцкий щит, поняли, что на Двине пройти на восток им не удастся; слава богу, что хотя бы удалось закрепиться в низовье Двины. Всю силу своего напора Альберт и меченосцы перенесли на эстов, воинственных, отважных, но разрозненных. Запылал огонь жестокой кровавой войны в Сакале, Унгании, Виронии, Сантагане и других маакондах. А где были тевтоны, где шла война, там появлялся и Вячка, – недаром же в Риге и в Риме его объявили самым страшным своим врагом, бешеным королем. Во-вторых, очень близко сошелся, подружился князь со старейшиной эстов Лембиту и его сыном Меелисом, которые вели упорную беспощадную борьбу с тевтонами. Малево эстов вместе с дружиной Вячки не раз разбивало и меченосцев, и рыцарей епископа Альберта. Но они, казалось, были многоголовой гидрой – на месте отрубленной головы сразу же вырастала новая, даже две головы вырастали, и железные щупальцы упрямо лезли вперед, кроша все, что попадалось по дороге.
В том самом бою, где пробили копьем Каупу, погиб и Лембиту. В порыве радости тевтоны отрубили эсту голову и в кожаном мешке повезли ее в Ригу епископу Альберту. У мертвой головы глаза были открыты, и когда ее показали всему капитулу, клирики вздрогнули – такая ярость, такая ненависть светилась в мертвом взгляде. Альберт приказал тайком от всех закопать голову Лембиту в монастырском саду.
Вячка уже не мог остановиться. Пути к примирению с тевтонами не было, да он и не искал его, не хотел искать. А тевтоны искали. Несколько раз приезжали к нему гонцы от Альберта и Генриха с предложением заключить почетный мир. Альберт обещал Вячке, если тот сложит оружие, вернуть Кукейносское княжество.
Кукейнос назывался уже Кокенгаузеном, тевтоны построили в нем каменную цитадель.
«Растет ли там мой дубок?» – не раз думал Вячка, когда ночь опускалась на походный лагерь, когда звезды, как строгие неотступные глаза, начинали смотреть с темного неба на темную землю. Князь чувствовал и понимал, что тевтоны с каждым годом все крепче врастают в Ливонию, становясь тем валуном, который не столкнуть, не свалить в одиночку. Мало одного плеча. И он поехал в Новгород.
Дорога заняла почти месяц. Князь плыл в ладье по неторопливым рекам и глубоким озерам. Под присмотром волоцкого тиуна полочане на волоках вытаскивали ладью из воды на берег, подложив под нее дубовые катки. Потом ставили ладью на большую повозку, в которую были впряжены тягловые лошади, и везли к следующей реке. Тяжело скрипели колеса. Мотая головами, медленно ступали лошади, и тучи слепней кружились над ними.
Чем дальше пробирались они на север, тем холоднее становились небо и вода, более пушистыми и высокими делались белые, позолоченные солнцем облака. Вместе с Вячкой плыли Холодок, Яков Полочанин, Климята Однорук, Мирон – да, тот самый Мирошка, но уже с красивой темной бородкой – и десять воев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41