– Подъемный мост не опускать, ворота не открывать. Полезут тевтоны на вал – бить, как псов.
Забросив за спину щит и засунув меч в ножны, Холодок торопливо спустился с вала. Тут, в городе, было темнее, чем на заборолах, – лучи солнца, выкатывавшегося из леса, еще не долетали сюда. Холодок побежал по узкой извилистой улочке к княжескому терему. «Беда подступила, – думал он, спеша сообщить князю новость. – Из-за дочери князь Вячка словно переродился. Не улыбнется, не поговорит толком с дружиной, меч Всеслава на стену повесил. Жалко, конечно, дочку. Родная кровь, родная душа. Да, взяли тевтоны князя за горло».
Холодок спешил к терему и не знал, что уже вторую ночь не спит Вячка, жжет в церкви свечи, один, без чужого глаза, молится, навсегда прощается с дочерью. Или дочь, или меч Всеслава – третьего пути не было. Захочет князь вернуть себе дочь, должен будет спрятать меч в ножны, смириться с тевтонами, пустить их на Двину, подставить шею под чужой хомут, а нет…
Вторую ночь князь прощался с Софьей. Трепетали огоньки свечей, будто настороженные желтые глаза глядели на него, пронизывая насквозь. Мрак, падая из-под купола церкви, наваливался на князя, давил, пригибал к каменным плитам. Князь стоял на коленях.
«Прости меня, доченька, прости, ласточка моя. Прости своему отцу, что не может освободить тебя из клетки злодея. Ножки и ручки твои целую. Прости».
Когда-то он ждал наследника, но родилась дочь, и он сразу же забыл про сына – такой светленькой, такой синеглазой, такой улыбчивой была дочка. Он брал на руки маленький теплый комочек, и руки, привыкшие к мечу и копью, делались мягкими, легкими.
«Прости меня, – прощался с дочерью Вячка. – Я твой отец, но ведь я и князь полоцкого рода. Землю, полученную в наследство от предков, надо от врагов защищать, веру нашу отстаивать. Прости, что выбрал землю и веру, а не тебя».
– Князь! – позвали вдруг его. – Князь! Вячка вскочил, как разъяренный тур, тяжело топнув ногой, закричал:
– Кто посмел нарушить мой разговор с богом? Шумно дыша, он искал рукой меч на поясе.
– Это я – твой старший дружинник, – дрогнувшим голосом сказал Холодок, приближаясь из тьмы.
– Пес! Голову отрублю! – взмахнул кулаком взбешенный Вячка.
– Бери мою голову, но сначала выслушай меня. – Холодок остановился напротив Вячки, глянул ему в лицо. – У городских ворот ждут твоего слова меченосцы. Они привезли княжну Софью.
– Привезли дочь? – Вячка недоумевающе смотрел на старшего дружинника. Лицо то бледнело, то краснело, словно то заходило, то всходило в душе его солнце. – Говоришь, привезли Софью? – еще раз переспросил он, потом левой рукой схватил старшего дружинника за ворот, сверкая глазами, прошептал: – Ну, Холодок, смотри, – если не к добру твоя весть, заберет тебя Карачун.
– Не боюсь я Карачуна, – тихо ответил Холодок и с каким-то сожалением взглянул на Вячку, будто прощался с ним навсегда.
Они выбежали из церкви на улицу, где уже ярко синело утреннее небо. Вячка бежал первым, придерживая рукой ножны с мечом.
– Я – князь Кукейноса Вячеслав Борисович! Что надо вам, люди из Риги?! – зычным голосом закричал Вячка, вскочив на самую высокую площадку надворотной башни. Ветер сразу же ударил ему в грудь, распахнул красное корзно, наброшенное на плечи. Сбоку казалось, что фигура князя охвачена пламенем.
Герольд-меченосец на белом коне снова затрубил в рог, рыцарь в епанче развел полы плаща, и все, в том числе и Вячка, увидели Софью.
– Я – рыцарь Даниил из Леневардена! – крикнул меченосец, положив руку на плечо девочки. – Привет тебе, князь Вячка из Кукейноса, от епископа Альберта!
Открой ворота, впусти нас в город и возьми свою дочь!
Взгляды всех – и меченосцев и воев-дозорных – скрестились на Вячке. Все ждали его слова. Ждали, как поступит князь.
Он снял с головы шлем, длинными смуглыми пальцами погладил лоб, закрыл глаза. Он мучительно раздумывал. Две силы, два чувства яростно боролись в нем.
Вдруг на площадку, где стоял князь, взбежал Холодок, бросился перед князем на колени, заговорил:
– Прикажи, князь, калеными стрелами заткнуть рты врагам нашим. Прикажи лить смолу на тевтонских псов. Слышишь – святая София в Полоцке колоколами гремит! Это наши прадеды в могилах переворачиваются, мечи ищут, чтобы ударить в грудь заморскому чуду-юду…
– Встань, Холодок, – тихо прервал его Вячка. Старший дружинник встал, с надеждой глядя на князя.
– Есть у тебя дети, Холодок? Нет? А у меня дочь. Вон она, – Вячка снял боевую перчатку, показал рукой вниз, туда, где рыцарь Даниил настороженно ждал ответа. – Иди, Холодок, к Климяте. Он пишет Полоцкую летопись. Пусть напишет там, что я, кукейносский князь, люблю свою землю, очень крепко люблю, голову за нее не раздумывая сложу. И пусть напишет еще, что я люблю также свою дочь. Земля, Холодок, будет пустой, ледяной, если нет на ней родной души. Пусть напишет в летописи, что я буду отвечать перед богом за все, что произойдет… Откройте ворота! Опустите мост!
Откинули железные брусья-засовы. С тяжелым скрипом опустился подъемный мост. Рыцарь Даниил смело направил на него коня. Холодок с глухим стоном вытащил из ножен меч и снова загнал его в ножны.
Тевтоны вереницей въезжали в город. Вои князя Вячки с ненавистью глядели на белые плащи с красными мечами и крестами, но молчали. Слышался только глухой перестук копыт.
Даниил подъехал к Вячке, слез с коня, сказал, поклонившись:
– Приветствую тебя и твой город, князь, от имени рижской церкви.
– Приветствую тебя, благородный рыцарь, – ровным спокойным голосом ответил Вячка. – Где же моя дочь?
– Княжна Софья под надежной охраной графа Пирмонта, – сообщил Даниил. Перед тем как въехать в Кукейнос, он передал девочку в руки графа.
– Не тот ли это Пирмонт, которого я отпустил живым, хотя мог бросить в Двину вместе с Братилой? – спросил Вячка.
– Тот самый, князь, – издалека поклонился князю Пирмонт.
– Не боишься в кожаном мешке, как Братило, на речное дно лечь?
– Не боюсь.
Вячка пристально взглянул на Пирмонта, потом повернулся к рыцарю Даниилу:
– Отдай мне дочь.
– Дочь я тебе отдам, князь, – снова поклонился рыцарь Даниил. – Но епископ Альберт желает, чтобы на том месте, где соседствуют наши земли, мы с тобой поцеловали на верность и дружбу святой крест.
– Ну что ж, тевтон, – согласился Вячка. – Поехали на то место. Пусть бог примирит нас.
– Не надо, князь! – сразу же раздался крик среди воев. – Не верь псам! Заманят тебя в клетку, как сокола, и сложишь голову в тевтонской темнице!
– Не надо ехать, князь Вячеслав, – со слезами на глазах попросил Холодок и стал на колени перед Вячкой. Его широкая, обвитая кольчугой спина вздрагивала.
Вячка молчал, глядел на своих воев, на город. Потом спросил рыцаря Даниила:
– Скажи, тевтон, а бог ваш хороший?
– Наш бог хороший, справедливый, – с достоинством ответил Даниил. – За нас, рабов своих, он принял святые раны.
Глаза у Даниила были большие, светлые, с колючей искринкой. Вячка посмотрел в эти глаза и приказал Холодку:
– Пусть отец Степан вынесет из церкви святой крест.
Пришел заспанный поп с крестом. Растерянно глядел он на князя, на меченосцев.
– Можешь ли ты, рыцарь, поцеловать святой крест и поклясться святым именем, что меня и мою дочь Софью сразу же отпустят назад после того, как на границе владений Риги и Кукейноса мы скрепим нашу дружбу и наше перемирие? – спросил Вячка у Даниила.
– Целую крест. Клянусь, – ответил Даниил и поцеловал крест.
– Все видели? Все слышали? – громко сказал Вячка. – И небо тоже видело. И небо тоже слышало. И бог знает обо всем. А вам, вои, – он низко поклонился, – спасибо за заботу обо мне. Всюду я бывал, из семи печей хлеб ел, много чего повидал и с божьей помощью думаю вернуться назад. Едем.
Стало так тихо, что слышно было, как на песок падают капли воды. Это скатывалась с крыш, с веток деревьев утренняя роса. Вячка легко сел на Печенега и, взяв с собой трех воев (первых, что попались на глаза), а также отца Степана с крестом, поехал впереди меченосцев навстречу своей судьбе. Никто из людей – ни те, что когда-то жили, ни те, что живут сегодня, – не знают, что сулит им судьба…
На берегу пограничной речушки слезли с коней. Рыцарь Даниил и князь Вячка опустились на колени. Клялись землей, водой и кровью. В костер, который быстро разложили меченосцы, бросили слепленные из земли небольшие шары. Перед этим поп Степан коротким кордом сделал надрез на большом пальце левой руки у князя и у рыцаря, каплями их крови окропил земляные шары.
– Мир земле, воде и человеческим душам, – сказал Вячка.
– Мир земле, воде и человеческим душам, – повторил Даниил.
И в этот же миг граф Пирмонт с перекошенным от ненависти лицом схватил заранее подготовленную полотняную торбу, в которую насыпают овес лошадям, подбежал сзади к Вячке, набросил ему на голову торбу и резким движением повалил князя на спину.
– Измена! – закричали кукейносские вои и тут же упали под ударами тевтонских мечей.
– Молодец, граф, – сказал Пирмонту Даниил, поднимаясь с земли. – Легко же мы с тобой поймали такого зверя.
Поп Степан стоял рядом. Крест дрожал в его руках. Глаза заливало холодным липким потом.
– Клятвоотступник! – тонким голосом вскричал поп. – Ты же целовал святой крест! Бог покарает тебя страшной карой!
Он замахнулся крестом на Даниила, но рыцарь ловким движением заломил ему руку.
– Где это ты видишь святой крест? Эти две железки, которые ты связал конским волосом? Он наступил ногой на крест, засмеялся:
– Вот и все. И нет твоего креста, дикарь. Истинный крест, единственный – в Риме. Запомни это навсегда. А сейчас я, рыцарь Даниил, дарю тебе жизнь. Иди, возвращайся в свой Кукейнос.
И тут Даниил вздрогнул, невольно сделал шаг назад – на его глазах длинные темные волосы отца Степана стали белыми, как январский снег.
Вячка лежал с торбой на голове. Руки и ноги его уже заковывали в кандалы.
Даниил, наступив на грудь князя правой ногой, торжественно объявил:
– Король Кукейноса, я, рыцарь Даниил из Леневардена, объявляю тебя своим пленником.
…Это уже когда-то было… Нога на груди… Лапа на груди… Это было так давно, что трудно поверить… Ему было семь солнцеворотов, он был еще не Вячка, а Вячечка. «Вячечка, – любуясь им, весело говорила мать-княгиня. – Вячечка! Солнышко ты мое!» Она выглядывала в окно терема, красивая, синеглазая, а он бегал по весеннему лугу, и каждый цветок, каждый мотылек были необыкновенной острой радостью, сладкой тайной. Из говорливых зеленых лесов, обступавших терем и луг, доносился неутомимый голос кокошки.
А потом была ночь, тишина… И вдруг дикий крик послышался в темном еловом лесу.
– Кто это? – вздрогнув, прижался к кормилице Маланке Вячка.
– Спи, детка. Это – оборотень.
Оборотень! Зверечеловек. Сын тьмы. Волчье лохматое туловище и человечья голова с пронзительными тоскливыми глазами. У него зелено-синяя шкура. Искры сыплются с этой шкуры, когда оборотень бешено мчится в ночном мраке. Мелькают черные леса, туманные болота. Там, где крепко стукнет о землю когтистая лапа, за ночь вырастут волчьи ягоды – черные, горько-кислые, с тягучей слизистой влагой, с маленькими камешками-зернышками внутри. До третьих петухов, до солнечного света может бегать оборотень. И он бежит, вспарывая ночную темень своим диким криком. Куда бежит? Зачем?
– Мне страшно, Маланка, – шептал мальчик.
– Спи, детка, – целовала, успокаивая его, кормилица. – Хочешь, сказку тебе расскажу? Слушай.
За бором высоким,
За лесом далеким,
В зеленой тине,
В желтой глине
Сидит черт-болотюк.
Сколько страшных сказок знает старая кормилица! Сколько иголок впивается в сердце, когда слушаешь ее!
А потом снова была ночь и дикий крик в лесу. Вячка спал в светлице и вдруг проснулся. Поставив лапу ему на грудь, на него прямо в упор глядел оборотень. Искры сыпались со шкуры, пронзительно и тоскливо глядели большие умные глаза.
– Мама! – закричал мальчик и потерял сознание.
– Это же твоя собака была, твой Вьюн, – огорченно говорила наутро ему Маланка. – Приласкаться хотел к тебе… Камень на шею, и утопили собаку в Друти.
Нога на груди… Лапа на груди… Это уже было когда-то…
«Как я мог поверить им? – думал Вячка, лежа на земле с торбой на голове, в то время как меченосцы со смехом подкреплялись. – Видно, устал я. Решил немного передохнуть, собраться с силами, заключив перемирие. Помощи из Полоцка нет, князь Владимир Володарович никак не может примириться с вечем, которое то выгоняет его, то снова зовет на престол. Ливов епископ Альберт поставил на колени, платят ливы Риге церковную десятину. Старейшины леттов ждут, кто победит в борьбе за Двину. Новгород и Псков тоже ждут. Их купечеству даже выгодно, что тевтоны заткнули устье Двины. Они и без Двины могут обойтись – плывут по реке Великой, по Чудскому озеру, по реке Омовже, или, как ее называют эсты, Эмайыги – Матери Вод, и дальше, до самого Варяжского моря.
А Рига все крепнет. Плывут и плывут в нее пилигримы со всей Европы. На войну, в бой идут, как на праздник, распевая святые псалмы, надев самую дорогую одежду. За их спиной – Рим, папа Иннокентий, князья, бюргеры, купцы…»
В то же самое время, когда рыцарь Даниил, нарушив крестное целование, заковывал князя Вячку в кандалы, на одном из ливских городищ, чудом уцелевших в дремучих лесах, седой столетний старейшина гадал на огне и воде о судьбе, о будущем своего народа. «Вижу большую черную курицу, – шептал он пустым беззубым ртом. – Она выходит из морских волн. Она выше самой высокой сосны наших лесов. Вот приостановилась, села в песок, закудахтала… И несется… Не яйца выкатываются на песок, а тевтонские рыцари. Их не сосчитать! Их как песка на морском берегу! Горе ливам! Где наши боги? Где наши герои? Вижу берег… Туман… Чайки плачут… Шуршит песок в дюнах… Вижу мужчину и женщину… Детей нет… Кто это? Это – ливы. Это все, что осталось от многочисленного могучего народа. Горе ливам!» И седой старейшина потушил святой огонь, вылил святую воду и заплакал.
Князь Вячка не знал о гадании старого лива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41