– Часовой закурил. – Тогда враги зайдут к нам с тыла, и придется отступать ночью по осыпям…
Варвара представила себе обстрел из минометов. От ружейного и пулеметного огня можно укрыться в скалах. Но мины… мины – просто ужас! Они падают отвесно, и от них нельзя скрыться нигде. А ночное отступление по осыпающимся кручам непосильно для ее ревматических ног и больного сердца. Партизан с сочувствием взглянул на нее.
– Не бойся! Лукан с майором что-нибудь придумают.
Снова послышалась далекая пулеметная стрельба. Несколько пулеметов стреляло одновременно. В их глухой мерной стук врывался необычный шум, точнее, треск, – словно порывы сильного ветра раздували костер из смолистых сосновых ветвей.
– Автоматы! – выдохнула Варвара. – Слышишь?
Партизан кивнул. Он слышал и глухие, едва уловимые взрывы мин, падающих на отряд Шишко. По вот он опять вытянул шею и замер, привлеченный новыми, еще более тревожными звуками. Внизу, в долине, лаяли собаки. То был остервенелый, захлебывающийся лай овчарок, обозленных появлением множества незнакомых людей. Так лают собаки, когда по горным пастбищам проходит партизанский отряд или воинская часть.
Когда Динко, вызванный Луканом, вошел в пещеру, майор уже расслышал далекий собачий лай, но не встревожился. План обороны был готов, а кризис в штабе близился к благополучному и скорому концу. Несколько минут назад майор тщательно осмотрел в бинокль всю местность и поднял отряд по боевой тревоге. Пока приближался лишь авангард фашистов, и отбросить его было нетрудно. Предстояла небольшая схватка, которая поможет завлечь карателей в горы. Стратегически события развивались неплохо. Причин для волнения пока пет, и майор принялся тщательно точить огрызок карандаша. Исповедь Динко он слушал рассеянно. Ребячество! Какая-то история с двоюродной сестрой! Майор был человек умный и знал, что человеческая личность – ото сложное переплетение общественных, психологических и биологических закономерностей. Общественные, разумеется, главенствуют, но это не исключает отступлений в молодости. Боевые и партийные качества Динко с лихвой перекрывали его недостатки, и только такой педант, как Лукан, мог этою недопонимать. Но майор не замечал, что, несмотря на внешнее спокойствие, его начинало разбирать нетерпение.
Не спеша очинивая красный карандашик и прислушиваясь к далекому злобному лаю собак, он представил себе знакомую картину: нотные и хмурые солдаты неохотно ползут вверх но склону к седловине, а за ними идет офицер и подталкивает рукояткой револьвера связанного предателя.
Лукан продолжал нудно и подробно допрашивать Динко.
– Значит, ты приказал напасть на станцию, потому что хотел отомстить за свою двоюродную сестру? – заключил он.
– Да, – глухо пробормотал Динко.
– А почему ты до сих пор нам этого не сказал?
Динко не ответил.
– Выйди и подожди перед входом.
Динко вышел из пещеры. Павел подумал, что в его чертах есть, хотя и далекое, едва уловимое сходство с горячим, страстным и вместе с тем печальным лицом женщины, которая рассказала ему историю смерти Стефана, – такие же ровные зубы, орлиный нос, такие же скулы. Майор медленно чинил карандашик. Он снова услышал яростный лай собак. С минуты на минуту раздадутся тревожные выстрелы передовых постов, которые ускорят решение вопроса о Динко. Майор выглядел спокойным, по его нетерпение все возрастало. У Лилы нервно подергивалось лицо – казалось, она готовится к новой атаке на Лукана. Лукан один не поддался обаянию мужественной красоты Динко. В его суровых, умных и неумолимых глазах горел холодный огонь, и видели они только высшую, конечную цель борьбы.
– Решайте! – сказал Лукан.
– Для высказываний нет времени, – быстро проговорил майор. – Я предлагаю приступить к голосованию.
– Хорошо. Голосуйте.
Майор, Лила и Павел почти одновременно подняли руки. Все трое с тревогой смотрели на Лукана. А он опустил голову. И вдруг неожиданно, не видя, как голосуют товарищи, тоже поднял руку.
– Значит, единогласно, – произнес он ровным голосом. – Но я оставляю за собой право требовать наказания впоследствии.
– Ладно! – откликнулся кто-то.
По лицу Лукана промелькнула легкая усмешка.
– Я сообщу ему о решении штаба, – сказал майор. – А ты ступай скажи ребятам, что он снова будет командовать ими.
VII
В жаркий июльский день по извилистому пыльному шоссе, которое бежало рядом с руслом мутной глинисто-желтой ленивой реки, ползла длинная вереница тягачей и бронетранспортеров части, направлявшейся в Беломорье. Монотонно и надоедливо ревели моторы, гусеницы тягачей поднимали густые клубы белой известковой пыли, которая окутывала всю колонну, а резиновые шипы противотанковых орудий глухо хрипели под тяжестью придавившей их стали. На платформах тягачей, расположившись на снарядных ящиках и у зенитных пулеметов, сидели солдаты в побелевших от мелкой пыли касках, в шортах и летних гимнастерках. Все проклинали жару, перебрасывались непристойными казарменными прибаутками и, чтобы освежить рот, время от времени отпивали из манерок противную, теплую воду. Воинскую часть перебрасывали на побережье, чтобы усилить береговую охрану на случай возможного десанта с моря.
Во главе колонны ехали командир части – полный, еще молодой подполковник с дерзкими синими глазами и его адъютант – стройный поручик с холеными руками и черными усиками.
Командир с бранью выплюнул набившуюся в рот пыль, которая скрипела на зубах. Уже более двух часов впереди маячила какая-то дурацкая легковая машина, упрямо двигавшаяся с той же скоростью, что и колонна. Когда подполковник придерживал колонну, машина тоже сбавляла ход, когда же он пытался ее обогнать, она вырывалась вперед. Можно было подумать, что идиот, управлявший машиной, считал своей единственной целью битком набить рот, нос и легкие подполковника пылью. В конце концов подполковник потерял терпение, побагровел и разразился водопадом ругани. Этот поток приличных и неприличных слов означал приблизительно следующее:
– Что это за болваны едут впереди нас?
– Штатские! – ответил адъютант, отирая лицо платочком, смоченным лавандовым одеколоном. Потом уточнил: – В машине едет женщина!.. Весьма изысканная дама.
Но подполковник не расчувствовался, а отпустил по адресу изысканной дамы несколько увесистых, хотя и менее непристойных ругательств. Когда же он немного отвел душу и лицо его приняло свойственный ему кирпичный цвет, он спросил:
– Что это за женщина?
– Супруга генерального директора «Никотианы», – ответил поручик.
– Без мужа? – проурчал подполковник с внезапно пробудившимся интересом.
Адъютант, хорошо знавший своего начальника, подумал: «Тут у тебя найдет коса на камень!.. На такую скотину, как ты, подобная женщина и смотреть не станет!»
– Она едет с супругом, – выразительно подчеркнул поручик, давая понять начальнику, что надо держаться поделикатнее.
– Черт бы их побрал! – проворчал подполковник, – А почему они все время ползут, как вошь, перед нами?
– Потому что боятся.
– Боятся? – Как все забулдыги, которые любят кутить, ругаться и обольщать женщин, подполковник не знал, что такое страх. Он спросил с удивлением: – А чего же они боятся?
– Нападения партизан.
И адъютант рассказал начальнику, как год назад в это же время отряд прославленного Динко напал на станцию, к которой подъезжал па своей машине генеральный директор «Никотианы».
Подполковник молча выслушал поручика. Вот уже год, как ему все чаще и чаще не давало покоя смутное предчувствие, что надвигается нечто неизбежное и хаотичное.
– А что с тем письмом? – неожиданно спросил он.
– С каким письмом?
– Из штаба дивизии. В котором запрашивают имена неблагонадежных.
– Мы еще не ответили.
– Ответишь, что неблагонадежных нет! В нашей части нет неблагонадежных! Понял?
– Так точно, господин подполковник, – отчеканил адъютант.
А сам подумал: «Ну и пройдоха! Спасает свою шкуру – к коммунистам подлизывается». Впрочем, адъютант был доволен, что служит в противотанковой части, которую никогда не бросят в бой против партизан – ведь у тех танков не было.
Ирина сидела в маленьком, неудобном автомобиле. Борис предпочел его лимузину, в котором они ездили из Софии в Чамкорию, хотя путь до Каваллы был длинный и утомительный. В этом стареньком, облупленном и дребезжащем автомобиле обычно разъезжали мелкие служащие фирмы – кассиры или бухгалтеры провинциальных отделений. Но Борис выбрал именно эту машину, чтобы не привлекать внимания тех, кого он смертельно боялся. А Ирина понимала все это, понимала также, почему они дождались противотанковой колонны и потом упорно двигались впереди нее; она испытывала тайное и глубокое презрение к малодушию Бориса, но молчала и лишь в душе насмехалась над ним с терпением человека, уже неуязвимого. Она согласилась поехать с ним в Беломорье, ибо знала, что без нее ему не справиться с делом; кроме того, ей хотелось развеять скуку, одолевавшую ее в Чамкории, и забыть безобразные, обугленные софийские развалины. Но езда в скверном автомобиле но адской жаре оказалась неприятной – гораздо более неприятной, чем она могла предположить, и теперь Ирина с сожалением вспоминала о печальных соснах Чамкории и мерцающих над ними холодных звездах. Но поскольку о возвращении нечего было и думать, она попыталась представить себе остров Тасос по тем слащавым и пошлым описаниям, которые читала в газетах. Однако вскоре она перестала думать о чем бы то ни было и впала в какое-то оцепенение, сделавшись нечувствительной ко всему, что в другое время могло бы ее раздражать. Она без злобы выносила и присутствие Бориса, от которого несло коньяком, и изнурительную тряску в неудобной машине, и палящий зной. Привыкнув сдерживать злость и раздражение, она сохраняла спокойствие, и красота ее даже теперь излучала утонченную чувственность. Для защиты от пыли она обвила голову тонкой вуалью из бледно-лилового шелка, под которой ее смуглая кожа казалась еще более гладкой, а глаза – еще более темными. Она похудела – благодаря диете и ежедневной гимнастике – и теперь приобрела вид женщины, у которой нет никаких иных забот, кроме ухода за своей красотой. Но в уголках ее губ появились крошечные морщинки – признак сдерживаемой досады и неудовлетворенности, которые точили ей душу.
Золотисто-карие глаза ее бесстрастно смотрели на красочное ущелье – беспорядочно нагроможденные острозубые разноцветные скалы, голые осыпи, испещренные темно-зелеными пятнами кустарников, и кобальтово-синее небо, на котором вырисовывались очертания горной цени Пирина с огромным конусом Эл-Тепе. Солнце палило, и воздух был сух, хотя в него уже проникали влажные струи – далекое дыхание Эгейского моря.
– Этому ущелью конца не видно, – пробормотал Борис, стирая платком пот со лба.
Ирина хладнокровно съязвила:
– Потому что мы еле движемся.
От жары он стал раздражительным и огрызнулся:
– Что ты этим хочешь сказать?
– Только то, что ты стал трусом.
– А как бы ты поступила на моем месте?
– Да хотя бы попыталась это скрыть.
– Скрыть!.. – Борис подыскивал колкость. – Как и многое другое?
А Ирина ответила бесстыдно:
– Да.
Борис готов был вспылить и обругать ее, как она того заслуживала, но тут же представил себе ее ледяную бесчувственность ночью, когда его начнут одолевать кошмары и она будет ему особенно нужна. Если Ирина была не в духе, никакие мольбы не могли склонить ее остаться в одной комнате с Борисом, и тогда ночные кошмары терзали его до умопомрачения. Поэтому вместо того, чтобы рассердиться, он начал философствовать:
– Признаюсь, нервы у меня не в порядке! Но я принес их в жертву великой цели. Укажи мне какое-нибудь предприятие, которое выросло бы так, как выросла «Никотиана»… Нет такого, правда? «Никотиана» – мой триумф в жизненной борьбе. Я стал чемпионом… Неважно, что я могу умереть перед финишем, как марафонский бегун.
Встречный ветер уносил его слова, так что Ирина слышала только обрывки фраз. Борис умолк, надеясь, что выспреннее и неуместное сравнение растрогает ее и вернет им хоть часть того прошлого, которое он сам разрушил. Алкоголь и Ирина были его единственным спасением от кошмарных ночных призраков. Стоило ему увидеть, что она спит рядом с ним, и он успокаивался.
– Ты считаешь меня трусом, – продолжал он хриплым голосом. – Но это не трусость, а благоразумие! Нам надо было дождаться колонны, потому что от одного ее вида партизанские отряды разлетятся, как мухи. Верно, что этот рыдван неудобен для езды! Но зато никому и в голову не придет, что в такой машине едем мы.
На это Ирина ответила:
– Нервы у тебя разболтались вконец.
Ее презрительные слова он принял за выражение сочувствия и сжал ей руку. Ирина терпеливо перенесла это пожатие, словно к ней прикоснулось какое-то гадкое пресмыкающееся, к которому она привыкла.
– Я поправлюсь, – уверял Борис, сознавая, что ему не удалось оправдаться в трусости, но не испытывая ни малейшего стыда. – Я вылечу свои нервы… Еще немного терпения, и мы уедем в Швейцарию.
– Боюсь, что будет поздно, – сказала Ирина.
– Поздно?… – В голосе его прозвучала наигранная шутливость. – Почему поздно?
Она ответила:
– Все рушится.
– Глупости. Англичане не допустят, чтобы к нам вошли советские войска. Не исключено, что первое время будет неразбериха – смешанное правительство с участием коммунистов на месяц-другой!.. Но только и всего.
Ирина презрительно усмехнулась. От его прежней проницательности остались лишь склонность к беспочвенным догадкам и легкомысленный оптимизм. Но это мало трогало Ирину – с некоторых пор она думала только о себе.
– Все же лучше нам уехать вовремя, – сказала она.
– Милая, мы не сможем уехать, пока я не договорюсь с Кондоянисом.
– Кондоянис – мошенник! – вспыхнула Ирина. – Странно, как ты не можешь этого понять! Ты просто-напросто даром отдаешь ему свой табак, не представляя, что из этого выйдет.
Ей было совершенно безразлично, что происходит с Борисом, но она не могла столь же равнодушно отнестись к его деньгам – огромным суммам, которые он опрометчиво бросал этому подозрительному греку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131