– Где ваш генерал?
– Только что уехал и приказал сообщить ему по телефону, как вы себя чувствуете.
– Скажите ему, что я чувствую себя прекрасно.
– Нет, не скажу.
– Почему?
– Потому что вы далеко не прекрасно себя чувствуете… Вы просто комок нервов. И никаких драм на сегодня.
– Драм?… О каких драмах вы говорите?
Она покраснела при мысли о том, что этот человек знает ее прошлое. Он заметил ее смущение и сказал:
– Смотрите на жизнь веселее.
– У меня нет вашего чувства юмора.
– Однако вы должны как-то отвлечься от своих мыслей, иначе припадок повторится.
– Не могу, – мрачно сказала она.
И, удивленная этим вырвавшимся у нее признанием, снова почувствовала, что у нее дрожат руки.
– Как то есть не можете? Вы просто капризничаете.
– Капризничаю?
– Конечно. Во времена Шарко таких пациентов лечили пощечинами.
– Уж не собираетесь ли испробовать подобное лечение?… Это будет похоже на ваши снотворные порошки, от которых меня до сих пор тошнит.
Она рассмеялась и в тот же миг почувствовала, что руки у нее перестали дрожать. «Этот тип прав, – подумала она. – Надо почаще смеяться».
– Каким это снадобьем вы меня напоили? – спросила она.
– Опиумом. У меня не было ничего другого. Я раздобыл его в одной деревенской аптеке, пока наш отряд вел бой с фашистами. Но завтра каждый батальонный врач нашей группы будет располагать самыми современными лечебными средствами. И если бы вы не поторопились с припадком, я бы предложил вам какую-нибудь новинку.
Ирина рассмеялась и подумала: «Значит, не такой уж ты профан. А я было решила, что ты дал мне опиум по невежеству». Она поняла, что в этих продолговатых миндалевидных глазах, которые она, должно быть, видела не раз (недаром они будили в ней обрывки воспоминаний о студенческих годах), была ясность и бодрость человека со спокойной и здоровой натурой. И ей снова показалось, что этот грубоватый человек сердечен и мил и что она когда-то прошла мимо, не оценила его. Наконец она решилась спросить:
– Никак не могу отделаться от одной глупой мысли… Не были мы знакомы раньше?
Врач ответил шутливо, но несколько нерешительно:
– Да, конечно… Учились на одном курсе.
– Вот как? – Ирина смутилась, сама не зная почему. Постепенно разрозненные временем обрывки воспоминаний слились в один образ.
– Теперь вспомнила! – Она даже перешла на «ты». – Тебя звали Чингисом… Ты был выдающимся оратором, и твои выступления обычно заканчивались дракой… Как ни странно, но и я иногда оставалась послушать тебя, хоть и не любила политики.
– Да, ты была политически нейтральной.
– Я и сейчас не собираюсь подлизываться к тебе.
– Знаю. Ты никогда ни к кому не подлизывалась.
– Это не совсем так… – Она замолчала и нахмурилась. Немного погодя спросила: – Почему ты мне сразу не сказал, кто ты?
– Тебе нельзя волноваться.
– Ты, наверное, знаешь мою историю?
– Нет.
Она поняла, что Чингис, человек сдержанный и уравновешенный, никогда не позволит себе бередить чужие душевные раны. Его присутствие словно вернуло Ирину в то ясное, радостное время, когда она училась в университете. Она вновь увидела себя во всей чистоте своей юности, страдающей от измены Бориса, но гордой тем, что она лучше, морально сильнее его. Она вспомнила, что было время, когда она отреклась от Бориса, выбрала свою дорогу и шла по ней, довольствуясь скромными, чистыми радостями человека с незапятнанной совестью. Это был путь труда и науки, ведущий в бескрайние просторы человеческого знания, и она шла этим путем со спокойной душой и ясным умом. Жизнь ее текла неторопливо, как полноводная река, и незатейливые удовольствия после трудового дня возбуждали в ней радость. От этих лет остались такие же щемящие, незабываемые воспоминания, как и о маленькой выбеленной комнатке в отцовском доме, как о старом раскидистом ореховом дереве и журчании реки за окном. В памяти Ирины возникло сладостное ощущение, которое охватывало ее ранней весной, когда в воздухе струились неведомые ароматы, и в разгаре лета, когда от мостовой пахло размягченным асфальтом и бензином, и в начале осени, когда прохладным солнечным утром, окутанным прозрачной синеватой дымкой, она, бывало, спешила на трамвай, чтобы ехать в клинику. Тогда каждая вещь, каждый звук, каждый оттенок цвета пробуждали в пей какое-то особенное жизнеутверждающее волнение. Волнение это было рождено ее целомудрием и трудом, ее душевным равновесием и чувством собственного достоинства, которые потом были уничтожены миром «Никотианы». Все это она могла бы сохранить, если бы не встретилась с Борисом. Теперь, дожив до этих лет и познав жизненную борьбу, какой бы женщиной она ни стала – удовлетворенной или разочарованной, еще цветущей пли преждевременно состарившейся, – она была бы человеком, а не лощеной светской куклой, внушающей отвращение. Что дали ей деньги, роскошь, за которые она продала свою честь? Ничего. В новом мире презирают и деньги и роскошь. К чему ей теперь это красивое выхоленное тело, сводившее с ума развратников, к чему это гладкое, как слоновая кость, лицо без единой морщинки, без единого отпечатка прожитых лет? Мужчина, которого она, сама того не сознавая, искала всегда и наконец встретила, не может ее полюбить. Как человек она потеряла всякую ценность. Ей остался один конец – тот, к какому прибегнул Костов. Это единственно возможный для нее непозорный конец.
У нее снова задрожали руки, и Чингис заметил это.
– Зря я тебе проговорился, кто я… Этот разговор тебя утомил.
Но она возразила:
– Как раз наоборот… Я поняла, как мне быть дальше.
Он пытливо всматривался в ее лицо – все еще прекрасное, но вялое лицо человека без цели, без надежды, без, волн к жизни, лицо женщины, для которой красота стала проклятьем, лицо, которое жизнь уже отметила печатью нервного расстройства, ведущего к тихому помешательству и неминуемой гибели.
– Что же ты собираешься делать дальше? – спросил Чингис с беспокойством.
– Вернуться к медицине, – солгала она, зная, что он ей поверит.
– Чудесная мысль, – сказал Чингис – Но пока не думай об этом.
Он собрался уходить, хоть сомнения его и не рассеялись, и натянул пилотку с красной звездочкой.
– Куда ты идешь? – грустно спросила Ирина.
Желая развеселить ее, он ответил шутливо, совсем как в студенческие годы:
– К санитарному далай-ламе… Хочу достать передвижную рентгеновскую установку.
И хоть говорил он веселым тоном, в голосе его прозвучало волнение.
– Да, это, конечно, необходимое приобретение, – сказала Ирина, удивленная тем, что можно так волноваться из-за какой-то рентгеновской установки.
Он снова взглянул на нес, озабоченно и задумчиво. В ее голосе он услышал равнодушие и усталость, дрожь мучительной неврастении, отчаяние и отчужденность, которые предвещали близкую и неизбежную гибель. Перед ним была обреченная душа из умирающего старого мира.
Чингис вспомнил Ирину, какой она была в юности, и ему стало больно за нее. На пороге он обернулся и сказал:
– Ты должна взять себя в руки и вернуться к труду, к своей профессии. Только тогда ты встанешь на ноги.
Она отозвалась с фальшивой бодростью в голосе: – Конечно, так я и сделаю.
Но она понимала, что этого не будет, и у нее опять задрожали руки.
После обеда пришла Лила. Ирина узнала ее сразу: эти русые волосы, голубые глаза и чистые, холодноватые черты лица запечатлелись в ее памяти со школьной скамьи. Еще в гимназии это лицо всегда поражало Ирину правдивостью и силой воли. Таким оно было и сейчас, только казалось более мягким – может, это жизненный опыт и радость победы смягчили его выражение. Стальные глаза стали совсем голубыми, а тонкие девичьи губы – более яркими, и в их очертаниях появилась сочная мягкость. Ирина наблюдала за Лидой с болезненным любопытством красавицы, сознающей превосходство другой красивой женщины.
Лила не красилась, и это придавало ей очарование свежести. Волосы ее, гладко зачесанные за уши, были уложены небрежно – и, должно быть, умышленно небрежно, чтобы прическа казалась как можно более естественной. Именно такая прическа шла к ее правильным чертам. Скромное черное платье оттеняло светлые волосы и золотистость кожи. От всего облика Лилы веяло здоровьем, спокойной силой жизни и красотой.
Ирина вдруг разозлилась. Зачем пришла к ней эта женщина? Может, захотела покичиться своей властью и успехами, посоветовать ей, Ирине, как ей жить впредь? И уж конечно, советовать она будет не с пылким, доверчивым добродушием Чингиса, а с ехидной любезностью умной, но озлобленной женщины, которую в прошлом травили и унижали. Ну что ж, пусть попробует! Ирина холодно взглянула на Лилу и приготовилась к защите.
Но вместо того, чтобы поучать с высоты своего положения, Лила начала совсем по-мальчишески, как она, бывало, говорила в гимназии.
– Смотри-ка! – сказала она, помахав рукой. – Полный порядок!.. Ты оказалась чудесным хирургом!
Ирина холодно и удивленно взглянула на нее.
– Как? Ты разве меня не узнаешь? – разочарованно спросила Лила.
– Узнаю, конечно, – ответила Ирина.
– А помнишь историю с моей рукой?
– Какую историю? – спросила Ирина.
– Ну, уж ото безобразие! – Лила недовольно поморщилась и улыбнулась чуть насмешливой, добродушной улыбкой. – Неужели не помнишь, у меня была сломана рука, а ты мне накладывала гипс?
– Не помню, – равнодушно ответила Ирина. – Где это было?
– В деревне, у Динко.
– Ну, когда я приезжала туда, ко мне всегда таскались больные… Чего только не приходилось лечить – в сломанные руки, и сломанные ноги.
– Глупости!.. – Лила присела на кровать к Ирине. – Ты давно забросила медицину, и вряд ли у тебя за всю жизнь наберется десяток пациентов… Ты в самом деле не помнишь? Динко позвал тебя потому, что я тогда скрывалась, а участковому врачу нельзя было доверять.
– Не помню, – бесстрастно повторила Ирина. – Наверное, я и не подозревала, что ты скрываешься.
– Будет тебе болтать чепуху! – Лила наклонилась к Ирине и потрогала ей лоб. – Потом ты даже прислала через Динко чемоданчик с одеждой, чтобы помочь мне скрыться… Ты почему-то не хочешь признаться. Неужели так сильно ненавидишь коммунистов? Неужели для тебя унизительно поболтать со мной?
Ирина взглянула на нее, но ничего не ответила. Опять она столкнулась с умением Лилы сразу докапываться до истины.
– Не бойся, я не выдам тебя милиции! – рассмеялась Лила. – И не думай, пожалуйста, что я пришла к тебе порисоваться или спросить, не нужно ли тебе чего-нибудь.
– Нужно! – неожиданно проговорила Ирина.
– Что тебе нужно?
– Заграничный паспорт!
Ирина холодно и со злобой взглянула на Лилу.
– На что тебе заграничный паспорт? – Голос Лилы стал суше, но она не потеряла терпения и не рассердилась.
– Чтобы не видеть вас! – зло отрезала Ирина.
– Такие мы плохие?
Наступило молчание, и перед Ириной снова промелькнули, как фильм, назойливые воспоминания о последних десяти годах ее жизни, но вспомнила она не отдельные эпизоды этого фильма, а лишь чувство пустоты и бесконечной печали, которое охватывало ее в часы одиночества.
– А ты любила свой мир, Ирина? – внезапно спросила Лила.
– Да! – ответила Ирина. – Любила.
– Что же именно ты любила? Своих любовников-немцев? Или печальную гордость, которую ты испытывала оттого, что из любовницы Бориса Морева стала его женой?
– Что ты можешь знать о моих любовниках-немцах и о Борисе Мореве? – резко оборвала ее Ирина.
– То же, что и все! – спокойно ответила Лила. – Что они тебе осточертели. Всю жизнь ты мечтала о чем-то таком, чего не могла найти в своем мире… Ты помнишь наш разговор десять лет назад в деревне, у Динко?
– Ничего я не хочу помнить! – грубо ответила Ирина.
– Твоя гордость вызывает у меня уважение. У нас сейчас нет отбоя от людей, которые на все лады выпячивают свои заслуги… Один заявляет: он-де знал, что такой-то человек – коммунист, и все-таки не выдал его полиции. Другой приводит свидетеля, который якобы видел, как он прослезился, когда такого-то расстреляли… А ты поступаешь как раз наоборот.
– Мне нечего бояться, и я не желаю лизать вам пятки.
– Нет, дело не только в этом! Просто ты отталкиваешь мою дружбу. А ведь с Чингисом ты говоришь по-другому.
– Чингис был мне симпатичен еще в университете.
– А я тебе не симпатична!.. Почему, Ирина?
– Потому что я ненавижу коммунистов! Ясно тебе наконец?
– Ты грубишь, а это значит, что ты дошла до отчаяния… – Лила терпеливо улыбнулась. – Но если ты так нас ненавидишь, чем тебе нравится Павел?
Лицо Ирины сделалось болезненно напряженным, руки ее задрожали.
– Кто тебе сказал? – презрительно спросила она. – Вот уж не думала, что ты настолько подозрительна. Однако я не собираюсь на него покушаться. И у меня пет пи малейшего желания поддерживать знакомство с Павлом. Не бойся!
– А я не боюсь. Мы с Павлом связаны давно. А сейчас ждем правительственного декрета о гражданском браке.
– Скажи своему Павлу, я восхищаюсь им не больше, чем его братом, который околел в Салониках. – Ирина цинично и зло рассмеялась. – А у тебя просто богатое воображение.
– Я ничего не воображаю, Ирина! Я догадалась об этом прежде всего по твоему отношению ко мне.
– А чем тебя удивляет мое отношение? И чего ты ждала от меня? Чтобы я тебя расцеловала?
– Я пришла тебе помочь, – тихо сказала Лила.
– Тогда раздобудь мне заграничный паспорт! – выкрикнула Ирина. – Если ты окажешь мне эту услугу, я не буду жалеть, что когда-то возилась с твоей дурацкой рукой… Я хочу уехать за границу, поскорее отделаться от тебя, от всех вас, ото всего!..
– Что ж ты будешь делать за границей?
– Может быть, буду вести себя в десять раз безобразнее, чем я вела себя здесь. Это не твое дело.
– Нет. Это именно мое дело!.. Зачем тебе ехать за границу? Зачем ты так стремишься уничтожить остатки хорошего в своей душе? Чтобы поносить свою родину и клеветать на коммунистов?
– А ты хочешь, чтобы я занялась пропагандой в пользу вашего режима?
– Паспорта ты не получишь, – решительно заявила Лила и опять положила руку па лоб Ирины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131