Попыхивая очередной сигареткой, мы пытаемся показать друг другу, что все повидали, все перепробовали и не нашли в этом ничего особенного. У нас не принято выказывать страсть, искренность, подлинные чувства. Лишь в редких случаях мы можем проявить восторг, но только на краткий миг, и сами его смущаемся. Мы стыдимся его, как вспышки безумия, и извиняемся за него на следующий день. Его принято считать чем-то ненормальным, а так называемая нормальная жизнь – это серьезное и довольно скучное занятие. Чем она серьезнее и скучнее, тем нормальнее.
Я не знаю, как мы все сообща пришли к заключению, что взрослые должны вести себя именно так, но когда я наблюдаю за его игрой, у меня в груди появляется щемящее чувство – острое желание выпустить на волю свой вечный пессимизм и поселить на его место в душе легкую радость. Тот экстаз, который бьется во мне сейчас.
Он заканчивает сцену смерти Меркуцио и начинает играть захватывающее зловещее место на балконе, когда я вдруг слышу чьи-то шаги по деревянному полу.
– Так вот ты где! – На пороге стоит Флора в цветастом платье. – Повсюду тебя искала! Ведь скоро ужин. – Она берет меня за руку и мощным рывком девчонки, отпахавшей свое в школьной хоккейной команде, вытягивает меня из кресла. – Я вижу, ты уже познакомилась с моим братом Эдди. Эдди! – кричит она. – Эдди, ради Бога, перестань!
Он прекращает играть и с негодующим видом поворачивается.
– А-а, это всего лишь ты, старая перечница, – говорит он и лукаво подмигивает ей.
– Да, я. Рада тебя видеть, пустой звук, – отвечает она с язвительной ухмылкой. – Луиза, надеюсь, он не заморил тебя тут совсем? Он может лупить по клавишам, пока ты на стенку не полезешь. Правда же?
Он довольно кивает.
Флора переводит взгляд на меня, и личико ее вдруг хмурится.
– Боже! Луиза, что с тобой такое? У тебя ужасный вид! Ты вся в перьях, и тушь размазалась по лицу! Что ты сделал с ней, зверюга? – говорит она, обращаясь к Эдди и устрашающе подбоченясь.
– Честное слово, ничего! Это все музыка! Моя музыка, как известно, доводит до слез многих милых барышень. И даже иногда вызывает линьку.
Тут я вспоминаю о своем подушечном погроме. Глянув краем глаза в одно из громадных золоченых зеркал, я прихожу в ужас – такое впечатление, будто меня обмазали дегтем и изваляли в перьях.
– Ч-черт!
– Крепко сказано. – Эдди смеется.
Я краснею.
– Ну ладно, до ужина осталось всего несколько минут. – Флора торопливо смотрит на часы. – Так что на твоем месте, Луиза, я бы привела себя в порядок. Кстати, я положила тебе на кровать юбочку.
– Спасибо, – бормочу я и спешу к двери.
В голове все идет кругом, когда я поднимаюсь по лестнице. Эдди, тот парень со ступенек «Опера-хаус», оказывается, брат Флоры! И тоже приехал сюда! Ну почему именно в эти выходные я осталась без нормальной одежды?!
Я бегу в ванную, умываюсь, стираю остатки туши и выуживаю из головы перья. На часах без трех минут восемь. Вот черт! Быстро снимаю джинсы, натягиваю юбку Флоры и смотрюсь в зеркало. С блеклым невыразительным лицом, без малейшего намека на косметику, в футболке, цветастой юбке и полуспортивных тапочках, я похожа на пациентку, сбежавшую из «дурки». Мой вид приводит меня в ужас. А времени всего минута. Лучше б мне провалиться на месте! Натягиваю футболку пониже, чтобы прикрыть голое пузо, потом достаю из сумочки помаду и рисую себе красный клоунский рот, но тут же не выдерживаю и стираю платком. Старые дедушкины часы внизу в передней неумолимо и зловеще отбивают удары. Ровно восемь! Вот проклятие! Хватаю кардиган, набрасываю на плечи и очертя голову несусь из спальни.
Сбежав по лестнице, я останавливаюсь в растерянности – не знаю, куда идти. Откуда-то слева доносится смех. Иду по коридору навстречу шуму. Часы как раз отбивают восьмой удар. Может, успею? Перед открытой дверью в зал я готовлю парадную улыбку для собравшихся гостей, но неожиданно передо мной вырастает стена из прыгающих собак.
– Что за беготня по дому? – раздается зычный голос миссис Симпсон-Сток. – Сколько раз вам говорить, чтобы не гонялись? А ну, место, мальчики! Сидеть! Фу! – Она протягивает мне руку и увлекает за собой. – Вы опоздали. Друзья, все внимание: это подруга Поппи Элеонор.
– Луиза, мамочка.
– Ну да, Луиза. Она американка, – объявляет хозяйка во всеуслышание, и все понимающе кивают.
На помощь мне приходит Поппи.
– Лучше давай я угощу тебя коктейлем, а представиться можно и позже, – говорит она, беря меня под руку и ведя к столику с напитками.
– Спасибо, – бормочу я, робея и смущаясь, а сама шарю глазами по комнате в поисках Эдди. Неужели мне во второй раз доведется испытать позор в его присутствии? При одной лишь мысли об этом сердце уходит в пятки. Еще раз обвожу взглядом комнату, чтобы удостовериться – его определенно здесь нет. Чувство облегчения так велико, что мне даже удается выдавить из себя улыбку, когда Поппи протягивает мне бокал с какой-то липкой янтарной жидкостью и плавающими в ней ломтиками огурцов и кусочками фруктов.
– За наше здоровье! – провозглашает Поппи, поднимая свой бокал.
– За здоровье! – вторят ей все остальные, манипулируя ртом так, чтобы выпить жидкость, не нарушив целостности плавающей в ней фруктово-овощной конструкции. Это все равно что сделать глоток из вазы, в которой стоит букет цветов. Памятуя о своей везучести в подобных делах, я решаю, что для всех будет лучше, если я пропущу это мероприятие.
Я стою с бокалом в руке, стараясь не выделяться из общего круга, когда вдруг молодой человек с очень белокурыми волосами и почти неразличимыми ресницами церемонной походкой направляется ко мне. Он одет в красно-белую полосатую рубашку и канареечно-желтые вельветовые брюки – ну ни дать ни взять ясное солнышко, на которое не взглянешь без ущерба для глаз.
– Привет! Меня зовут Пьер. Я вторая и лучшая половинка Лаванды, – представляется он, махнув рукой в сторону измученно-иссушенной надутой молодой женщины, одиноко стоящей в уголочке и так сильно сжимающей свой бокал, что поневоле начинаешь опасаться, как бы он не треснул. – Значит, вы американка? – продолжает он с ухмылкой. – Тогда расскажите нам, почему все ваши президенты такие беспросветные мудилы?
Он пытается сопроводить этот блистательный гамбит лихаческим глотком из бокала, но не рассчитывает движения, в результате чего огуречный ломтик плюхается ему в глаз.
Я стою в растерянности.
– Знаете, я в общем-то не очень интересуюсь политикой…
Но он, нимало не смутившись, продолжает:
– Нет, я просто хочу понять, как их допускают до управления государством, когда ясно, что все они абсолютные лжецы. То есть ходячие комки противоречий…
– Видите ли, я не особенно слежу за ошибочными ходами президентов, – перебиваю я его, мечтая о том, чтобы он отодвинулся подальше. – По этому вопросу у меня не сложилось мнения.
– Но как бы там ни было, – Пьер потрясает у меня перед самым носом толстым розовым пальцем, – меня все-таки пробирает любопытство, как это самому могущественному человеку в мире – ведь мы же сейчас говорим о человеке, располагающем наибольшими ядерными возможностями – верно? – как это ему позволительно говорить все, что заблагорассудится, даже лгать в открытую перед американским верховным судом и по национальному телевидению! Такое впечатление, что вся Америка – это одно большое паршивое шоу Опры Уинфри! И вот еще что мне не нравится! – Он повышает голос. – Теперь уже и наша страна постепенно превращается в Америку! Мы полностью утратили национальную самобытность и все больше и больше напоминаем жалкую, блеклую пародию на вашу страну! – Он тычет в меня пальцем с видом обвинителя. – Такое впечатление, будто мы какой-то неофициальный, ублюдочный пятьдесят третий штат! Вот как, интересно, вы объяснили бы это?
Он оборачивается к остальным в поисках одобрения.
– «Особые отношения» с Великобританией! Это ж надо! Ну какие там особые! Насколько я понимаю, эти «особые отношения» выстраиваются так – мы делаем то, что вы нам говорите! И более того…
– Ой, Пьер, заткнись! – шипит на него Лаванда из другого конца комнаты. – Ты утомил бедную девушку своим занудством. И всех остальных тоже.
Он картинно закатывает глаза.
– Никого я не утомил, дорогая. Мы с Элси ведем очень милый и весьма цивилизованный разговор о ее президенте. И к твоему сведению, политика отнюдь не утомительная тема. Она утомительна для тебя, потому что у тебя мозг величиной с горошину и тебе трудно понять, как это Длинные слова складываются в предложения.
В какой-то момент мне представляется, что Лаванда сейчас запустит в него бокалом.
– Пьер, да как ты смеешь так грубить! – кричит она. – Если на то пошло, то президент Соединенных Штатов далеко не единственный мудила на свете!
– Лаванда, следи за языком! – Миссис Симпсон-Сток сверлит ее грозным взглядом. – Дамам не положено материться!
– Но, мамочка!
– Ни при каких обстоятельствах! – зычно изрекает ее мать, и Лаванда послушно садится, как одна из маминых собачек.
Засим следует убийственная тишина. Присмиревшие гости сидят, вцепившись в бокалы как в добычу, делая вид, что любуются собачками, мусолящими на полу какую-то лесную зверушку. Пьер показывает Лаванде язык, а она ему, пока не видит мать, «козу» из двух пальцев.
Миссис Симпсон-Сток крутит на руке часы и сосредоточенно хмурится, как обычно делают люди, забывшие где-то свои очки.
– Флора, честное слово! Где же этот твой братец?! Мы не можем сидеть тут целый день, ведя учтивые беседы!
– Ну конечно, нет. – Флора нервно хихикает, за что миссис Симпсон-Сток выстреливает в нее взглядом, каким могла бы гордиться сама Медуза.
– Я схожу за ним! – заявляю я, отчаянно надеясь избавить себя от дальнейшего знакомства с оголтелыми политическими воззрениями Пьера. – Он, наверное, в музыкальном зале.
– Да, пожалуй. – Миссис Симпсон-Сток жестом отпускает меня. – Только никакой беготни по коридорам. Понятно?
Я послушно киваю, вручаю свой бокал Поппи и исчезаю.
Я блуждаю по длинным коридорам, пока наконец не прихожу в музыкальный зал, но на этот раз он пуст. Выхожу через стеклянную дверь на лужайку, где и нахожу Эдди, мирно спящего в шезлонге.
Впервые в жизни я вижу человека, улыбающегося во сне.
Он открывает глаза, видит меня и улыбается еще шире.
– Я опоздал, да?
Я киваю. Но даже эта скудная информация, похоже, доставляет ему неописуемую радость. Он сладко потягивается, подняв над головой руки.
– А что, если я украду вас? Удерем в местный бар и там чего-нибудь выпьем, – предлагает он. – Я куплю вам пакет чипсов.
Искушение более чем жестокое.
– Я боюсь. Я уже и так нарвалась на неприятности. Меня застали бегущей по дому.
– Не-ет! Только не это! – восклицает он в притворном ужасе. – Бежали по дому? Вас наказали?
– Хуже. Меня загнали собаки.
Он лукаво подмигивает.
– О-о… Это ужасно! Вонючие маленькие паразиты!
– Что верно, то верно, – соглашаюсь я. – Они чуть не сожрали меня.
Он подается вперед и понижает голос.
– Говорят, она заводит новую всякий раз, когда у него случается очередная любовная интрижка. Это стадо мосек на самом деле, бегающее, виляющее хвостами, – писающее олицетворение ее глубоко запрятанной обиды и гордыни.
– Ну надо же! А я даже и понятия не имела, что существует некто он.
– Имейте в виду, это только слухи.
– Насчет собак, вы хотите сказать?
– Нет, насчет мужа. – Он подмигивает. – Вы только полюбуйтесь, каков я! Настоящий кладезь знаний! Дерзкий, озорной! И нашпигованный злобными сплетнями! Ну как можно такого отвергнуть? Неужели вы упустите очаровательную возможность побыть наедине со мной, настоящей деревенской яичницей и партией в дартс?
– Но я одета, как побирушка, – слабо возражаю я, окончательно смутившись и разволновавшись от его настойчивости. – И потом… они ждут нас там с бокалами… я не знаю… какого-то фруктового салата, перемешанного со сладкой водой. Мы просто не можем позволить себе взять и уйти. – Даже я сама понимаю, насколько пафосно сейчас выразилась.
Он грустно смотрит на меня.
– Неужели это тот самый боевой дух, что покорил Дикий Запад? Наследил на Луне? Бомбил до усрачки Вьетнам?
– Нет, совсем не тот, – признаюсь я.
– Вот и я так подумал, – мрачно замечает он и со вздохом произносит: – И куда только катится мир?! Что ж, ладно. Ведите меня к здешнему «голосу разума». Если бы только еще ей самой все это было нужно! – Он встает и подставляет мне локоть с нарочитой официальностью. – Идем?
Я беру Эдди под руку, и мы идем по пустым коридорам. Перед самым входом в обеденный зал он, чуть сжав мою руку, шепчет:
– Строго между нами. Я думаю, мы упустили прекрасный шанс продинамить всю эту компанию.
– Строго между нами, – шепчу я в ответ. – Я думаю, вы абсолютно правы.
И мы входим в зал, где меня ждет одна из самых мучительных трапез в моей жизни.
И дело даже не в том, что столовых приборов вокруг моей тарелки великое множество, и о предназначении большинства из них мне мало что известно. Суп летний гаспачо оказывается на поверку холодной консервированной томатной пастой с добавкой из колец сырого лука, при этом неистребимое облако собачьих шерстинок оседает плотным слоем на каждое вновь поданное блюдо. Нет, самая болезненная сторона этого процесса заключается в натужных, вымученных беседах, отягощенных к тому же необходимостью соблюдения косных светских формальностей, когда ты сначала должен повернуться к соседу справа, потом к соседу слева и со всей искренностью поинтересоваться их планами на лето и их соображениями по поводу погоды.
В столовой, хранящей всю полноту мрачного величия итальянского морга, на удивление холодно, несмотря на то, что за окном лето. Я сижу, содрогаясь от озноба, между глухим стареньким дедушкой Поппи и планомерно напивающейся Лавандой.
В настойчивом порыве продемонстрировать светскую общительность она нависает надо мной, мотаясь из стороны в сторону.
– В отпуск ездишь? – интересуется она, провожая затуманенным взглядом передаваемую кем-то бутылку белого вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39