В этот день Ник пришел в красном кашемировом шарфе, волосы у него были мокрые. В середине сеанса он растянулся на диване и заявил, уставившись в потолок:
– Я должен покаяться. Иногда по утрам, перед тем, как идти к вам, я мастурбирую. Мне почему-то кажется, что вы это должны знать.
Меня его признание не удивило. В результате интенсивной психотерапии мог возникнуть широкий диапазон чувств по отношению к терапевту, в том числе и сексуальные фантазии. Если он заговорил об этом со мной, то это значило, что теперь его стремление поддерживать со мной непрямые контакты уменьшится.
– Возможно, это свидетельствует о желании обуздать свои эмоции в моем присутствии, – сказала я.
– Не знаю. Может быть. Но это действительно снимает напряжение.
– А из-за чего вы нервничаете, когда бываете со мной?
Он сел и пожал плечами.
– Думаю, что я слишком многого хочу от вас. Двух часов в неделю для меня мало.
Наступил ужасный момент, когда я должна была сказать ему о своем отпуске. Если пациенты эмоционально привязываются к своему врачу, то даже расставание на выходные может спровоцировать депрессию, приступ гнева или отказ от терапии. Подготовку к более длительным разлукам следует проводить заранее, потому что иначе могут всколыхнуться все тяжелые переживания, которые человек когда-то испытывал при расставаниях.
А ранить Ника особенно легко, поскольку обе его матери исчезли без предупреждения.
– Поговорим о том, чтобы увеличить продолжительность сеансов, после перерыва на Рождество.
– Какого перерыва?
– Меня не будет в городе с двадцатого декабря по четвертое января.
– А почему вы заранее сообщаете мне об этом?
– Чтобы у нас было время все обсудить. Мне бы не хотелось, чтобы вы узнали об этом в последнюю минуту.
Я еще никогда не видела, чтобы пациент замкнулся в себе так быстро.
– Уверен, что за время вашего отсутствия со мной все будет в порядке, – тут же отреагировал он. Он даже подмигнул мне и облизнул губы. – Ведь на Рождество будет столько вечеринок. Вы меня понимаете?
Я смотрела на него и думала, что он похож на паука, которого только что прихлопнули. Сейчас я поняла, что по мере того, как он влюблялся в меня, моя ответственность возрастала в геометрической прогрессии.
Другие пациенты отнеслись к сообщению о моем отъезде с большим пониманием. Уильям увеличил часы занятий физическими упражнениями, потому что это помогало ему бороться с депрессией. Лунесс согласилась во время моего отсутствия встречаться два раза в неделю с Вэл, потому что, как мы с ней решили, ей будет трудно провести праздники без поддержки.
Некоторые пациенты и сами разъезжались; другие радовались, что у них будет в праздник больше свободного времени.
За две недели до моего отъезда Джой Ромей застала Мей болтающей с боксером и избила ее. Обе срочно явились на дополнительный сеанс, все в синяках и полные раскаяния. Лицо у Мэй распухло, а вокруг левого глаза расплылся синяк, а у Джой был вырван клок волос над ухом.
– Это вы во всем виноваты! Вы хотите разлучить нас! Больше никаких раздельных сеансов, доктор Ринсли! Никаких! Слышите?
– Вижу, что вы правы, – уступила я. – Теперь будем проводить только совместные сеансы.
Благодарные мне за то, что лечение больше не будет представлять угрозы их общности, они отреагировали на мой отъезд тем, что отправились покупать мне подарки. Я сказала, что не приму ничего дорогого, и они занялись поисками дешевых пустячков, отвечающих, по их мнению, моим запросам. На последний перед моим отъездом сеанс они притащили плетеную корзинку, раскрашенную в зеленый и красный цвет. В ней лежали три крошечные серебряные ложечки, учебник по психиатрии 1910 года издания, значок со смешной рожицей («чтобы вы всегда улыбались!») и пачка жевательной резинки в виде бейсбольной биты.
Для себя я решила, что неправильно вела их лечение. Они не нуждались в деньгах, у них была масса свободного времени, и каждый день они только и делали, что действовали друг другу на нервы, за исключением тех случаев, как я выяснила, когда покупали мне подарки.
Я предложила им заняться какой-нибудь благотворительной деятельностью, вроде ухода за какой-нибудь престарелой женщиной, которая, по моему мнению, могла бы отчасти заполнить пустоту, оставшуюся после смерти их матери. Они колебались, но сказали, что попробуют связаться по телефону с центром, обслуживающим пожилых людей их района.
Что касается Ника, то к двадцатому декабря у него был готов длиннющий список вечеринок и свиданий. По его словам, его ожидало столько развлечений, что ему будет просто некогда скучать без меня. Я ему не поверила, но поскольку все равно не смогла бы ему помочь, возникни такая необходимость, то предпочла не спорить с ним.
Перед самым моим отъездом позвонил Морри, чтобы пожелать мне счастливого Рождества, и я представила ему весьма оптимистический прогноз выздоровления Ника.
– Он раскрывается, – сказала я, – а физические симптомы ослабевают.
Морри сказал, что я добилась впечатляющих результатов. И все-таки, когда я уезжала в Майами, меня не покидало чувство тревоги. Улыбка Ника во время нашего последнего сеанса была чересчур веселой, голос его слишком жизнерадостным, и, несмотря на всю его браваду, я боялась, что следующие несколько недель окажутся для него очень трудными. Он принадлежал к тем мужчинам, с которыми женщины развлекаются в свободное время, но не приглашают домой на Рождество.
23
В субботу днем накануне Рождества мы приземлились в Международном аэропорту Майами, загруженном путешественниками. Я была просто счастлива отключиться на несколько недель от всех забот и, кроме того, мне интересно было познакомиться с семьей Умберто.
– Расслабься, – сказал он. – Я уверен, что ты им понравишься.
Снаружи нас ожидал «мерседес-бенц» с шофером. Я к такой роскоши не привыкла, но Умберто скользнул в лимузин, как в старый удобный свитер, и тут же принялся болтать с шофером по-испански и приказал ему погрузить наши чемоданы в багажник. Снаружи было под тридцать градусов жары, градусов на десять теплее, чем в Лос-Анджелесе, и редкие облачка, разбросанные по небу, никак не могли затмить яркого сияния солнца.
Улицы были так забиты машинами, что мы продвигались вперед черепашьими темпами. Умберто рассказывал о том, каким влиянием пользуются здесь кубинцы, и сколько новых ресторанов открылось здесь за последний год. Мы миновали деловой район, скопление высоких стеклянных зданий у самой кромки воды.
Когда мы выехали из деловой части Майами, я оглянулась на нее с дамбы, ведущей к Ки-Бискейн. Небоскребы сверкали в солнечном свете, как символ надежды для тысяч иммигрантов, стекающихся сюда ежегодно.
– Это действительно очень красиво, – сказала я, размышляя при этом, где же здесь находится офис Марисомбры.
Ки-Бискейн оказался небольшим островом с длинным узким парком, роскошной площадкой для гольфа и стадионом для тенниса. Цвет зелени не уступал блеску изумрудов под лампой ювелира.
Когда мы уже почти достигли места назначения, Умберто показал мне большой белый дом, в котором жил Ричард Никсон во время своего президентства. Заброшенная грунтовая площадка для вертолетов была единственным оставшимся свидетельством того, что это когда-то была резиденция главы государства.
Изабелла Мария Арисас де Кортазар была владелицей полуострова, выступавшего с Ки-Бискейна подобно вытянутому пальцу; широкая вымощенная красным кирпичом дорога простиралась от ее дома к другому краю полуострова, где у причала стояла семейная яхта. Денег, которые понадобились, чтобы вручную выложить кирпичом такую дорогу, хватило бы на то, чтобы прокормить в течение года несколько иммигрантских семей.
Изабелла сама открыла нам дверь. Это была элегантная, изящная женщина с крашеными черными волосами, зачесанными вверх так, что открывался ее высокий лоб, и уложенными французским валиком. У нее была чарующая улыбка Умберто, крепкие ровные зубы и полные губы.
– Заходите, – сказала она, протягивая мне правую руку. Рука слегка дрожала, а сквозь тонкую кожу отчетливо проступали голубые вены. – Вы, вероятно, устали.
– Немного, – улыбнулась я в ответ, – но я очень рада, что я здесь.
Обняв Умберто, она закрыла глаза и долго его не отпускала. Ее тщательно обработанные ногти были покрыты перламутрово-розовым лаком, а на левой руке она носила единственное кольцо с прямоугольным крупным бриллиантом. Ему пришлось оторвать от себя ее руки, как будто это были цепкие ветви ежевики.
– Пожалуйста, проходите и садитесь, – сказала она. Ее английский был таким же правильным и безупречным, как и у Умберто, а когда она опустилась на огромную софу в своем желтом костюме от Шанели, то стала похожа на усевшуюся на ветку канарейку.
Умберто оставил нас вдвоем, а сам пошел звонить брату. Изабелла мило болтала со мной о длине юбок, о росте преступности в Майами, о своих скаковых лошадях. Я задавала ей вопросы о ее семье и здоровье.
Наш разговор был легкомысленно-поверхностным, но под внешней любезностью я ощущала ледяную холодность Изабеллы: снобизм, которым она была пропитана до мозга костей, ожидание дочерней почтительности и послушания с моей стороны, деспотичную любовь к Умберто. Она напомнила мне бабушку Коуви, в моем сознании промелькнул образ Изабеллы рядом с моим отцом: Изабелла в строгом льняном платье, а отец – в испачканной томатным соком футболке. Теперь мне стало понятно, почему Умберто не любит порядка.
Появилась горничная и поставила на кофейный столик поднос с серебряным сервизом. Ее взгляд, полный добродушного любопытства, встретился с моим.
– Вам светлый или темный? – спросила она.
– Черный, пожалуйста.
Думай об Изабелле, как о пациентке, сказала я себе, терпеливо расспрашивай ее.
Вернулся Умберто и одним глотком допил мой кофе.
– Давай покатаемся, – предложил он.
Я поспешила наверх переодеться. Спальня для гостей была огромная, а при ней еще гостиная, камин и терраса с видом на море. Весь наш багаж был аккуратно сложен рядом с платяным шкафом.
Я быстро переоделась и хотела уже спуститься вниз, как вдруг меня остановил доносившийся снизу разговор Изабеллы и Умберто, которые спорили по-испански – негромко, но очень эмоционально. По лестнице поднималась горничная с охапкой свежевыстиранных полотенец. Она по-доброму улыбнулась мне, и когда она была уже совсем близко от меня, я решилась шепотом спросить ее:
– О чем они говорят?
После минутного колебания она ответила очень спокойно.
– Синьора… Она приглашает подругу синьора на праздник Рождества. А он очень сердится.
Я поблагодарила ее и стала спускаться вниз нарочно громко, чтобы они услышали. Когда я вошла в гостиную, их лица были совершенно спокойны.
– Не жди нас, – сказал Умберто Изабелле.
– Но обед уже приготовлен. – Она не отводила взгляда от своих рук.
– В таком случае я покажу Саре Майами, а к шести мы вернемся, – резко ответил Умберто.
Мы проехали тихие улицы поместий Корал-Гейбл. Испанские поместья примыкали здесь одно к другому, чтобы отгородиться от соседствующего с ними гетто. Он показал мне окрестности, где селились в основном никарагуанцы, а потом южную часть Майами-бич. Потом мы бродили по улицам, держась за руки, рассматривая искусно оформленные отели, отреставрированные и сверкающие свежими красками, с изящными изгибами и многоярусными фонарями.
Устроившись за столиком уличного кафе «Ньюз» мы заказали кофе «эспрессо», и Умберто настоял, чтобы я пила его с молоком.
– В противном случае он прожжет тебе желудок. У меня действительно вскоре разболелся живот.
– Твоя мама так же сдержанно относится ко всем, с кем ты встречаешься, или только ко мне?
– Ей бы хотелось, чтобы я женился на девушке того же происхождения, что и мое.
– Женился? – Из-за внезапно появившегося липкого тошнотворного чувства беспокойства живот у меня разболелся еще сильнее. Мне вдруг ужасно захотелось позвонить на работу.
– Ты первая женщина, которую я привел в ее дом после Марисомбры.
Я обязательно позвоню, но нужно дождаться среды.
– А она все еще мечтает о Марисомбре?
– Да. – Он потянулся ко мне и обнял меня за шею. – У нее даже хватило смелости пригласить ее на Рождество, хотя она знала, что будешь ты. Что же касается меня, для меня Марисомбра – далекое прошлое. Ты должна мне верить. Все кончено.
В среду я получила две весточки от Ника. В первой говорилось, что он отменяет нашу встречу четвертого января. Во второй отменялось все, сказанное в первой, и сообщалось, что он будет на встрече. После этих посланий у меня остался тяжелый осадок. Я стала беспокоиться, но через некоторое время заставила себя забыть обо всем, потому что сделать я все равно ничего не могла, разве что позвонить ему, а этого делать как раз не следовало.
Что бы Изабелла ни думала обо мне, она держала себя в руках и оставалась со мной подчеркнуто вежливой на протяжении всего нашего пребывания. На Рождество она организовала прием, пригласив около сотни человек, большая часть которых принадлежала к классу состоятельных и политически значимых людей. Мне стало понятно, откуда у Умберто эти его светские манеры.
Марисомбра появилась на короткое время, но сполна получила свою долю любви и ухаживаний со стороны Изабеллы. Умберто познакомил нас и стал расспрашивать ее о состоянии здоровья Изабеллы. Я никак не могла придумать тему для разговора и поэтому почувствовала облегчение, когда Марисомбра ушла. Она была, как и рассказывал мне Умберто, вызывающе красивой.
Я прекрасно чувствовала себя в семье Умберто. Братья были ниже его ростом, не такие общительные и с более заметным акцентом. Его сестра Регина была восхитительна, внешне почти полная копия Изабеллы. С ней мне было легче всего, и, когда Умберто не было рядом, я старалась проводить время с ней, задавая ей бесчисленные вопросы о ее юридической практике и об их семье. От нее я узнала, в частности, насколько Умберто был привязан к своей бабушке по отцу, и каким ужасным потрясением была для него ее гибель от пули какого-то никарагуанского снайпера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46