Какая-то мысль засела в его мозгу, не желая покидать его, но и не проясняясь до полного осознания. Что-то было неправильное в сегодняшней ночи и тех событиях, что только что в ней произошли. Иван никак не мог сообразить – что? Он двигался и мыслил еще по инерции.
Иван прокрутил еще раз в голове свои действия с самого начала и не нашел ошибки, разве что – вообще не надо было соваться к Лещинскому после того, как он интуитивно почувствовал опасность.
Интуиция предупреждала, но и только. Она ничего не объясняла. А теперь он, по крайней мере, получил достаточно много информации о противнике.
И о Лещинском. Тот оказался приманкой. А значит успел заложить Крестного и рассказать все, что знал. А если не успел, то еще расскажет.
«Жалкий, маленький слизняк, дрожащий над своей жизнью», – подумал Иван о Лещинском.
И тут он понял, какая мысль не давала ему покоя. Сознание Ивана словно отталкивало ее, не желая замечать, стремясь спрятаться от осознания необычного и неприятного для Ивана факта.
Сегодня он впервые со дня своего появления в Москве не выполнил задание.
Лещинский был жив и находился в руках противника.
Это была его, Ивана вина.
Крестный никогда не сможет, да и не захочет его в этом обвинить. Но Иван всегда сам обвинял и оправдывал себя. И сам себе выносил приговор.
«Ты не профессионал, – заявил Иван самому себе. – Сегодня ты обманул смерть, оставил ее голодной, неудовлетворенной. Ты должен был убить Лещинского, когда понял, что он в чужих руках. И ты не сможешь теперь считать себя человеком, понимающим ее, пока Лещинский будет жив. Как и где ты убьешь его мне абсолютно все равно. Но если ты хочешь себя уважать, ты должен это сделать.»
Иван скрипнул зубами от досады на самого себя. Неудовлетворение червем копошилось у него внутри. С этой червоточиной в мозгу Иван отправился к Крестному.

Глава XI.

Когда Иван выбирался из дома, Лещинский сидел в машине. Он скорчился на заднем сидении «девятки» и негромко по собачьи подскуливал, не отдавая себе отчета в том, что он делает и что происходит вокруг. Лещинский не мог заставить себя поднять голову и выглянуть на улицу. Он знал и помнил только одно – только что он чудом уцелел в поднявшейся из-за него драке.
Когда в дверном проеме появилась темная фигура и прямо в него, в Лещинского запустила огромной китайской вазой, он просто обезумел от страха. Этой вазой его непременно хотели убить, решил Лещинский. Он помнил ее стремительное приближение, закрывающее весь горизонт зрения, и свое судорожное движение вниз, под стол. Выстрелы, грохот бьющегося стекла, дождь осколков словно ошпарили его и он, как таракан, рванул на четвереньках прямо вперед, к открытой двери. При этом он, кажется визжал, но не мог сказать точно, так ли это.
Он несся в полуметре от пола так быстро, что просто сшиб с ног попавшегося ему на пути человека, упавшего через него вперед, и домчавшись до двери, с тем же неосознанным и не замечаемым им самим визгом ломанулся вниз. Он успел добежать до второго этажа, когда сзади захлопали двери соседей и раздались их голоса. Входная дверь тоже хлопнула и через мгновение Лещинский оказался лежащим на ступеньках с вывернутой назад рукой. Лицо его было прижато к бетону, но визжать он не перестал, а только немного снизил тон и громкость крика – дышать было трудно.
– Заткнись, сука! – услышал он злой повелительный голос. – Встать!
В затылок ему упирался ствол пистолета. Было больно и очень неудобно.
Лещинский поднялся, но визг не прекратил, а лишь помотал головой, не могу, мол, замолчать.
Офицер из ФСБ, тот самый его знакомый, замахнулся на него рукояткой пистолета. Лещинский зажмурился, но не замолчал.
– Вот вы двое, – сказал фээсбэшник мужчинам в халатах и домашних тапочках, первым из жителей дома оказавшимся на площадке второго этажа, – держите его здесь. Глаз не спускайте.
– Не бойтесь, он не вооружен, – добавил он, заметя их некоторую нерешительность.
– Господа, а что случилось? – вылез вперед еще один, в адидасовском костюме, с газовым пистолетом в руке.
– Ты встань внизу, – тотчас же определил его фээсбэшник. – В подъезд никого не впускать, из подъезда никого не выпускать.
– Остальным – не подходить, – крикнул он уже на бегу, прыгая вверх по лестнице через три ступеньки и отталкивая торчащих на его пути полуодетых жильцов подъезда.
Ворвавшись в квартиру с соблюдением всех предосторожностей, – выставив зажатый в обеих руках пистолет вперед и обводя им все подозрительные углы и закрытые двери, фээсбэшник нашарил, наконец, выключатель в коридоре и включил свет.
Пороховая гарь выстрелов не успела еще рассеяться.
На входе в раскрытую дверь одной из комнат он увидел молодого оперативника, лежащего лицом в луже крови на полу, с неестественно заведенными назад руками. Его пистолет валялся рядом.
– Петя! – заорал фээсбэшник и бросился к нему. На темечке у того, кто еще недавно был Петей, красовалась небольшая дырка, из которой вытекала струйка крови.
Офицер скрипнул зубами.
– У-у, бляди! – вырвалось у него. И тут же он заорал:
– Никитин! Ты жив? Никитин!
Негромкий стон у окна заставил его броситься туда и отшвырнуть перевернутое кресло. Полноватый, которого он называл Никитиным, схватившись обеими руками за ногу, пытался подняться.
– Как ты? Идти можешь?
Никитин покачал головой.
– Вызови группу. И медиков, – сказал он. – Что с Лещинским?
– Внизу он. Соседи сторожат.
– Живучий, сука. Смотри, Сергей, если убежит...
– Не убежит. Он там обосрался со страха.
Никитин глянул на него исподлобья. Прошипел, не разжимая зубов:
– Гляди, я сказал... Яйца оторву, если убежит.
– Я щас, группу вызову, – заявил вскакивая тот, кого Никитин назвал Сергеем, готовый бежать к машине.
– Стой. Посмотри, что со вторым, – Никитин кивнул на труп, лежащий в дверях.
Сергей быстро обшарил комнаты.
– Нет его.
– Этот сука через лоджию пришел. Там смотри.
Сергей вернулся через минуту бледный как мел.
– На лоджии Андрюха. Мертвый. Дыра на шее. И в груди. Чем это он его так?..
– Руками, – Никитин усмехнулся. Затем сморщился от боли.
– Да вызови ты, что ли медиков, – крикнул он. – Я же кровью истеку.
Сергей бросился к двери. Но перешагнув лежащий возле нее труп, остановился, вновь скрипнул зубами и, не выдержав, спросил:
– Кто это был, товарищ полковник?
– «Отмороженный». Иван, – ответил Никитин.
И тут же заорал:
– Да беги же, блять ты такая, к телефону!
Сергей тут же пропал.
– Я свой найти не могу, – добавил Никитин уже тихо, то ли себе, то ли убежавшему вниз офицеру...
Мужики из подъезда помогли Сергею затолкать Лещинского в «девятку» и кучковались, обсуждая происшествие. Слова офицера, разговаривавшего с управлением, заставили их замолчать и прислушаться.
– ...Никитин ранен. Двое убитых. Да нет, наши, наши убиты.
Сергей помолчал, выслушав чье-то мнение по этому поводу.
Лещинский, услышав про убитых, перестал скулить и начал икать. Он так ясно представлял себя на их месте, что у него начало нестерпимо ломить висок, куда, как он представлял должна была попасть пуля.
– Заткнись, блять поганая, – зашипел на него Сергей, прикрывая ладонью трубку.
– Нет. Ушел, – нехотя выдавил он из себя в трубку в ответ на неслышный для остальных вопрос.
– Мужики, а это кто такой? – вылез вдруг вперед «адидассник» с газовым пистолетом, указывая его стволом на выходящего из соседнего подъезда человека в шляпе и плаще.
– Да вроде не знаю такого... – ответил кто-то.
– Эй, друг! Поди-ка сюда! – обрадовался обладатель газовой пушки. – Эй!
Он даже сделал три шага в сторону Ивана, как вдруг офицер бросил телефонную трубку и стал судорожно выдирать пистолет из кобуры. Выхватив его, наконец, он вскинул руки и выстрелил, но одновременно с выстрелом человек, почти дошедший до угла дома, резко дернулся вправо, упал и покатился в лужу, успев при этом выстрелить тоже.
– Ой, бля, мужики, – вскрикнул один из мужчин и схватившись обеими руками за живот, начал оседать.
Когда невольно взглянувший на него Сергей перевел взгляд обратно, туда, где только что катился по луже человек, там уже никого не было. Он с размаху влепил рукояткой пистолета по капоту «девятки» и заорал:
– Всем по домам! Быстро! Сидеть дома и ждать!
– Вот ты! Вызовешь скорую, – ткнул он кого-то кулаком в спину и махнул рукой в сторону раненого. – Этого оставить здесь.
Через минуту двор опустел.
Сергей сел на асфальт у переднего колеса и закурил.
Машина слегка дрожала. Была ли это его собственная дрожь не нашедшего выход напряжения, или вибрировал трясущийся в машине Лещинский, Сергея не интересовало.
У него перед глазами стояли пробитая пулей петькина голова со свежей струйкой крови и разодранная шея застывшего на лоджии Андрея...
Полковника Никитина уложили в спецгоспиталь МВД минимум на неделю. Рана, полученная им в квартире Лещинского, оказалась не опасной, но неделю стационара медики ему обещали, причем первые дни вообще не разрешили вставать, даже на костыли.
Поэтому, когда генерал-лейтенант Романовский вошел а его палату, он привел Никитина в немалое беспокойство. Никитин заерзал на своей кровати, не зная, попытаться ли все же встать, несмотря на острую боль в простреленной ноге, или воспользоваться привилегией тяжелобольного и разговаривать с генералом лежа.
Одно дело, если бы ногу ему прострелили при более благоприятных для его карьеры обстоятельствах, – он бы не задумываясь пренебрег бы табелью о рангах. Но киллер, на которого они охотились уже недели две, опять ушел, на этот раз уложив уже двух человек, правда еще желторотых. Но и сам он, Никитин, оказался ранен, хотя его-то уж никак желторотым не назовешь.
Да и не было у Никитина уверенности, что ранение у него случайное, скорее наоборот – случайность в том, что он остался жив.
В общем, почувствовал он себя крайне неуверенно, оказавшись нос к носу с Романовским, молодящимся старым пердуном весьма интеллигентной наружности – подтянутым, тщательно выбритым, благоухающим «Богартом» и поблескивающим антикварным золотом пенсне.
Про Романовского ходили сплетни, что он красит не только голову, но и брови, что имеет болезненное пристрастие курировать дела по сексуальным меньшинствам, и что пенсне свое он приобрел в Екатеринбурге, когда оказался в составе государственной спецкомиссии, решавшей проблему подлинности откопанных там, якобы, останков семьи расстрелянного последнего российского императора.
Про крашенные брови Никитин не верил, просто волосы у Романовского были, действительно, на редкость для его шестидесяти пяти густы и черны. Но это уж природа, а не краска, думал Никитин.
Намеки на сексуальную ориентацию Никитин с негодованием отметал, просто потому, что ему самому противно было об этом думать.
А вот про пенсне – очень может быть, что Романовскому оно досталось «по наследству» от покойного императора в силу созвучности фамилии. Было, было у генерала это тщеславие, на котором играли порой провинциальные подхалимы. И часто – с большой пользой для себя.
Но это тоже природа, против которой не попрешь. Что есть, то есть.
Впрочем, и это, возможно, вранье, подумал Никитин.
Он вспомнил неофициальный отчет той екатеринбургской комиссии, который ему удалось прочитать в подлиннике. Там, помнится, сообщалось, что, судя по эксгумированным останкам, перед захоронением они были, видимо, тщательно обобраны – и у императора, и у императрицы отсутствовали не только какие-либо украшения, но и все золотые зубы.
Хотя, хер ее знает, когда их выломали – перед захоронением, или спустя девяносто лет после него. Сейчас народ пошел наглый – в отчетах нарисуют такую повесть, хоть слезы лей.
– Лежи, ну тебя на хрен с твоим солдафонским этикетом, – с порога заявил Романовский, заметив неуверенное беспокойство Никитина.
– Есть, товарищ генерал, – решил прикинуться дураком Никитин и тут же пожалел об этом. Потому что сам Романовский был далеко не дурак.
– Шерсть у тебя на жопе есть, стрелок ебаный, – мгновенно разозлился тот. – Ты бы еще раком встал и честь мне отдал.
Генерал не заметил, что его язвительность прозвучала двусмысленно. Может быть, такого рода шутки и дали повод для намеков на его пристрастие к делам о гомосексуалистах и лесбиянках.
– Да ты и встал раком перед этим мокрушником, – продолжал бушевать генерал. – А тот и натянул тебя как хотел – по самые яйца.
Никитин молча хлопал глазами.
Романовский взял себя в руки и минуты две молча сопел, усевшись у кровати Никитина и закурив тонкий коричневый дамский «Данхилл» с ментолом.
– Долго тебя здесь держать не будут, – сообщил наконец он. – Я уже распорядился. Отпустят через два дня. Но эти два дня не вставай, ты мне нужен в рабочем состоянии, а не как изуродованный в битвах герой, знаменитый на весь свет, но беспомощный как младенец. Этакий Геракл в доме престарелых...
Романовский сунул окурок в цветочный горшок на окне, достал еще одну сигарету.
– Можешь, кстати, курить открыто, – добавил он и отмахнулся рукой от кого-то неопределенного, скорее всего от медиков:
– Шли бы они в пизду со своими запретами...
Никитин достал из-под матраса мятую пачку «Примы».
Романовский поморщился, но промолчал.
Подымили, стряхивая пепел в стоящий на тумбочке стакан с остатками чая.
– Напишешь в рапорте все, что знаешь об этом деле, – Романовский утопил окурок в остатках чая. – Подробно напишешь. Со всеми деталями, источниками информации, ну и прочее...
Романовский словно что-то вспомнил.
– Хозяин интересуется подробностями. Кстати просил передать от себя лично, – генерал достал из кармана походную фляжку, передал Никитину.
– Короче, через два дня отчет чтобы был у меня, – закончил разговор генерал и, не прощаясь, вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24