Ни Долины, ни тех, кто там жил, больше нет. Будет ли то, что грядет, и те, что придут, лучше или хуже — кто скажет? Ничто уже не будет прежним. Так пусть будет как будет.
Он вспоминал все, что знал и умел. Скорее — знал. Мало что осмеливался он делать сам — но тогда рядом был тот, кто мог помочь или хотя бы остановить его вовремя. Теперь же ни помочь, ни посоветовать некому. Учитель говорил — творение прекрасно, но и опасно, особенно когда создаешь что-то впервые.
Он видел, как растил горы Ауле, бывший его учитель, он видел, как творил свою Песнь его отец, — сейчас, наедине с собой он мог называть его так. Отец. Отец строил свой дом — пора и сыну строить свой.
Дерева Ауле тоже имеют корни. Майя вспоминал, как в мгновения творения, когда Ауле забывал о заветах и запретах Всеотца, менялось его лицо. Как он гладил камень и что-то пел — неуловимая, неповторимая Песнь, — и камень под его пальцами начинал меняться, менять суть и образ…
Горы тянулись неприступной черной стеной. Стая долго не возвращалась, а когда звери вернулись, они сказали Вожаку, что в этой черной стене нет иных проходов на много дней пути в обе стороны, кроме этого единственного, рассекавшего черную плоть скал словно след от меча. Наверняка там найдутся тайные тропы, потаенные расщелины и проходы — но если кто это и знает сейчас, так только звери. Вожак кивнул. Горы станут стеной, закрыв от врагов густые вечные леса и равнины, неведомые реки и горы, поросшие вереском пустоши и каменистые гривки, покрытые по осени алой брусникой. Здесь будет ЕГО земля. Его дом. Дом, который не будет уже так открыт и светел, так звонок и беззаботен, как те дома из легкого золотистого дерева… Он будет защищен, этот дом…
Он медленно приложил ладонь к черному шероховатому тусклому камню. Нагретый солнцем, в трещинках и прожилках, как толстая шкура огромного неведомого древнего зверя, уснувшего до времени. Он гладил камень, нащупывая места, где чувствовалась жизнь, где в камне таилась Песнь… Он прислушивался, ловя отдельные зарождающиеся звуки разбитой песни, пытаясь собрать их воедино и выстроить так, как ему казалось верным… Он ничего не слушал — только камень, и теплое солнце, и корни гор, и корни трав, с медленным упорством врастающих в скалы…
Он пел — тихо, робко, не разжимая губ, — и постепенно камень стал откликаться, а потом — потом Песнь зазвучала сама, и нельзя уже было остановить.
Рваные, резкие звуки вырастающих острых скал там, где был проход. Черные, блестящие, они застывали трехзубой короной, поначалу прозрачные, затем наливались плотной чернотой. Тягучие, бесконечные низкие напевы коридоров и острые, высокие ноты прорезывающихся, словно под короткими ударами меча, окон. Уходящие спиралью вверх стремительные, взлетающие мелодии лестниц…
Тяжело дыша, он стоял, припав щекой к теплой, пульсирующей скале, опустив веки. Стая, поскуливая, жалась к ногам Вожака, страшась его непонятной силы и той же силе повинуясь. Солнце падало за окоем, и длинные ломаные тени поползли по густым зеленым травам к восходу. Он поднял голову. Усмехнулся. Это было его творение. Его Песнь. Его Дом был весь — углы, ломаные линии, резкие, четкие грани. Словно обрушившийся мощный многоголосый звук еще неведомого инструмента. Мощный, грозный и — прекрасный. Пусть неровный, незаконченный — но это его Дом. Это — начало. И первые в этом Доме были — волки.
В них были начатки разума — иного, не разума Эллери, но разума. Их нельзя было сделать подобными Эллери. Их разум имел предел, и достигали они его быстро. Но Вожаку было довольно. У него была — Стая, которая любила его и подчинялась ему. Стая будет охранять его и тех, кто придет жить в Доме. Он еще не дал Дому имени…
КЪООННО — ВОЗВРАЩЕНИЕ
Только ветер тоскливо поет в развалинах. Мертвые камни, обломанные клыки башен, пустые глазницы кое-где уцелевших проемов окон. Слабые травы победили камень. Уже почти ничего не видно. Наверное, кощунственно восстанавливать все это — ведь ничего больше не повторится. Ничего нет. Никого нет. И больше не будет. Сейчас Вала почти рад своему одиночеству — никто не увидит его слабости.
Отстраненное удивление: раньше ему никогда не пришло бы в голову скрывать свои чувства, да и невозможно это было…
Сгорбившись, он сидит на камне, сцепив руки, и ветер треплет его поседевшие волосы. «Гортхауэр придет. Конечно, придет — только нужно подождать немного… Он вернется, скоро вернется, обязательно…»
Шорох снежной крупы и сухой, мерзлый шелест слов. Камни укрыл седой мох, холмы — в печальной дымке вереска… Память — пыль в больных руках осеннего ветра.
Сухая горечь ветра — там, где нет больше песен и голосов, где нет даже боли — не может ее быть, когда нет надежды.
Один.
Он закрывает глаза. Небо делается хрустально-прозрачным, чистым, как родниковая вода. Босоногий мальчишка устроился на камне, укрытом зеленым покровом мха, смотрит в небо… у него глаза мечтателя, для которого сны — только иная явь, глубокие и светлые глаза; и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…
Видение так жизненно, что он уже готов поверить: конечно же, все это было только сном, наваждением!., ничего этого не было — и скоро зацветут вишни…
Тихий шорох осыпающегося щебня заставляет его обернуться.
Несколько мучительных минут они смотрели друг на друга, не зная, с чего начать. Пришедший был высок ростом, золотые волосы — спутавшиеся, грязные, лежали на плечах, а серые глаза были странно непрозрачны. Он был бос, в лохмотьях, страшно худ. Мелькор неотрывно смотрел в знакомое лицо.
— Привет тебе, — наконец произнес он, почти беззвучно. Тот как-то нелепо быстро кивнул, сглотнул и ответил так же тихо:
— Привет тебе… — Осекся.
«Он не сказал — Учитель… И вряд ли впредь так меня назовет…»
— Гэлторн… Ты жив… Ты жив! Я думал — никого не осталось… ты жив. — Он встал, шагнул к золотоволосому — тот попятился. Мелькор замер.
— Нет, не надо… я проклят… — качал он головой, отступая. — Я остался жив… а они — они умерли… Они шепчут. Я их слышу. — Он медленно обвел взглядом расширенных глаз Долину. — Они здесь. И здесь. — Он приложил руку к груди. Повернулся спиной. — Тихо, я слушаю их… слышишь?
Вала положил дрожащие руки на исхудавшие плечи пришедшего. Тот вздрогнул. Замер.
— Не уходи… Сядь.
Золотоволосый быстро сел на камень. Послушно. Безвольно.
— Как ты… жил?
Золотоволосый молчал, невидящим взглядом уставившись куда-то в поблекшее полуденное небо. Мелькор медленно положил руку ему на лоб. Тот закрыл глаза. Когда раскрыл — Мелькор испугался. Лучше уж было не возвращать ему разума. Там была бездонная, смертная тоска и вина.
Золотоволосый отвел взгляд. Плечи его поникли, и, сплетая и расплетая пальцы, он заговорил, опустив голову. Глухо, отрывисто, словно разучился после долгого мучительного молчания..
— Я хотел тогда вернуться… это правда… Мне было страшно, очень страшно, я боялся… Я уговаривал себя, что волен выбирать, ты ведь сам говорил. Я хотел жить! А потом, чуть позже, я испугался того, что я остался жить — один. Я вернулся — а тут одни мертвые. Я словно обезумел — звал, кричал, думал — хоть кто-то жив… Потом я хоронил их всех — много дней, много ночей. Всех звал по именам, всех знал в лицо… Я их похоронил.
— Где? — тихо, очень ровно.
Золотоволосый встрепенулся и, повернувшись, указал на северо-восток.
— Там. Это целое поле. Там ничего не растет — только маки. Черные маки, с красным пятном в середине. Поле маков… Они говорят, если слушать…
— Что было потом?
— Ничего. Где-то бродил. Сознание словно распалось надвое — я знал, кто и что я, но это было как бы вдалеке… Как во сне — знаешь, что сон, а проснуться не можешь. Так и я. Люди подобрали меня — нагого, полубезумного, полумертвого от голода. Я жил у них семь лет. Потом ушел — я же не старею… Приходилось скрывать, что я бессмертен… Я то проваливался в безумие — и в памяти ничего от этих дней не осталось, — то снова начинал понимать, кто я и где. Так и жил — от мрака к мраку. Когда приходил в себя — снова покидал тех, к кому привык, чтобы они не поняли, что я не такой, как они. Я много бродил среди людей. Привык к ним… — Он судорожно вздохнул. — Я пытался хоть чем-то искупить… я писал, писал о нас, о том, какими мы были, как мы жили, чтобы хоть что-то осталось… просто обрывки воспоминаний… Учил людей письменам, чтобы хотя бы они потом прочли…
О, вот — одно имя из тех, кто навеки остался безымянным за строками этих повестей. Наверняка это он писал истории о жизни Эллери Ахэ, потому они полны такого страдания.
Я могу понять, почему. Он пытался искупить вину. Потому так мучительно-подробно описывал все мелочи, все ужасы…
Он был полубезумен — вот и ответ. Воображение безумца нарисует и не такое… Особенно если чувство вины сжигает тебя — ты сам себя мучаешь, растравляешь свою рану, как будто этим можешь успокоить угрызения совести и искупить муки тех, кто погиб. Даже если ты, по сути дела, и не виноват.
— Ты сохранил свои свитки?
— Нет… Я терял память, когда приходило безумие. Наверное, что-то оставалось у кого-то из людей — но я не могу вспомнить…
— Как ты нашел меня?
— Я хотел тебя видеть. Я чувствовал тут, внутри, все, что было с ними… Что было с тобой… Я почувствовал — и пришел…
Он помолчал, затем, набрав воздуха в грудь, быстро заговорил:
— Я пришел вымаливать прощение. Знаю, что трусость и предательство не простить, не стереть, но я же… Я пережил… Я казнил себя каждое мгновение, я больше не могу! Прости меня, помоги мне! Вели искупить, вели умереть!
— Гэлторн, не надо так… Что ты… Я не хочу этого. У меня ведь почти никого не осталось. И потерять тебя я не могу. Не хочу.
— Мне нужно твое слово! Скажи, что прощаешь! Скажи, умоляю!
— Я прощаю тебя, если тебе нужно слово. Да я и не вправе ни карать тебя, ни винить. Я ведь сам тогда сказал…
— Просто никто не ушел. Я знаю, не договаривай! Я ведь видел… Я и не смел надеяться на то, что ты… Мне нужно было лишь твое прощение. А я — я себя не прощу.
— Ты не виноват. Я хотел, чтобы все вы ушли, чтобы вы все спаслись. Я должен был переломить себя — и приказать вам. Силой заставить вас уйти, я ведь мог — но не верил, безумец, до конца не верил, что они станут убивать… — Он замолк. Воспоминания бессмертных не остывают со временем. Помотал головой. — Не уходи. Не казни себя. Не покидай меня, Гэлторн. Останься.
— Нет… я не могу… Ты простил, но ведь от этого ничего не изменится. Все это — было. И я оказался трусом. Перед ними я все равно виновен.
Повисло молчание.
— И чего ты хочешь? Как ты будешь жить?
— Тебе тяжело будет видеть меня. «А тебе — меня».
— Я хочу помогать тебе во всем… но я не смею быть рядом. Даже если ты простил. Не могу.
«Вот она — кара моя».
— Я буду с тобой — но не рядом. Я вернусь к людям. Пусть узнают о тебе… Я был безумен, они приютили меня. Они верили моему безумью — теперь я приду к ним исцеленным…
«Нет! Не надо! Я боюсь, что и с ними будет — как с теми. Я боюсь, Гэлторн».
— Гэлторн! Постой…
И опять — один. Один…
Те восемь — где они? Они живы, он чувствовал это сердцем, но где они?
И где тот, которого он лишь наедине с собой мог назвать — сын… Где он? Что с ним?
Вот этого я никогда не смогу понять. Почему же не назвать сына — сыном? Что в этом предосудительного? Что позорного в его происхождении или в его создании? Чего стыдится или боится Мелькор?
«Где ты… Где твой путь… Простил ли ты меня…»
Сколько ночей прошло, сколько дней — он не считал. Чего ждал? Что однажды настанет утро — и все вернется? Но день сменял день — и по-прежнему шумел ветер в траве, и лишайник пятнал камни, и кричал сокол в вышине, и звенел где-то ручей…
Он ждал. Ждал здесь. Знал, что сын придет — и придет сюда.
…Волк замер, прислушиваясь. Вожак был прав. Тот, кого Вожак ждет, пришел. Волк узнал его — таким он был в мыслях Вожака. Почти таким. Волосы того, что был в мыслях, были черны, как шкура Вожака. Этот — белый. Седой. Седой Вожак. Волк тихо скользнул среди высоких трав и исчез. Вожак говорил — он придет. Вожак чуял. И Седой пришел. Он ждет. Ждет Вожака.
Травы шуршали под ногой, словно говорили что-то. Нигде травы не шумят так, как здесь. Сидевший на камне медленно обернулся, чуть приоткрыл рот, словно он хотел что-то сказать, — и замер, увидев лицо пришедшего.
Страшно. Другой взгляд. Другое лицо. Глаза кажутся темными — так обманчиво черен горячий уголь.
Замер неподвижно — и смотрит этим темным, опаляющим взглядом.
Жжет. За этим пламенем не видно чувств. Только пламя. Черное пламя.
Жжет внутри.
«Я — знал. Теперь — вижу. И не проси меня простить… тех… Ты — можешь. Я — нет».
«Что они с тобой сделали, Ученик… Ты стал… иным. Что я с тобой сделал…»
Слов не надо было. Они смотрели в глаза друг другу — и не надо было ничего говорить. Гортхоуэр медленно подошел и сел на землю рядом с камнем, не глядя на Мелькора. Не надо слов. Это все — пустое. Все равно не высказать всего. Не надо оправданий и просьб о прощении, ибо ничего не скрыто.
«Я таков, каков я есть. Я изменился. Я стал собой. Может, я не таков, каким ты хотел бы меня видеть, — но это я. Прими меня таким, каков я есть».
«Мне не надо иного. Я не могу судить — не ведаю сам, прав ли я. Будь что будет, мой путь избран… Ученик».
«И мой… Учитель».
— Идем домой…
«У меня нет дома. Я не хочу его. Я не хочу иного дома — я боюсь… Пусть лучше ничего не будет. Когда нет ничего — тогда и терять нечего. Счастье дурака…»
— У тебя есть Дом.
Мелькор медленно обернулся и посмотрел на Ученика.
«У меня нет дома. Но ты хочешь, чтобы он — был. Да будет так. Я все равно не убегу от себя. Не спрячусь, даже если встанут стены — в стенах должен кто-то жить. И снова сюда придут. И снова… Нет. Нет. Я не позволю. Должна же быть в этом мире справедливость. И надо снова строить дом, надо растить сад, надо, надо! Иначе все теряет смысл…»
— Идем, Учитель… Домой.
У Стаи стало два вожака. Молодой — ему повиновались, ибо он был сильнейшим. Седой — ему повиновались, потому, что его любили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88