И дозволено — только тебе?
— Ты не понимаешь, — как-то слишком спокойно ответила Элхэ.
— Да? Значит, только тебе дано понимать? Почему ты, ты одна считаешь себя вправе разрушить то, что создаем мы все? — не слушала Аллуа.
Элхэ покачала головой:
— Я вернусь. Верь мне. Я знаю. Вижу.
— И это все, что ты можешь сказать?
— Да. Это — все. Потому — что — я — не — оставлю — его, — очень ровно ответила. — Больше я ничего не скажу.
— Можешь не говорить, — тихо произнесла Аллуа. — Я не назову тебя предательницей. Я понимаю тебя. И прощаю. Но запомни мои слова — иногда любовь страшнее предательства. И сейчас ты приносишь в жертву своим желаниям и его, и нас. Прощай.
И только когда дверь закрылась и затихло эхо шагов, она сдавленно проговорила:
— Не надо было тебе приходить, Аллуа… не надо было… как же страшно…
И, в первый и последний раз за все эти дни, разрыдалась, закрывая лицо руками.
Следующая повесть была написана на синдарине, хотя в тексте было много слов и фраз на ах'энн. Как будто эти фразы должны были подтвердить истинность рассказанного.
ДАГОР ЭН КАЛАД — ВОЙНА СВЕТА
Те, кто добрался до замка Хэлгор, мало что унесли с собой — теперь ценнее всего было оружие. Немного книг все же удалось спасти. От той, счастливой, невероятной, как бред, жизни у Мастера остался лишь змеиный перстень — Кольцо Ученика; у Иэрне — похожая на темный миндалевидный глаз большая бусина из халцедона, которую она носила на шее. Вот и все сокровища.
Замок Хэлгор был последним пристанищем и оплотом Эльфов Тьмы. Осада не могла быть долгой — они плохо умели сражаться, да и мало было их, а уйти никто не захотел.
…Элхэ успела только краем глаза заметить двоих майар в багряных, цвета незагустевшей крови, одеждах — тело опередило разум, одним прыжком она оказалась слева от Тано, вскинув руку в отвращающем жесте, — и тяжелый удар отбросил ее назад, следом — второй, она не успела еще осознать боли, когда начала медленно оседать на землю, а с двух сторон рванулись Ахэро и Гортхауэр: огненный дух — с бешеным ревом, подобным грохоту обвала, майя — молча, с перекошенным страшным лицом.
И тогда пришла боль. Разорвалась двумя жгучими комками — под ключицей и слева в груди, и мир заволокла кровавая пелена, а потом из нее выплыло лицо…
Дети Звезд называли смерть — Энг. Смерть, как и любовь, в Арте — мужское начало.
Она смотрела в лицо своей Смерти, в Его огромные глаза, сухие и темные, и не было уже сил позвать Его по имени, и только взглядом она молила — подожди, еще немного — подожди, я должна, мне нужно успеть, успеть сказать, подожди…
— Ты… не… ранен?
Она закашлялась, яркая кровь потекла по подбородку, по груди.
— Зачем, — беспомощно выдохнул Вала, — я же просил…
— Больно… — простонала она.
— Зачем…
— Файэ… файэ-мэи, — с трудом выговорила — и, склонившись к самым ее губам, он не услышал — ощутил — последним дыханием:
— …дол кори…
«Прости меня, сердце мое…»
…Черные крылья обняли Гэлрэна; менестрель открыл глаза:
— Все-таки… увидел тебя… еще раз, Тано… Прощай… Прости меня… прости нас всех… за то, что… будет. Мы не сумели… прости…
— Что ты говоришь… — Вала задохнулся от боли.
— Тано, ты… береги ее… — Стынущими пальцами он стиснул руку Учителя — Она… жива, знаю — ты спас ее… благодарю… береги ее, ведь ты знаешь — она…
Голова менестреля бессильно запрокинулась, рука разжалась. Он улыбался.
Осторожно, словно боясь разбудить спящего ребенка, Вала уложил тело ученика на землю и провел ладонью по его лицу, опуская веки…
Золото мое — ковылем да сухой травой,
Серебро мое разменяли на сталь и боль;
Струны не звенят, ветер бьется в небесах…
Не тревожь меня -
Лишь ладонью мне закрой глаза…
…Он был подле каждого из них в последний миг. Никто из них не успел задуматься о том, что это невозможно: были — черные крылья, и слово прощания, и прикосновение рук, уносившее боль. Как Врата распахивалось звездное небо: они поднимались и шли в ночь — на неведомый путь, они принимали, не зная этого, последний его дар — тот, что потом, века спустя, назовут — последний даром Твердыни.
Потом…
Он плохо помнил, что было дальше. Рубился страшно; меч его был в крови по рукоять. Отступал под натиском воинов: глаза его были слепыми от боли и гнева, и взгляд этот казался многим страшнее, чем разивший без промаха черный меч. И плечом к плечу с ним сражался Гортхауэр.
Судьба подарила им еще несколько мгновений — перед яростным темным пламенем гнева Ллахайни отступили Бессмертные.
— Таирни.
Ровный, неправдоподобно ровный голос, неподвижные мертвые зрачки широко распахнутых глаз: не понять, видит ли стоящего перед ним фаэрни.
— Уходи.
Гортхауэр закусил губу и отчаянно замотал головой.
— Уходи — я — прошу — тебя.
— Нет. Им я нужен. Я, не ты. Ты останешься здесь.
— Нет. Моя кровь, моя сталь — твои, Тано… ты слышишь меня?! Станут судить — пусть судят меня! Я…
Лицо Валы болезненно дернулось, глаза ожили — страшные, сухие, темные:
— Я приказываю, я прошу тебя… ведь больше никого нет, ты — последняя надежда, и если тебя не будет… жить и помнить — ты должен, таирни, а я вернусь, верь мне… таирни, я умоляю… Поверь мне!
Жаркая жгучая волна поднялась в груди фаэрии, горло сжал спазм — он не смог вымолвить ни слова, только кивнул. Но на пороге зала остановился, не в силах решиться.
— Уходи! — хлестнул крик. — Скорее!..
Они ворвались в замок, и Тулкас бился с Мелькором. Противники схватились врукопашную. Несколько секунд они стояли не шевелясь, и хватка их могла бы показаться братскими объятиями. Но вот медленно-медленно Тулкас, багровея лицом, стал опускаться на колени. Казалось, сам взгляд Отступника гнет его к земле. Махар толкнул сестру в плечо:
— Смотри! Вот это мощь!
Та молча кивнула. Лицо ее разрумянилось.
— Если он его одолеет, нам придется уйти ни с чем — таков закон честного боя!
Честного боя — не было. Потому что майяр с прекрасными мертвыми лицами набросились все разом, словно Свора Оромэ. Только двое застыли на месте — от растерянности и негодования. Но восстать против своего хозяина они тогда не посмели.
…Эллеро, которого когда-то — тысячи лет назад — звали Гэленнаром, добрался до леса и, упав на колени у ручья, принялся ожесточенно оттирать руки — водой, песком, — выдрал пучок травы, тер и тер узкими режущими стеблями кровоточащие пальцы, — тер, сдирая кожу, уже не понимая, что делает, липкий ужас опустошал душу, и по воде плыли маслянисто-красные разводы, он все пытался смыть кровь, не понимая, что это его кровь — на языке был мерзкий железистый привкус, он сплюнул, облизнул губы, пыльные и сухие, как зернистый гранит, и снова с ожесточением принялся оттирать окровавленные руки; в ушах звенело, и звон этот становился все громче, перед глазами плыли алые и раскаленно-черные круги…
И когда нестерпимый, отдающийся во всем теле звон заполнил все его существо — он закричал, не слыша собственного крика, вцепившись жесткими пальцами в горло…
И рухнул в беспамятство.
Он не знал, сколько прошло дней, прежде чем он очнулся. Но когда снова увидел над собой голубое безмятежное небо, в душе его вдруг поднялся гнев. Гнев на Учителя. Девятеро. Те девять — им, как и прочими, пожертвовали ради этих девяти. Учитель пожертвовал им, а он так почитал его… Разве не благодаря его, Соото, изобретательности и отваге они продержались так долго? «Учитель, ты избрал не тех… Я должен был стать хранителем… Учитель, ну почему ты не избрал меня?.. Будь ты проклят… Ты погубил нас. Ты».
А ведь он прав. Именно так…
И тогда принесена была несокрушимая железная цепь, искусная работа великого Ауле. Могущественное заклятие лежало на ней, и была она так тяжела, что даже Тулкас, сильнейший среди Валар, с трудом мог поднять ее. И имя цепи было — Ангайнор, «Огненное Железо».
И Ауле-кузнец раскалил на огне железные браслеты и навечно замкнул их на запястьях Мелькора. Тот рванулся, едва сдержав крик; но Тулкас и Оромэ держали крепко. С того часа боль не угасала. Такова была сила заклятья Валар и воли Единого.
Да простит меня Единый, но я по долгу службы знаю, как заковывают в кандалы. Никоим образом их не раскаляют. Их заклепывают вхолодную. Тот, кто это писал, явно не был знаком с этим неприятным делом. И никогда не видел настоящего боя. Там не до красивых сцен, и в общей свалке последних слов умирающего не услышат. Сейчас, хвала Валар, война свелась к пограничным стычкам — бывают, правда, и значительные драки. Помню, как наш командир раз пытался нас созвать, когда трубача убили, так при всей мощи своей луженой глотки переорать шум той не самой большой в истории схватки не мог. Короче, это красивая легенда. Да, война была. Но вряд ли кому было дело до убиения одного-единственного человека. Бой — это беспорядочная, отвратительная, грязная и суматошная штука, и лишь потом хронисты разбирают все по косточкам и стараются найти в этом систему. А поэты пишут красивые истории, в которых смерть отдельных людей становится средоточием битвы, хотя на самом-то деле вряд ли кто это вообще заметит. И увидит, чтобы описать потом…
Ему завязали глаза. Он не понимал зачем; и приписал это, не без оснований, тому, что они страшились его взгляда, да и хотелось им еще более унизить мятежника. Но истинную причину понял Мелькор гораздо позже. И так заставили его идти в гавань, где уже ждали их корабли Валинора, и шел он прямо и твердо, хотя боль не утихала, а оковы, словно становясь тяжелее с каждым шагом, гнули его к земле. И в душе своей поклялся Мелькор, что ни стонов его, ни мольбы о пощаде не услышат Валар, что никакие муки не заставят его унизиться перед ними и никакие угрозы и оскорбления ни слова не вырвут у него. Кусая губы в кровь, повторял он эту клятву, валяясь, беспомощный и скованный, на досках трюма. И с великим торжеством Валар доставили пленника в Благословенную Землю Бессмертных.
…Тишина царила на туманном корабле, уносившем пленников в Валинор. Казалось, на море стоит мертвый штиль — даже плеска волн не было слышно.
— Вот и сыграли мы свадьбу, — печально проговорила Иэрне. Мастер молча обнял ее. — Может, все еще будет хорошо? Она сказала — мы не тронем пленных… Она дала слово… Они же не смогут… Ведь правда? — Иэрне умоляюще посмотрела на Мастера, и тот вымученно улыбнулся. Кто-то подошел и опустился на пол рядом с ними. Къертир-Книжник.
— Иэрне, ты не печалься. Что бы ни случилось — мы свободны. Мы же — файар…
— И все-таки я хотела бы еще пожить.
— Я тоже…
Повисло тяжелое молчание. Внезапно Книжник поднялся; глаза его сияли.
— Так ведь вы же должны были пожениться… Эй, все сюда!
Остальные окружили их, не понимая, что происходит.
И тогда Къертир, подняв руки вверх, произнес:
— Дэн Арта а гэлли-Эа — перед Артой и звездами Эа, нэпе тээйа аилэй а къонэйри — отныне и навеки вы супруги, идущие одним путем… айэрээни тэл-айа, крыла одной птицы… ай'алви тэ'алда — две ветви одного ствола…
И тогда вдруг навзрыд расплакалась Айлэмэ — почти совсем девочка: только сейчас она поняла, что все кончено, что никогда у нее не будет ничего — даже такой свадьбы. И Къертир подошел к ней и отвел ее руки от заплаканного лица. Он негромко заговорил:
— Зачем ты плачешь? Ты — стройнее тростника, ты гибка, как лоза; глаза твои — утренние звезды, улыбка твоя яснее весеннего солнца. Твое сердце тверже базальта и звонче меди. Волосы твои — светлый лен. Ты прекрасна, и я люблю тебя. Зачем же ты плачешь? Остальное — ерунда. Я люблю тебя и беру тебя в жены — перед всеми. Не плачь…
Девушка покачала головой.
— Разве я когда-нибудь лгал? И теперь я говорю правду. Верь мне, пожалуйста. Веришь, да?
Она посмотрела на него. Глаза ее — понимали все. Она кивнула.
— Ты не лжешь…
— Конечно, — солгал он впервые в жизни.
Сочиняю не хуже Сказителя… Вот она и кончилась, моя первая и последняя сказка.
…И Валар призвали Квэнди в Валинор, дабы собрать их у ног Могучих во свете благословенных Дерев и дабы пребывали они там во веки веков. И Мандос, который молчал до той поры, изрек: «Так предрешено». Однако поначалу не пожелали эльфы откликнуться на призыв, ибо до той поры они видели Валар лишь во гневе, выступивших на войну; и души их полнились страхом. Тогда снова был послан к ним Оромэ, и избрал он трех посланников среди них; и доставил он их в Валмар. То были Ингве, Финве и Элве, что стали после королями Трех Родов Элдар; и преисполнились они благоговения, узрев Валар во славе и величии их, и восторгом наполнило их великолепие Деревьев, и свет их…
— Ныне узрели вы Благословенную Землю, славу и величие ее, красоту и свет ее. Что скажете вы, Дети Единого Творца?
— О Великий, — нарушил молчание Ингве, опустив ресницы, — слова меркнут, ибо бессильны выразить то, что чувствуем мы в сердцах своих…
— Не называй меня великим; ибо я не более чем посланник Могучих Арды, лишь прах у ног Валар и тень тени их. Но вы избраны не затем лишь, чтобы видеть Аман и говорить о нем с вашими народами: тень скорби омрачила покой Высоких, и должен я, ибо такова воля их, говорить с вами о Преступившем.
— Преступивший? Кто это? — растерянно спросил Элве.
— Узнайте же, что Преступивший суть тот, кто нарушил и исказил Великий Замысел; что желает он уничтожить красу мира, обратить в пепел сады и в пустыню долины, иссушить реки и всепоглощающее пламя выпустить на волю, дабы в хаос был повержен мир и дабы вечная Тьма поглотила Свет…
Элве вздрогнул, отступив на шаг.
— Но и это не худший из замыслов его. Знайте, что возжелал он отнять дарованное вам Илуватаром, дабы узнали вы смерть.
— Что это — смерть? — Губы Элве дрожали, как у испуганного ребенка.
— Смерть уведет вас за грань мира, в ничто, в пустоту, и пустотой станете вы, а все чувства и мысли ваши, творения ваши и само существо ваше обратится в прах.
Они молчали, пытаясь осознать услышанное. Как же так? Все это будет — цветы и деревья, звезды и трава, и горы, и сам мир, — но не будет их. Все останется как есть, не будет только их, и никогда не услышать песни ручья, не увидеть ясного неба в звездной пыли, не ощутить вкуса плодов, не вдохнуть запаха трав, не подставить лицо ветру… Как это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88