Келлхус был прав. Моэнгхус явно был не тем человеком, которого можно просто зарезать в переулке; он наверняка сделался крупной величиной. Властителем. Да разве могло быть иначе? Он ведь дунианин.Как и его сын, Келлхус.Кто скажет, насколько велико могущество Моэнгхуса? Конечно же, ему подвластны кишаурим и кианцы. Но есть ли его пешки в Священном воинстве?Служит ли ему Келлхус?Послать к ним сына. Есть ли для дунианина лучший способ уничтожить врагов?Во время советов у Пройаса кастовые дворяне-айнрити уже начали мгновенно замолкать, едва лишь раздавался голос Келлхуса. Они уже наблюдали за ним, когда думали, что он погружен в свои мысли, и шептались, когда думали, что он не слышит. При всем их самомнении, эти вельможи уже считались с ним, словно он обладал чем-то очень нужным. Каким-то образом Келлхус убедил их, что стоит выше обыденности и даже выше необычного. Дело было не только в том, что он заявил, будто, находясь в Атритау, увидел Священную войну во сне, и не только в его гнусной манере говорить так, словно он отец, играющий на слабостях и тщеславии своих детей. Дело было в том, что он говорил. В правде.– Но Бог благоволит к праведным! – однажды воскликнул во время совета Ингиабан, палатин Кетантейский.По настоянию Найюра они обсуждали, какую стратегию может применить Скаур, сапатишах Шайгека, для победы над ними.– Сам Сейен…– А вы, – перебил его Келлхус, – вы праведны?В Королевском шатре воцарилось странное, бесцельное ожидание.– Да, мы праведны, – отозвался палатин Кетантейский. – Если нет, то что, во имя Юру, мы здесь делаем?– Действительно, – сказал Келлхус. – Что мы здесь делаем? Найюр заметил краем глаза, как лорд Гайдекки повернулся к Ксинему; взгляд у него был обеспокоенный.Насторожившись, Ингиабан решил тянуть время и пригубил анпои.– Поднимаем оружие против язычников. Что же еще?– Так мы поднимаем оружие против язычников потому, что праведны?– И потому, что они нечестивы.Келлхус улыбнулся, сочувственно, но строго.– «Праведен тот, в ком не находят изъяна на путях Божьих…» Разве не так писал Сейен?– Да, конечно.– А кто определяет, есть ли в человеке изъян? Другие люди? Палатин Кетантейский побледнел.– Нет, – сказал он. – Только Бог и его пророки.– Так значит, мы не праведны?– Да… То есть я хотел сказать – нет…Сбитый с толку Ингиабан посмотрел на Келлхуса; на лице его читалась ужасающая откровенность.– Я хотел… Я уже не знаю, что я хотел сказать!Уступки. Всегда добивайтесь уступок. Накапливайте их.– Тогда вы понимаете, – сказал Келлхус.Теперь его голос сделался низким и сверхъестественно гулким и шел словно со всех сторон одновременно.– Человек никогда не может назвать себя праведным, господин палатин, он может лишь надеяться на это. И именно надежда придает смысл тому, что мы делаем. Когда мы поднимаем оружие против язычников, мы не жрецы перед алтарем, мы – жертвы. Это означает, что нам нечего предложить Богу, и потому мы предлагаем самих себя. Не обманывайтесь. Мы рискуем душами. Мы прыгаем во тьму. Это паломничество – наше жертвоприношение. И лишь впоследствии мы узнаем, выдержали мы это испытание или нет.Присутствующие загомонили, выражая явное согласие с Келлхусом.– Хорошо сказано, Келлхус! – провозгласил Пройас. – Хорошо сказано.Все умеют смотреть вперед, но Келлхус каким-то образом умудряется видеть дальше прочих. Он словно занимает высоты каждой души. И хотя никто из айнритийских дворян не посмеет заговорить о Келлхусе в таком ключе, они – все они – чувствуют это. Найюр уже видел в них первые признаки благоговейного трепета.Трепета, делающего людей маленькими и незначительными.Найюр слишком хорошо знал все эти потаенные чувства. Следить за тем, как Келлхус обрабатывает этих людей, было все равно что наблюдать за позорной записью собственного падения от рук Моэнгхуса. Иногда Найюру казалось, что он сейчас не выдержит и крикнет, так ему хотелось их предостеречь. Иногда Келлхус вел себя так мерзко, что пропасть между скюльвендом и айнрити грозила исчезнуть – особенно когда дело касалось Пройаса. Моэнгхус играл на тех же самых уязвимых местах, на том же тщеславии… Если у Найюра общие беды с этими людьми, сильно ли он от них отличается?Иногда преступление все равно кажется преступлением, как бы смехотворно и нелепо ни выглядела жертва.Но лишь иногда. По большей части Найюр просто наблюдал за Келлхусом с холодным недоверием. Он теперь не столько слушал, как говорит дунианин, сколько смотрел, как он рубит, высекает, вырезает и гранит, словно этот человек каким-то образом разбил стекло языка и сделал из осколков ножи. Вот гневное слово, чтобы могла начаться размолвка. Вот обеспокоенный взгляд, чтобы можно было подбодрить улыбкой. Вот проницательность, чтобы напомнить – правда может ранить, исцелять или поражать.Как легко, наверное, было Моэнгхусу! Один зеленый юнец. Одна жена вождя.В память Найюра вновь вторглись картины Степи, оцепенелой и сухой. Женщины, вцепившиеся в волосы его матери, царапающие ей лицо, бьющие ее камнями и палками. Его мать! Вопящий младенец, которого вытаскивают из якша и швыряют в очищающее пламя, – его белокурый единоутробный брат. Каменные лица мужчин, отворачивающихся от его взгляда…Неужто он допустит, чтобы все это произошло снова? Неужто он будет стоять в стороне и смотреть? Неужто он…Все еще лежа рядом с Серве, Найюр опустил глаза и с потрясением осознал, что раз за разом всаживает нож в землю. Белый, словно кость, тростник циновки разорвался, и в ней зияла дыра.Найюр, тяжело дыша, тряхнул черной гривой. Опять эти мысли – опять!Угрызения совести? Из-за кого – из-за чужеземцев? Беспокоиться за этих хныкающих павлинов? И в особенности за Пройаса!«При условии, что прошлое остается сокрытым, – говорил ему Келлхус во время их путешествия через степи Джиюнати, – при условии, что люди уже обмануты, какое это имеет значение?» И в самом деле: какое ему дело, что Келлхус дурачит дураков? Найюру было важно: не дурачит ли этот человек его? Вот острое лезвие, от которого непрестанно кровоточили мысли. Действительно ли дунианин говорит правду? Действительно ли намеревается убить своего отца?«Я еду на смерче!»Он никогда не сможет об этом забыть. Ненависть – его единственная защита.А Серве?Голоса снаружи смолкли. Найюр слышал, как этот нытик, этот дурень-колдун высморкался. Затем приподнялся полог, и в шатер вошел Келлхус. Взгляд его метнулся к Серве, затем к ножу в руке Найюра, потом к лицу варвара.– Ты слышал, – произнес он на безукоризненном скюльвендском.У Найюра до сих пор по спине пробегали мурашки, когда Келлхус так говорил.– Это военный лагерь, – отозвался Найюр. – Многие слышали.– Нет. Они спят.Найюр понимал, что спорить бесполезно, – он знал дунианина – и потому ничего не сказал, а принялся копаться в разбросанных вещах, выискивая штаны.Серве застонала и сбросила одеяло.– Помнишь, как мы впервые с тобой разговаривали, – тогда, в твоем якше? – спросил Келлхус.– Конечно, – отозвался Найюр, натягивая штаны. – Я непрестанно проклинаю тот день.– Этот колдовской камень, который ты бросил мне…– Ты имеешь в виду хору моего отца?– Да. Она по-прежнему с тобой?Найюр внимательно посмотрел на Келлхуса.– Ты же знаешь, что да.– Откуда мне знать?– Ты знаешь.Найюр молча оделся; Келлхус тем временем разбудил Серве.– Но тр-р-рубы, – пожаловалась она, пытаясь спрятать голову под одеяло. – Я не слышала труб…Найюр внезапно расхохотался.– Опасная работа, – сказал он, перейдя на шейский.– Какая? – поинтересовался Келлхус.Насколько мог понять Найюр – в основном из-за Серве. Дунианин знал, что он имеет в виду. Он всегда все знал.– Убивать колдунов.Снаружи запели горны.
4111 год Бивня, конец весны, Андиаминские Высоты
Ксерий вышел из ванны и поднялся по мраморным ступеням туда, где его поджидали рабы с полотенцами и душистыми притираниями. Впервые за много дней он ощущал гармонию и благосклонность богов… Он поднял голову и с легким удивлением увидел императрицу-мать, появившуюся из темной ниши.– Скажите, матушка, – поинтересовался Ксерий, не обращая внимания на ее экстравагантный облик, – это случайность, что вы приходите в самые неподходящие моменты?Он повернулся к императрице; рабы осторожно обернули полотенцем его чресла.– Или вам удается вычислить нужное время? Императрица слегка наклонила голову, словно равная ему.– Я к тебе с подарком, Ксерий, – сказала она, указав на стоящую рядом черноволосую девушку.Ее евнух, великан Писатул, эффектным жестом снял с девушки одеяние. Она оказалась белокожей, словно галеотка, – такая же нагая, как император, и почти такая же прекрасная.Подарки от матери – они подчеркивали вероломство подарков тех, кто не были его данниками. На самом деле они вовсе не были подарками как таковыми. Они всегда требовали чего-то взамен.Ксерий не помнил, когда Истрийя начала приводить к нему мужчин и женщин. У матери был наметанный глаз шлюхи – императору следовало бы поблагодарить ее за это. Она всегда точно угадывала, что доставит ему удовольствие, и это нервировало Ксерия.– Вы - корыстная ведьма, матушка, – сказал Ксерий, любуясь испуганной девушкой. – Есть ли на свете второй такой же везучий сын?Но Истрийя сказала лишь:– Скеаос мертв.Ксерий мельком взглянул на нее, потом снова перенес внимание на рабов, которые начали натирать его маслом.– Нечто мертво, – ответил он, сдерживая дрожь. – Но что именно, мы не знаем.– А почему мне об этом не сказали?– Я не сомневался, что вы вскорости обо всем узнаете. Император уселся на стул, и рабы принялись полировать ему ногти и расчесывать ему волосы, умащивая их благовониями. – Вы всегда обо всем узнаете, – добавил он.– Кишаурим, – после паузы сказала императрица. – Ну конечно же.– Тогда они знают. Кишаурим знают твои планы.– Это не имеет значения. Они и так их знали.– Ксерий, неужто ты стал глупцом? А я-то думала, что ты будешь готов к пересмотру.– К пересмотру чего, матушка?– Твоего безумного соглашения с язычниками. Чего же еще?– Матушка, замолчите!Ксерий нервно покосился на девушку, но та явно не знала ни единого слова по-шейски.– Об этом не следует говорить вслух. Никогда больше так не делайте. Вы меня поняли?– Но кишаурим, Ксерий! Ты только подумай! Все эти годы – рядом с тобой, под обличьем Скеаоса! Единственный доверенный советник императора! Злой язык, постоянно отравляющий совещания своим кудахтаньем. Все эти годы, Ксерий!Ксерий думал об этом: точнее говоря, последние дни он почти ни о чем другом и думать не мог. По ночам ему снились лица – лица, подобные сжимающемуся кулаку. Гаэнкельти, который умер так… так нелепо.А был еще вопрос, вопрос, который настолько его ошеломил, что теперь постоянно маячил на краю сознания, невзирая на всю скуку повседневных обязанностей.«А другие? Другие такие же…»– Ваша нотация вполне обоснованна, матушка. Вы знаете, что во всем есть баланс, который можно нарушить. Вы сами меня этому учили.Но императрица не успокоилась. Старая сука никогда не унималась.– Кишаурим держат в когтях твое сердце, Ксерий. Через тебя они присосались к душе империи. И ты допустишь, чтобы это беспримерное оскорбление осталось безнаказанным теперь, когда боги послали тебе орудие возмездия? Ты по-прежнему хочешь остановить продвижение Священного воинства? Если ты пощадишь Шайме, Ксерий, ты пощадишь кишаурим.– Молчать! – раздался оглушительный вопль.Икурей Истрийя неистово рассмеялась.– Мой голый сын, – сказала она. – Мой бедный… голый… сын.Ксерий вскочил со стула и растолкал окружающих его рабов; вид у него был уязвленный и вместе с тем недоуменный.– Это не похоже на вас, матушка. Вы никогда прежде не относились к числу людей, трясущихся при мысли о загробных муках. Может, вы просто стареете? Расскажите, каково стоять на краю пропасти? Чувствовать, что чрево ваше иссыхает, видеть, как во взглядах ваших любовников появляется нерешительность – из-за тайного отвращения…Он ударил, повинуясь импульсу и метя в ее самолюбие – это был единственный известный ему способ уязвить мать. Но Икурей и виду не подала, что ее задели слова сына.– Пришло время, Ксерий, когда не следует заботиться о зрителях. Такие спектакли сродни дворцовым церемониям – они нужны только молодым и глупым. Действие, Ксерий. Действие – вот главное украшение всего.– Тогда зачем вам косметика, матушка? Зачем ваши личные рабы разрисовывают вас, словно старую шлюху к пиру?Икурей безучастно взглянула на него.– Какой чудовищный сын… – прошептала она.– Такой же чудовищный, как его мать, – добавил Ксерий с жестоким смехом. – А скажите-ка… Теперь, когда ваша развратная жизнь почти завершилась, вы решили сыграть роль раскаивающейся матери?Истрийя отвела взгляд и стала смотреть на ванну, над которой поднимался парок.– Раскаяние неминуемо, Ксерий. Эти слова поразили его.– Возможно… возможно, и так, – ответил император.В его душе шевельнулась жалость. Ведь в свое время они с матерью были так… близки. Но Истрийя могла быть близка только с теми, кем владела. Им же она давно перестала управлять.Эта мысль тронула Ксерия. Потерять такого богоподобного сына…– Что, матушка, вечно мы обмениваемся колкостями? Ладно, я сожалею. И хочу, чтобы вы об этом знали.Он задумчиво посмотрел на императрицу, пожевал нижнюю губу.– Но попробуйте только еще раз заговорить о Шайме, и вам несдобровать. Вы меня поняли?– Поняла, Ксерий.Их глаза встретились. Император прочел во взгляде Икурей злобу, но проигнорировал ее. Когда имеешь дело с императрицей, уступка – любая уступка – уже триумф.Вместо этого Ксерий принялся рассматривать девушку, ее упругие груди, высокие, словно крылья ласточки, мягкие завитки волос в паху. Почувствовав возбуждение, он поднял руку, и девушка неохотно приблизилась. Ксерий подвел ее к ближайшему ложу и растянулся на нем.– Ты знаешь, что нужно делать? – поинтересовался он. Девушка подняла стройную ножку и оседлала его. По щекам ее катились слезы. Дрожа, она опустилась на его член…У Ксерия перехватило дух. Он словно погрузился в теплый персик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14