Пока лошадок заставляли трусить по кругу, они не противились, однако, когда дело дошло до рубки, заупрямились. Я подвинулся ближе к отделению, кавалеристы которого, вооружившись длинными деревянными саблями, прилежно рубили "турецкую голову". Лошадь пускалась вскачь легким галопом, а всадник, схватив в одну руку поводья, другой, словно копье, держал саблю. Затем лошадь делала скачок в сторону и начинала описывать круги вокруг столба. Я не видел, чтобы всадники давили коленом или пришпоривали, дабы заставить лошадь понять, что от нее требуется. Наездник попросту полосовал шпорами бока несчастного животного от плеч до крестца и потрясал скобяными изделиями на его губах. Не имея возможности стать на дыбы, лягаться или брыкаться, лошадь тут же сбрасывала с себя злого демона, который немедленно оказывался на земле. Такое случилось трижды. Слово "падение" было бы слишком почетным для описания этой катастрофы. Всадники демонстрировали чудовищное неумение сидеть на лошади (плюс шерстяные перчатки, езда с помощью одних рук и рыхлая, словно стог сена, экипировка). Нередко лошадь наезжала на столб, и тогда кавалерист наносил косой удар по "турецкой голове", при этом он едва не вылетал из своего не в меру обширного седла. Такое случалось много раз.
Не покривив душой, могу сказать, что японские военные лошади охотно покидают строй, что недопустимо в английской кавалерии. Однако, как мне представляется, виновато скорее своенравие животных, чем неквалифицированная выездка. Раза два эта кавалерия бросалась ужасным галопом в атаку. Когда всадники хотели сдержать лошадей, то откидывались в седле назад, тянули за поводья - лошади упирались головой в землю, и... пиши пропало. Потом они "атаковали" меня, но я проявил снисходительность, воздержавшись от того, чтобы опустошить половину седел, хотя это можно было наверняка сделать, резко выбросив вперед руку с выкриком "Хи!". Однако печальнее всего выглядела та болезненная добросовестность, которую проявляли участники этого циркового представления. Они были обязаны превратиться в кавалерию, хотя не имели понятия о выездке, и все, что бы ни проделывали, было неправильно, но, несмотря на это, их "крысы" должны стать кавалерийскими лошадьми. Почему бы не осуществиться этому? На лицах кавалеристов было написано трогательное и жалкое изумление, и мне захотелось взять одного из них на руки, чтобы объяснить кое-что, например как пользоваться уздой и всю тщетность попыток "висеть на шпорах"... Когда закончился парад и войска перешли на иноходь, само провидение послало через плац по диагонали какого-то крупного, костистого мужчину верхом на взмыленной длинноногой рыжей американской лошади, идущей галопом. Зверь всхрапывал и, распустив хвост, словно стяг на ветру, буквально летел над плацем, а всадник, опустив одну руку, спокойно покачивался в седле. И лошадь, и этот всадник словно свели потуги кавалеристов к нулю. Действительно, должен же кто-то подсказать микадо, что японская лошадка никогда не станет драгунским конем.
Если случайности и переменчивость военной судьбы сведут вас с японскими войсками в бою, обойдитесь помягче с их кавалерией. Она не причинит никакого вреда. Положите несколько петард под ноги их лошадям, а потом снарядите команду подобрать останки. Однако при встрече с японской пехотой, ведомой офицером с континента, открывайте беглый огонь, и как можно раньше, с самой большой дистанции. Эти дурные человечки умеют слишком многое.
Окончательно определив военные способности этой нации на примере двух сотен людей, выбранных наугад, подобно тому как проделал ранее мой японский друг, который оценил нас в начале этого письма, я посвятил себя изучению Токио.
Устал от храмов. Их монотонное великолепие вызывает головную боль. Вы тоже устанете от храмов, если только не являетесь художником, но в таком случае опротивите самому себе. Одни говорят, что Токио не уступает по площади Лондону, другие - что город достигает не больше десяти миль в длину и восьми в ширину. Есть много способов разрешения этой задачи. Я отыскал чайный домик в саду на зеленом плато и забрался туда по пролетам лестниц, где на каждой ступеньке улыбалась хорошенькая девушка. С этой высоты я взглянул на город и увидел сплошные крыши - перспектива была отмечена бесчисленными фабричными трубами, - затем прогулялся несколько миль и нашел парк на другой возвышенности, где было еще больше прелестных девушек. Я снова посмотрел на город - он тянулся уже в другом направлении и снова - насколько хватало глаз. Если считать, что при ясной погоде дальность видимого горизонта - восемнадцать миль, получается, что ширина Токио - тридцать шесть миль, хотя нескольких миль я мог и недосчитаться.
Жизнь била ключом во всех кварталах. Вдоль главных артерий города миля за милей бежали двойные трамвайные линии; у вокзалов рядами стояли омнибусы; на улицах "Компани женераль дё омнибю дё Токьо" демонстрировала свои красные и позолоченные вагоны. Трамваи были переполнены, общественные и частные омнибусы тоже, кроме того, улицы кишели рикшами. От берега моря до тенистого зеленого парка и далее, до самого горизонта, терявшегося в дымке, земля словно кипела людьми.
Здесь без труда наблюдалось, насколько западная цивилизация растлила японцев. Каждый десятый с головы до ног был одет по-европейски. Странная раса! Она пародирует любой тип людей, характерный для крупного английского города. Вот толстый самодовольный купец с бакенбардами бараньей котлеткой; кроткий длинноволосый профессор естественных наук в мешковатой одежде; школьник в итонской куртке и черных суконных брюках; молодой клерк во фланелевой теннисной рубашке - член клэпхемского атлетического клуба; мастеровой в сильно поношенном твиде; юрист с цилиндром на голове, выбритой верхней губой и черной кожаной сумкой в руках; безработный моряк; приказчик. За полчаса вы встретите в Токио всех их и многих других. Если желаете объясниться с такой "имитацией", учтите, что она говорит только по-японски. Прощупайте ее - она окажется вовсе не тем, чем казалась. Я фланировал по улицам, пытаясь завязать беседу с людьми, которые больше других смахивали на англичан. Их вежливость не соответствовала одеяниям, и все же они не знали ни слова на моем родном языке. Лишь мальчуган в форме военно-морского колледжа сказал неожиданно: "Я говорить английски" - и тут же осекся. Остальные изливали на мою голову потоки японских слов. Однако вывески магазинов и товары, трамвайная линия у меня под ногами, объявления на улицах были английскими. Я бродил словно во сне. Далеко от Токио, в стороне от железной дороги, я тоже встречался с подобными людьми, одетыми на английский манер и тоже "немыми". Наверное, таких очень много в этой стране.
"Боже правый! Вот Япония, жаждущая окунуться с головой в цивилизацию, даже не зная языка, на котором можно хотя бы сносно произнести "черт побери!" Это надо изучить". Случай привел меня к зданию газетного оффиса, и я вбежал туда, требуя встречи с редактором. Он вышел ко мне, редактор "Токьо Паблик Опиньон", - молодой человек в темном сюртуке.
В других частях света отыщется немного редакторов, которые, прежде чем приступить к беседе, предложат вам чашку чаю и сигарету. Мой друг немного говорил по-английски. Его газета, хотя название печаталось по-английски, была японской. Однако он знал свое дело. Не успел я рассказать ему о своем поручении, которое состояло в приобретении всевозможной информации, как он задал вопрос: "Вы англичанин? Что вы думаете о пересмотре Американского договора?"* Появилась записная книжка, и я облился холодным потом: мы вовсе не договаривались, что я буду давать интервью.
- Очень многое, - ответил я, вспомнив блаженной памяти сэра Роджера, очень многое необходимо сказать той и другой стороне. Пересмотр Американского договора... хм... требует тщательного изучения и может быть без риска отнесен...
- Однако Япония уже стала цивилизованной...
Итак, Япония заявляет, что она стала цивилизованной страной. Насколько я мог судить, в этом-то и заключалось все дело. "Давайте покончим с идиотской системой открытых портов и паспортов для иностранцев, выезжающих внутрь страны, - вот что в действительности заявляет Япония. Предоставьте нам место в цивилизованном мире и тогда общайтесь с нами, торгуйте, пользуйтесь нашей землей. Однако подчиняйтесь нашей юрисдикции и согласитесь с нашими тарифами". Поскольку к настоящему времени одно-два европейских государства уже добились обычными способами специальных тарифов на свои товары, они не слишком-то ревностно стремятся оказаться в числе, так сказать, "обыкновенных смертных". Японская точка зрения великолепно отвечает интересам отдельных европейцев, которые мечтают проникнуть в эту страну, чтобы делать там свои деньги, однако она не устраивает европейские государства в целом и особенно - наше.
Тем не менее я не был готов к тому, чтобы мое полнейшее неведение в наболевшем вопросе оказалось в чьей-либо записной книжке, кроме моей собственной. Я принялся "глад-стонить"* в самых витиеватых выражениях. Мой друг записывал все это в манере графа Сморлторка*. Затем я атаковал его, то есть их цивилизованность. Мне пришлось говорить медленно, потому что редактор страдал привычкой записывать два моих слова одним, тем самым обращая их в нечто совершенно неожиданное.
- Вы правы, - сказал он, - мы лишь становимся цивилизованными. Но не очень быстро, и это неплохо. Мы имеем две партии: Либеральную и Радикальную; один вельможа возглавляет одну, другой - другую. Радикал говорит, что нам необходимо как можно скорее превратиться в англичан. Либерал настаивает, что не надо торопиться, поскольку нация, которая поспешно перенимает привычки других народов, подвержена деградации. Вопросы цивилизации и Американский договор занимают все наше внимание. Сейчас мы уже не горим желанием сделаться цивилизованными, как хотели того два-три года назад. Не так скоро - вот наш девиз.
Если после зрелого размышления я должен был бы согласиться с вещами, которые, возможно, не совсем понял, то и тогда тем не менее все же страстно желал бы, чтобы Япония поторопилась. Некоторое время мы сравнивали наши цивилизации, и я стал слабо протестовать против застройки улиц Токио домами явно европейского типа.
- Есть ли необходимость в отказе от вашей собственной архитектуры? сказал я.
- Ха, - выдохнул главный редактор "Токьо Паблик Опиньон". - Вы называете ее живописной. Я тоже. Подождите, пока мы не загоримся и не вспыхнем как факел. Японский дом - готовая топка с дровами. Вот почему мы считаем, что нужно строить дома по-европейски. Говорю вам - и вы должны мне поверить, - мы ничего не изменяем, не подумав прежде. И мы вовсе не любопытны, как дети, хотя некоторые утверждают это. Прошло то время, когда мы, можно сказать, хватались за любые вещи, а потом отбрасывали их в сторону. Понимаете?
- В таком случае, где вы подобрали свою конституцию?
Я не знал, куда заведет вопрос, однако надо же было казаться мудрецом. Первое, с чем японец обращается к англичанину в железнодорожном вагоне: "У вас есть английский перевод нашей конституции?" Ее экземпляры продаются как на английском, так и на японском языках во всех книжных киосках. Все газеты обсуждают конституцию. "Ребенку" еще не исполнилось трех месяцев.
- Наша конституция? Нам обещали ее. Обещали двадцать лет. Четырнадцать лет назад провинциям разрешили избирать своих старейшин - губернаторов. Три года назад им позволили создавать ассамблеи. Таким образом были обеспечены гражданские свободы. Здесь я попал в тупик. Может быть, мне показалось, что муниципалитетам предоставили возможность в чем-то контролировать фонды полиции и назначать должностных лиц? Возможно, я понял все совершенно иначе, однако главный редактор закружил меня в вихре слов. Размахивая руками, он раскачивался из стороны в сторону, потому что бился над разрешением двух проблем сразу: подбирал иностранные слова для выражения своих мыслей и одновременно объяснял всю серьезность намерений Японии. Его ладошка прошлась по крохотному столику - и чайная посуда снова подпрыгнула.
- Истинная правда, наша конституция пришла недостаточно скоро. Она приближалась шаг за шагом. Понимаете? Ваша конституция и конституции других иностранных держав - все они обагрены кровью. Наша пришла постепенно. Мы не дрались, как ваши бароны с королем Джоном при Раннимеде*.
Это была выдержка из речи, произнесенной несколько дней назад в Отсу членом правительства. Я ухмыльнулся над братством всех редакторов мира. Его рука снова поднялась в воздух.
- С нашей конституцией и нашим цивилизованным народом мы будем счастливы в лоне мировой цивилизации.
- Конечно, но что вы собираетесь делать с конституцией. Ведь это такая вещь, трудиться над которой после того, как проходит радость от выборов первых членов парламента, весьма утомительно. У вас есть парламент или еще нет?
- О да! С партиями. Либералы и радикалы.
- В таком случае обе партии вскоре начнут лгать вам и друг другу, потом займутся утверждением биллей и будут проводить время во взаимной борьбе. Вот тогда иностранные правительства установят, что у вас нет твердого политического курса.
- А... да. Но конституция... - Ручонки скрестились на коленях, сигарета безвольно вывалилась изо рта.
- Вот именно, нет твердого политического курса. Иностранные державы дождутся, когда либералы и радикалы схлестнутся по-настоящему и тогда выведут вас на чистую воду..
- Вы не шутите? Я не совсем понимаю вас, - сказал он. - Ваши конституции все кровавые.
- Да, они именно таковы. А вы серьезно верите в то, что заявляете о своей или нет?
- О да. Мы только то и делаем, что говорим о политике.
- И конечно, пишете о политике. Кстати сказать, на основе каких... хм, соглашений с правительством издается японская газета? Я хочу спросить, нужно ли кое-что заплатить, прежде чем приступать к изданию?
- Литературные, научные и религиозные издания - нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55