И если бы я дала Фидо это сделать, ты бы до конца дней своих ходил под себя и ел из трубки!
Кровь частично отхлынула от лица Палмера.
– Я... я это понимаю, Соня. Извини, что я так подумал, – но не ожидала же ты от меня, что я там буду стоять и ничего не делать!
– Именно этого я от тебя и ожидала – и именно это и надо было делать! Билл, ты все время знал, что Лит – не человеческое дитя. Ты же сам был при ее рождении!
– Не напоминай, – буркнул он, потирая икру. – У меня от ее близнеца до сих пор шрамы держатся.
– Лит родилась от двух вампиролюдей – вроде меня, но она явно не вампир. Я думала, что она что-то вроде серафима, но сейчас я уже не уверена. Однако кем бы она ни была, для серафимов она настолько важна, что они взяли ее под опеку. Насколько я понимаю, этот этап с коконом вполне естественный. Фидо не позволяет нам ее трогать, значит, наше вмешательство в эту – не знаю, личиночную стадию – для нее опасно.
Палмер покачал головой и потянулся за бутылкой текилы, которую держал в шкафу. Соню поразило, как он с виду постарел. Психокинетическая трепка, которую он сейчас получил, точно не улучшила его состояния. Лицо у него распухло, под глазами наливались синяки, будто его отбойным молотком отлупили.
Они познакомились больше двух лет назад, когда Панглосс нанял Палмера выследить Соню. Даже трех лет не прошло, а он уже начал стареть. Темные когда-то волосы и бороду щедро усыпала седина, нос начал доминировать на лице. За время, что они с Соней были вместе, Палмер резко изменился – взять хотя бы его одержимость переделкой собственного тела по образцам майя, – а теперь начал стареть. Забавно, что она только сейчас это заметила. Всегда так между вампирами и их человеческими любовниками? Сегодня это красивый юноша, а завтра – старая развалина? Соня попыталась припомнить его возраст – сорок три или сорок четыре? Насколько это для человека близко к старости?
И сама не заметив как, она стала думать о Джаде. О его молодости, неопытности, о том, что он был человек...
– Соня?
Она одернула собственные мысли, спрятав их за защитной стеной.
– Да, Билл?
Палмер сидел у стола, бутылка стояла возле его локтя. Он смотрел на нее глазами далекими и непроницаемыми, как у покойника.
– Да нет, ничего. Просто так.
6
Соня проснулась сразу после захода солнца. Быстро приняла душ, смыла кровь и сперму вчерашнего вечера. Потом, завернувшись в кимоно, купленное в Токио, пошла проведать Лит в коконе. И оказалось, что кокон не лежит в детской кроватке, а находится в патио, и его по-прежнему сторожит Фидо.
Палмер был на кухне и пил текилу. За те три дня, что Лит была в коконе, Соня его за другим занятием не видела. Может, он и ел, когда она спала, но сомнительно.
– В чем дело? Почему кокон в патио?
– Фиг его знает, – буркнул Палмер неразборчиво, поднося бутылку к губам. – Может, перерос он эту кровать. Вымахал, блин, почти шесть футов в длину.
Соня выглянула в окно. Палмер был прав – кокон прибавил в длину не меньше фута.
– Я когда проснулся сегодня, он уже был в патио. Наверное, этот весельчак его туда вытащил, пока я не смотрел. – Палмер отставил бутылку и начал перебирать груду писем и счетов на столе. – Кстати, тут тебе письмо...
Соня напряглась:
– Письмо? Мне адресовано?
– Я же так и сказал. Вот оно. – Палмер достал из кучи конверт и протянул ей. – Обратного адреса нет, но оно из Штатов. Нью-йоркская марка.
Соня, угрюмо улыбнувшись, взяла письмо. Хоть Палмер и накачался текилой, частным детективом он быть не перестал. А может, наоборот, текила разбудила прежнего Палмера, которым он был до того, как узнал правду о вещах, таящихся в тени.
Ничем не примечательный конверт был адресован "Соне Блу, компания «Индиго Импорте». Адрес был напечатан, а не написан от руки. Кто и как ее нашел, определить было невозможно. Друг или враг? Соня настороженно вскрыла конверт.
Там был листок бумаги. Соня, хмурясь, его развернула. Это была фотокопия газетной вырезки. Заголовок: «Инсульт у жены миллионера».
– Что там? – спросил Палмер, наклоняя бутылку и одним глазом глядя на Соню.
– Моя мать в больнице.
* * *
– Ты что, в самом деле собираешься ехать?
Палмер смотрит из дверей спальни, как я собираю вещи. Он пьян и сентиментален. Чувствует, что его предали, и это его ощущение оборачивается вокруг меня, как мокрое полотенце, брошенное на пару недель плесневеть в шкафчике гимнастического зала. Я понимаю, что мне бы надо почувствовать свою вину, но я вместо этого на него злюсь. Всегда бешусь, когда кто-нибудь пытается заставить меня почувствовать себя виноватой.
– Конечно, собираюсь! Что я еще, по-твоему, делаю? – огрызаюсь я, засовывая в сумку пару леопардовых бикини, черный кружевной лифчик и футболку.
Потом подхожу к стенному сейфу и вынимаю ларец, где держу паспорта и кредитные карты. Их я кидаю на кровать и просматриваю, выбирая подходящие для Северной Америки. Останавливаюсь на личности Ани Сиан и сую соответствующие документы в карман.
– А Лит? Ты бросишь ее в таком состоянии?
– Билл, пока она в таком виде, я ничего не могу сделать! Какая, к черту, разница, буду я здесь или нет?
– Соня, я прошу тебя, не уезжай, пожалуйста. Ты мне нужна. Я очень тебя прошу...
Я поворачиваюсь, и меня потрясает, как быстро он разваливается. Он ни разу не брился с тех пор, как Лит оказалась в коконе, и не мылся тоже, да и одежду не менял. С этими серьгами, татуировками и проколотым носом он похож на слабоумного Хэмфри Богарта в «Сокровище Сьерра-Мадре». Он испускает слабость, как неисправный глушитель – окись углерода, и я отворачиваюсь, сама испугавшись поднимающегося во мне отвращения. И знаю, что даже часа не могу остаться в этом доме. Природа вампира требует использовать – и уничтожать – все, что слабее его самого.
Палмер поднимает к лицу дрожащую руку, пьяно смахивает слезы.
– Боже мой, Соня, что с нами происходит?
Какая-то часть моей личности отзывается на эту скорбь и смятение, хочет обнять его, притянуть к себе и утешить. Но другая, темная, видит его слезы и хочет ударить его по лицу и пнуть сапогом в пах. Я запихиваю свою сбрую в сумку, задергиваю молнию – все это не глядя ему в глаза.
– По-моему, ничего не происходит, Билл.
* * *
И я оставляю их за порогом.
Не слишком я горжусь тем, что делаю. Сама понимаю, что болезнь матери я использую, чтобы удрать от тяжелой домашней ситуации. Между нами все переменилось, и пытаться сделать как было – бесполезно. С тех пор как я вернулась, я все время пыталась найти выход. Метаморфоза Лит только ускорила процесс, но не породила его. За много лет я научилась рвать с теми, кто мне был дорог – или о ком я думала, что они мне дороги. Такой механизм выживания я была вынуждена выработать в себе за двадцать лет. Не думаю, что это побочный эффект того, что я вампир. Хотела бы я списать все на это, но увы – знаю правду. У монстров нет монополии на жестокость.
Я лечу в Штаты первым же рейсом, как всегда – первым классом. В первом классе гарантируется определенное уединение, а если стюардесса заметит, что ты не дышишь, когда спишь, она об этом промолчит.
Почти весь рейс я пытаюсь вспомнить свою мать. Это не совсем точно – Ширли Торн никогда не была моей матерью, она была матерью Дениз.
Сидя у окна и глядя на проплывающие облака, я пытаюсь найти воспоминания из жизни, которая была до моей. Я ухожу вглубь, до Палмера... до Чаза... до Жилярди и Панглосса... до Моргана и его страшных, кровавых поцелуев...
Я сижу на стуле для пикников – где? На заднем дворе? А что за дом? В Коннектикуте? Полно воздушных шариков и бумажных цветных вымпелов, дети бегают вокруг в нарядной одежде. На мне розовое платье с рюшечками и нижними юбками. Нижних юбок я не люблю – от них чешется тело и руки оттопыриваются. Человек, одетый клоуном, ходит и надувает зайчиков и собачек из воздушных шаров. Еще один водит кругами пони. Дети постарше держатся за его гриву и машут рукой мамам. Или мачехам. Или няням. У всех дурацкие картонные шляпы и пищалки с трещотками. Сколько же мне лет? Четыре? Пять? Вдруг все улыбаются и показывают мне за спину, и я оборачиваюсь и смотрю. Моя мать стоит в дверях, ведущих в дом, и держит большой торт с цукатами, белыми марципановыми розами. Она улыбается, и она так счастлива и красива, и все поют «хэппи берсди!» и собираются у стола. Кто-то говорит: «Дениз, загадай желание», и мне надо встать и задуть свечи. Я не помню, загадала ли я желание и исполнилось ли оно...
– Мэм, вы не порезались?
Я гляжу на стюардессу, еще настолько оглушенная тяжестью воспоминания, что могу только буркнуть:
– Что...
– Рука, мэм.
Я гляжу на свою левую руку. При обслуживании по первому классу напитки подаются в натуральном стекле, а не в дешевых стаканах для коктейлей. У меня полный кулак давленного стекла, тающего льда и дорогого коньяка.
Я только и могу сказать:
– А!
– Вы не порезались? – снова спрашивает стюардесса, и видно, что она пытается сообразить: я пьяна, обдолбалась или просто дура с детства. За очки ей не заглянуть, и это ее нервирует. Мне совершенно не надо, чтобы она весь полет не сводила с меня глаз, поэтому я лезу ей в череп и засаживаю туда объяснение.
– Наверное, трещина была в стекле. Когда в салоне меняется давление, то, бывает, все... в общем, мне повезло, что я не поранилась.
– Вам действительно повезло, мэм, – кудахчет она, кивая головой и вынимая у меня из руки остатки стакана. – Вы могли сильно порезаться.
– Да, я вообще везучая, – говорю я сама себе, убирая руку, чтобы стюардесса не заметила длинный бескровный разрез через всю ладонь.
Из дневников Сони Блу.
* * *
До места назначения Соня долетела днем. От почти двух суток в сидячем положении кости ныли. Шесть часов полета от Юкатана, еще шесть часов в Лос-Анджелесе в ожидании подходящего внутреннего рейса. Соня умела днем сохранять активность, но это имело свою цену. Она начинала медленнее соображать, и труднее было избегать ловушек и волчьих ям, которые могли встретиться на пути. Тело требовало сна – точнее, регенеративной комы для восстановления физических повреждений, полученных ночью, – но хотя бы не надо было волноваться о немедленном и смертельном раке кожи от прямого солнца. Пока хотя бы не надо было.
В аэропорту Соня взяла напрокат машину и поехала в город, который до 1969 года Дениз называла своим родным. Инстинкт требовал открыть багажник и заползти внутрь, но вместо этого Соня села за руль. По дороге в город через пригороды она миновала комплекс «Торн индастриз». Он был даже больше, чем помнила она – то есть Дениз. Надо отдать старику должное – он всегда знал, как делать баксы.
Свет заливал машину, и у Сони чуть покалывало кожу. Она сказала себе, что это она просто отвыкла от солнца, но невольно поглядывала на руки, высматривая признаки быстро развивающейся меланомы. Видала она вампиров, умерших от отравления солнцем, – не слишком привлекательное зрелище. Кожа у них горела и быстро покрывалась волдырями, волдыри пухли и пухли, а потом лопались. Вампиры просто высыхали начисто, как дождевые черви на горячем асфальте. Пять минут, не больше – и мертвец выгорал дотла.
Да, не слишком приятное зрелище.
В газетной вырезке говорилось, что Ширли Тори помещена в больницу Сент-Мэри, в Верхнем Ист-Сайде. Та самая больница, где родилась Дениз. Соня заехала в гараж для посетителей при больнице и подошла к справочному столу. На нее вопросительно сощурилась пожилая монахиня в бифокальных очках.
– Могу я вам быть полезной, юная леди?
– Да, сестра. Я хочу знать, в какой палате находится моя родственница, Торн. Ширли Тори.
Монахиня записала имя на клочке бумаги и повернулась к терминалу компьютера. Прищелкнув языком и покачав головой, она обернулась к Соне. От бифокальных очков глаза казались причудливо искаженными.
– Мне очень жаль, милая, но боюсь, что миссис Торн у нас уже нет.
– Ее выписали?
– Согласно записи в компьютере, она скончалась вчера днем.
Соня уставилась на терминал, на имя, высвеченное желтым на черном экране. Курсор мигал, как заикающийся светлячок.
– Я... скажите, не указано, куда посылать соболезнования?
– Указано, что цветы следует посылать в похоронное бюро Бестера-Уильямса. – Монахиня поджала губы и посмотрела на Соню сочувственно. – Мне очень жаль, дорогая. Это была ваша близкая родственница?
– Да нет. Пожалуй, нет.
* * *
В похоронное бюро Соня позвонила из вестибюля больницы. Секретарша проинформировала ее, что похоронная служба по незабвенной состоится завтра в пять вечера. Церемония у могилы будет иметь место на кладбище «Роллинг-Лонз». Соне не надо было спрашивать, где это – на этом кладбище был похоронен Клод Хагерти. И Чаз.
Выяснив о похоронах матери все, что ей было нужно, Соня загнала машину на стоянку торгового квартала в пригороде и влезла в багажник – доспать остаток дня.
* * *
Она не была уверена, можно ли назвать «сновидением» то, что происходит у нее в голове, когда она не бодрствует. Она что-то видела, но были это сны или тени того, что когда-то произошло или произойдет в будущем? Иногда она оказывалась в снах других людей – или в их кошмарах. Или в их безумии.
Она шла сквозь фантастический ландшафт сочащихся влагой мхов и истлевших кружев. На кровати с балдахином, убранной заплесневелыми атласными покрывалами, сидела женщина в белом венчальном платье. Казалось, что она поправляет одежду. Когда Соня подошла, невеста подняла взгляд как олень, застигнутый у водопоя. Лицо было почти полностью закрыто густой вуалью. Женщина заговорила, не открывая рта, голосом пятилетней девочки:
Он меня запачкал. Я грязная.
Соня посмотрела на колени женщины, ожидая увидеть букет. Но увидела ее руки – руки старой ведьмы с длинными загнутыми ногтями. Отвратительными скрюченными пальцами женщина царапала себе пах. Платье давно порвалось, обнажив высохшие бедра и посеревшие, сморщенные половые органы. Они были окровавлены, потому что женщина уже сорвала половые губы и клитор.
* * *
Проснувшись, Соня поняла, что за время ее сна что-то произошло, потому что машина ехала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27